Кто-то уподобил шекснинский период его жизни ссылке Иосифа Бродского на север. Но это не так: то была обычная после вуза работа по распределению. В советские времена существовало такое понятие — «изучение жизни». Литераторы, художники ездили в российскую глубинку, на стройки, в колхозы «изучать жизнь». Формула эта, конечно же, и глупа, и комична. Молодой врач Авербах в вологодской глуши не «изучал жизнь», а просто жил. Ведь как отделить постижение жизни от самой жизни? И год Шексны, надо думать, был очень важен для будущего кинорежиссера. Непривычные условия и новая среда обостряли внимание, а направлено оно было — и в первую, и в последнюю очередь — на людей, на человеческие характеры, уже тогда воспринимаемые им не как «типическое», а как особенное. Письма из Шексны так и брызжут живым, неподдельным интересом к окружающим людям, казалось бы, ничем особенно не примечательным, к разнообразию проявлений человеческого, вплоть до самых простейших черточек, свойств, ситуаций. И здесь уже явилось качество, которое потом разовьется и отгранится в авторском кинематографе Авербаха.
Но лучше об этом скажут сами письма сельского (чуть не написала земского — это было бы, наверно, правильно) доктора Ильи Авербаха. Молодого человека, по впечатлениям Аксенова, «продвинутого», «столичного», но скоро и органично вписавшегося в повседневность северного поселка и не растерявшего при том ни своего веселья, ни своей печали.
Из письма от 6 сентября 1958 года:
«Обхожу больных и стараюсь быть с ними ласковым и веселым. Они как будто довольны. Вообще работа не имеет ничего общего с учебой. Совсем другое отношение. Другие требования. Работать лучше».
Из письма от 15 сентября:
«Поскольку от вас письма не приходят, пишу обратно я. Хочу поговорить о людях. Или, как по большей части говорят здесь, о людЯх. Поэтому письмо будет исключительно философское.
Здесь очень хорошо говорят, если болит поясница — холка, говорят, болит. Вот и у меня ноет холка от желания поговорить с вами.
А еще была у меня сегодня бабка на приеме, так ее зовут Текусья. Такое, оказывается, в святцах есть. А вот еще был мужик, так его все звали Портфель, никак имя не выговорить. А имя Порфирий. И тогда фельдшерица говорит: „А вот у меня знакомая была, так у нее имя было. Она себя и не называла никогда, всегда паспорт показывала. Стыдно сказать даже какое“. — „Неприличное что ли?“ — „Ужас какое неприличное“. — „Ну скажите все-таки“. — Фельдшерица краснеет и шепотом говорит: „Пульхерия“.
Это об именах.
А в кино здесь так. Сначала я попал на детский сеанс. Шла „Ленинградская симфония“. Ребята были очень веселые. Они, видимо, только что научились свистеть как-то особенно и поэтому все свистели. Каждые пять минут в зал входила тетка и говорила: „Вы где, в клубе или в лесу?“ И ребята кричали: „В клубе!“ И вскорости опять начинали свистеть, а к концу перестали и утихли. Вот как дети восприимчивы к искусству. К концу они по одному стали уходить из зала.
А в другой раз, когда „Город зажигал огни“, было куда веселее. Сначала я сосчитал зрителей. Без грудных детей их оказалось восемнадцать человек. Я, значит, девятнадцатый. И вот, перво-наперво, показали журнал. Похабный — сил нет. „Французский балет в Москве“.
Балерины-то все чуть ли не голые. И поминутно ноги в стороны разводят. Все катались от смеха. И женщины стыдливо хихикали тонкими голосами. А потом все пошло спокойно. Только цыганка полсеанса успокаивала ребенка на весь зал: „Буба-а маленька! Бу-уба!“ Какой-то дядька ей кричал: „А ну, потише“, — и она цокала угодливо — „ц-ц-ц-ц“, а через минуту опять: „Бу-уба маленька, бу-уба маленька“. Но фильм хороший.
Так вот, о людях. Люди пьют. Начиная с четырнадцати-пятнадцати лет. И больше никаких [развлечений]. Потом до часу истошно вопит гармонь. Топочут по всем дорогам пьяные ноги. Потом чей-нибудь страшный крик. И опять гармонь. Людям неинтересно, они хотят водки. В колхозах живут очень хорошо. Не-колхозники возвращаются. Получают тысячи, не считая центнеров хлеба и овощей. Особенно в льноводческих.
В следующую субботу, бог даст, поеду в деревню Чуприно, там мне обещали ночевку и часов с шести — грибы. Посмотрю сам. Вот у меня лежит еще милый человек — Савенков Иван Семенович, вологжанин, он почти всю жизнь работал наездником в ленинградском ипподроме, пока в сорок первом году не потерял руку на Пулковских высотах. Я провожу у его постели уйму времени и уже знаю, когда нужно растирать лошадь „летучкой“ и когда „Флюидом“. Когда он выйдет, мы с ним пойдем на бега. В Череповце бега каждое воскресенье, и местная знаменитость — врач райбольницы Покровский (старик) водит своих лошадей.
К сожалению, вернулся Фомин. Это полное ничтожество. Такой Генка Гузнов в сорок лет. Невыносимый хвастун, дурак и пьяница. Пытается как-то покровительственно дружить со мной. И это отвратительно.
„Ну, Илья Александрович, опохмелимся по случаю приезда? У тебя гроши есть?“ — „Нету. И я не пью“. Он сразу переходит на другую тему: „А вот с больным Гусевым политика будет такая...“ И многозначительно подмигивает. Он очень любит говорить таинственно. Любит подмигивать и делать вид, что совершает какое-то необыкновенно важное, чуть ли не государственное дело. Его ближайшие друзья — шофер Толя, тупой грузный человек, и муж самой главной здесь фельдшерицы, маленький и шустрый, который бегает за водкой. Весь ужас в том, что он врач никакой. Совсем пустое место. Так, например, нужно делать пункцию коленного сустава. Он все говорит, говорит „сделаем, сделаем“. А сам ждет, пока буду делать я, хотя больная его. И так во всем. Он ждет, пока я скажу или сделаю, а потом переговаривает мои слова так, как будто он вносит важные дополнения. А у меня у самого знания, вы представляете, что не очень. Но все время читаю. И особенно не ляпаюсь. Таков Фомин.
А вообще есть люди разные. Ходит здесь такой начальник связи и транспорта. Рыжий, в очках, с интеллигентным лицом. И — невероятный хам. Я уже успел с ним сцепиться. Это невыносимо, когда такое г...о держит себя как министр. Все повадки „большого“ начальника. И интонации, и манера говорить.
А вот и другие случаи. Я писал вам уже о Раевских. А вот, на днях, постучался ко мне в комнату человек. Нет ли чего-нибудь почитать. Ну, я дал. Сегодня он пришел за новой книжкой. Очень скромный... Из кавказцев без акцента и с умными глазами. Седоватый, лет под пятьдесят. Взял у меня Бабеля, и мы разговорились. Оказалось — начальник всего местного строительства, видимо, очень крупный инженер. Ведь здесь строится ГЭС, по мощности равная половине Днепрогэса, и шекснинское море, и самые большие шлюзы Мариинской системы. Он москвич. Удивительного обаяния человек. Поговорили и про футбол, и про рыбу. Он опытный рыболов и обещал научить меня ловить на спиннинг. Вот разные люди. А ведь он здесь самый главный. Мог бы тоже держать себя министром. ‹...›
Это касается здешних людей. Разных. Которых пролетарских, которых буржуазных. Ненавижу я буржуазных. Я — пролетарский...»
А вот и шутливое:
«Всем привет из Шексны! Все жильцы дома № 45! Всем! Всем! Всем! Скоро! Скоро! Все жильцы дома № 45! найдут себя! В печатающемся рассказе „Вид из моего окна“. Рассказ принадлежит перу нашего дорогого гипермодерниста, любимейшего автора домохозяек и безработных Ильи Авербаха. Требуйте! Книгу того же автора! Шекснинская осень (путевые заметки в письмах). Только на Моховой, 45. Уникальное собрание ценнейших материалов по истории и теории Вологодской обл. (быв. губ.).
„Книга поучительна и занимательна в одно и то же время. Автор блестяще владеет стилем. Его описания точны, а по темпераменту превосходят лучшие вещи Бабеля и, извиняюсь, ваши“ (А. М. Горький „Письмо к Бунину“).
„Авербах — вот кто сумеет развернуть перед нами душу человеческую“ (гр. Л. Толстой).
Из дневников. „В нем (в Авербахе, курсив наш), как в зеркале, отразилось...“ (В. И. Ленин „Заметки по поводу“).
И т. д. (ниже список отзывов из личной коллекции автора).
А здесь в библиотеке висит стенд, посвященный Горькому. Наверху в виде лозунга надпись: „Этот гордый буревестник...“ Спокойной ночи!»
21 сентября:
«Привет из Шексны!
Здравствуйте, дорогая мама и дорогой папа!
Как вы поживаете? Я живу ничего...
Больница у нас закрылась, и сколько времени протянется ремонт, неизвестно. Шеф пьян в дрезину, еле ворочает языком. Это по поводу зарплаты. Обещал помочь в организации питания на время закрытия, а в таком состоянии он способен только на то, чтобы ко всем приставать. Сегодня мы с ним поцапались. Он обложил матом сестру, и терпеть это было невозможно. А вчера он установил своеобразный рекорд, предложив для одного неясного больного диагноз — tbc [туберкулез] мягких тканей. Когда я вкрадчиво заметил, что такого не бывает, он сказал: „Разве?.. А, да, да, впрочем, конечно“. Сейчас он храпит у себя в кабинете, перед этим он громко пел.
Все на него жалуются, все — мне, и я чувствую себя неловко.
Как работа и контакт с больными? — Лучше лучшего. Больные меня любят и всюду говорят, какой хороший новый доктор, какой обходительный и ласковый. И за глаза и в глаза. И весь персонал больницы также. С работой я справляюсь вполне, но убеждаюсь день ото дня, какая ерунда медицина.
Не в смысле даже скучности, а в смысле лечебного эффекта. Не умеем мы лечить совсем, всё разговоры и шарлатанство. Есть несколько средств, они помогают. Например, препараты морфия, кофеин. Остальное — чушь! Главное, что я понял, — не нужно болеть. Болеть — худо, и никакие доктора не в силах помочь. Это касается терапии, в остальном есть действенные вещи. Приходит мальчик, ревет, у него вывихнуто плечо. С замиранием сердца (потому что я этого никогда не делал) и с небрежным видом я произвожу манипуляции, о которых что-то помню из курса травматологии. И вдруг — щелк! — и плечо на месте. Это еще дело. Все прочее — блеф. Мне медицина сгодится для познания мира, а дальше будет видно.
Повторяю, в смысле контакта все хорошо. Уже многие говорят мне на улице — здрасьте, Илья Александрыч, большое спасибо, то, се... И тянут выпить — здесь это главная форма благодарности. Но я ж не пью!
Сегодня я много гулял, по полям, дошел до леса, вырезал отличную удочку. Было тепло и немножко пасмурно, и пахло по-всякому. Очень хорошо. Только ружьишко необходимо и лодка. 5/Х я вышлю деньги из зарплаты (вчера был аванс 500 руб.), и, может быть, с Эйбой удастся послать ружье. А лодку здесь можно купить за 100–150 руб. Ну, с этим я, конечно, погожу. Сапоги вот завтра обещали. Правда, кирзовые, но и то хлеб. Так вот и живу, и чувствую себя неплохо...»
Авербах И. Письма из Шексны. Цит. по: Копылова Р. Илья Авербах. Путь замысла // Век петербургского кино. СПб.: РИИИ, 2007.