Таймлайн
Выберите год или временной промежуток, чтобы посмотреть все материалы этого периода
1912
1913
1914
1915
1916
1917
1918
1919
1920
1921
1922
1923
1924
1925
1926
1927
1928
1929
1930
1931
1932
1933
1934
1935
1936
1937
1938
1939
1940
1941
1942
1943
1944
1945
1946
1947
1948
1949
1950
1951
1952
1953
1954
1955
1956
1957
1958
1959
1960
1961
1962
1963
1964
1965
1966
1967
1968
1969
1970
1971
1972
1973
1974
1975
1976
1977
1978
1979
1980
1981
1982
1983
1984
1985
1986
1987
1988
1989
1990
1991
1992
1993
1994
1995
1996
1997
1998
1999
2000
2001
2002
2003
2004
2005
2006
2007
2008
2009
2010
2011
2012
2013
2014
2015
2016
2017
2018
2019
2020
2021
2022
2023
2024
Таймлайн
19122024
0 материалов
Поделиться
В вологодской глуши
Письма из Шексны. 1958 год

Кто-то уподобил шекснинский период его жизни ссылке Иосифа Бродского на север. Но это не так: то была обычная после вуза работа по распределению. В советские времена существовало такое понятие — «изучение жизни». Литераторы, художники ездили в российскую глубинку, на стройки, в колхозы «изучать жизнь». Формула эта, конечно же, и глупа, и комична. Молодой врач Авербах в вологодской глуши не «изучал жизнь», а просто жил. Ведь как отделить постижение жизни от самой жизни? И год Шексны, надо думать, был очень важен для будущего кинорежиссера. Непривычные условия и новая среда обостряли внимание, а направлено оно было — и в первую, и в последнюю очередь — на людей, на человеческие характеры, уже тогда воспринимаемые им не как «типическое», а как особенное. Письма из Шексны так и брызжут живым, неподдельным интересом к окружающим людям, казалось бы, ничем особенно не примечательным, к разнообразию проявлений человеческого, вплоть до самых простейших черточек, свойств, ситуаций. И здесь уже явилось качество, которое потом разовьется и отгранится в авторском кинематографе Авербаха.

Но лучше об этом скажут сами письма сельского (чуть не написала земского — это было бы, наверно, правильно) доктора Ильи Авербаха. Молодого человека, по впечатлениям Аксенова, «продвинутого», «столичного», но скоро и органично вписавшегося в повседневность северного поселка и не растерявшего при том ни своего веселья, ни своей печали.

 

Из письма от 6 сентября 1958 года:

«Обхожу больных и стараюсь быть с ними ласковым и веселым. Они как будто довольны. Вообще работа не имеет ничего общего с учебой. Совсем другое отношение. Другие требования. Работать лучше».

 

Из письма от 15 сентября:

«Поскольку от вас письма не приходят, пишу обратно я. Хочу поговорить о людях. Или, как по большей части говорят здесь, о людЯх. Поэтому письмо будет исключительно философское.

Здесь очень хорошо говорят, если болит поясница — холка, говорят, болит. Вот и у меня ноет холка от желания поговорить с вами.

А еще была у меня сегодня бабка на приеме, так ее зовут Текусья. Такое, оказывается, в святцах есть. А вот еще был мужик, так его все звали Портфель, никак имя не выговорить. А имя Порфирий. И тогда фельдшерица говорит: „А вот у меня знакомая была, так у нее имя было. Она себя и не называла никогда, всегда паспорт показывала. Стыдно сказать даже какое“. — „Неприличное что ли?“ — „Ужас какое неприличное“. — „Ну скажите все-таки“. — Фельдшерица краснеет и шепотом говорит: „Пульхерия“.

Это об именах.

А в кино здесь так. Сначала я попал на детский сеанс. Шла „Ленинградская симфония“. Ребята были очень веселые. Они, видимо, только что научились свистеть как-то особенно и поэтому все свистели. Каждые пять минут в зал входила тетка и говорила: „Вы где, в клубе или в лесу?“ И ребята кричали: „В клубе!“ И вскорости опять начинали свистеть, а к концу перестали и утихли. Вот как дети восприимчивы к искусству. К концу они по одному стали уходить из зала.

А в другой раз, когда „Город зажигал огни“, было куда веселее. Сначала я сосчитал зрителей. Без грудных детей их оказалось восемнадцать человек. Я, значит, девятнадцатый. И вот, перво-наперво, показали журнал. Похабный — сил нет. „Французский балет в Москве“.

Балерины-то все чуть ли не голые. И поминутно ноги в стороны разводят. Все катались от смеха. И женщины стыдливо хихикали тонкими голосами. А потом все пошло спокойно. Только цыганка полсеанса успокаивала ребенка на весь зал: „Буба-а маленька! Бу-уба!“ Какой-то дядька ей кричал: „А ну, потише“, — и она цокала угодливо — „ц-ц-ц-ц“, а через минуту опять: „Бу-уба маленька, бу-уба маленька“. Но фильм хороший.

Так вот, о людях. Люди пьют. Начиная с четырнадцати-пятнадцати лет. И больше никаких [развлечений]. Потом до часу истошно вопит гармонь. Топочут по всем дорогам пьяные ноги. Потом чей-нибудь страшный крик. И опять гармонь. Людям неинтересно, они хотят водки. В колхозах живут очень хорошо. Не-колхозники возвращаются. Получают тысячи, не считая центнеров хлеба и овощей. Особенно в льноводческих.

В следующую субботу, бог даст, поеду в деревню Чуприно, там мне обещали ночевку и часов с шести — грибы. Посмотрю сам. Вот у меня лежит еще милый человек — Савенков Иван Семенович, вологжанин, он почти всю жизнь работал наездником в ленинградском ипподроме, пока в сорок первом году не потерял руку на Пулковских высотах. Я провожу у его постели уйму времени и уже знаю, когда нужно растирать лошадь „летучкой“ и когда „Флюидом“. Когда он выйдет, мы с ним пойдем на бега. В Череповце бега каждое воскресенье, и местная знаменитость — врач райбольницы Покровский (старик) водит своих лошадей.

К сожалению, вернулся Фомин. Это полное ничтожество. Такой Генка Гузнов в сорок лет. Невыносимый хвастун, дурак и пьяница. Пытается как-то покровительственно дружить со мной. И это отвратительно.

„Ну, Илья Александрович, опохмелимся по случаю приезда? У тебя гроши есть?“ — „Нету. И я не пью“. Он сразу переходит на другую тему: „А вот с больным Гусевым политика будет такая...“ И многозначительно подмигивает. Он очень любит говорить таинственно. Любит подмигивать и делать вид, что совершает какое-то необыкновенно важное, чуть ли не государственное дело. Его ближайшие друзья — шофер Толя, тупой грузный человек, и муж самой главной здесь фельдшерицы, маленький и шустрый, который бегает за водкой. Весь ужас в том, что он врач никакой. Совсем пустое место. Так, например, нужно делать пункцию коленного сустава. Он все говорит, говорит „сделаем, сделаем“. А сам ждет, пока буду делать я, хотя больная его. И так во всем. Он ждет, пока я скажу или сделаю, а потом переговаривает мои слова так, как будто он вносит важные дополнения. А у меня у самого знания, вы представляете, что не очень. Но все время читаю. И особенно не ляпаюсь. Таков Фомин.

А вообще есть люди разные. Ходит здесь такой начальник связи и транспорта. Рыжий, в очках, с интеллигентным лицом. И — невероятный хам. Я уже успел с ним сцепиться. Это невыносимо, когда такое г...о держит себя как министр. Все повадки „большого“ начальника. И интонации, и манера говорить.

А вот и другие случаи. Я писал вам уже о Раевских. А вот, на днях, постучался ко мне в комнату человек. Нет ли чего-нибудь почитать. Ну, я дал. Сегодня он пришел за новой книжкой. Очень скромный... Из кавказцев без акцента и с умными глазами. Седоватый, лет под пятьдесят. Взял у меня Бабеля, и мы разговорились. Оказалось — начальник всего местного строительства, видимо, очень крупный инженер. Ведь здесь строится ГЭС, по мощности равная половине Днепрогэса, и шекснинское море, и самые большие шлюзы Мариинской системы. Он москвич. Удивительного обаяния человек. Поговорили и про футбол, и про рыбу. Он опытный рыболов и обещал научить меня ловить на спиннинг. Вот разные люди. А ведь он здесь самый главный. Мог бы тоже держать себя министром. ‹...›

Это касается здешних людей. Разных. Которых пролетарских, которых буржуазных. Ненавижу я буржуазных. Я — пролетарский...»

А вот и шутливое:

«Всем привет из Шексны! Все жильцы дома № 45! Всем! Всем! Всем! Скоро! Скоро! Все жильцы дома № 45! найдут себя! В печатающемся рассказе „Вид из моего окна“. Рассказ принадлежит перу нашего дорогого гипермодерниста, любимейшего автора домохозяек и безработных Ильи Авербаха. Требуйте! Книгу того же автора! Шекснинская осень (путевые заметки в письмах). Только на Моховой, 45. Уникальное собрание ценнейших материалов по истории и теории Вологодской обл. (быв. губ.).

„Книга поучительна и занимательна в одно и то же время. Автор блестяще владеет стилем. Его описания точны, а по темпераменту превосходят лучшие вещи Бабеля и, извиняюсь, ваши“ (А. М. Горький „Письмо к Бунину“).

„Авербах — вот кто сумеет развернуть перед нами душу человеческую“ (гр. Л. Толстой).

Из дневников. „В нем (в Авербахе, курсив наш), как в зеркале, отразилось...“ (В. И. Ленин „Заметки по поводу“).

И т. д. (ниже список отзывов из личной коллекции автора).

А здесь в библиотеке висит стенд, посвященный Горькому. Наверху в виде лозунга надпись: „Этот гордый буревестник...“ Спокойной ночи!»

 

21 сентября:

«Привет из Шексны!

Здравствуйте, дорогая мама и дорогой папа!

Как вы поживаете? Я живу ничего...

Больница у нас закрылась, и сколько времени протянется ремонт, неизвестно. Шеф пьян в дрезину, еле ворочает языком. Это по поводу зарплаты. Обещал помочь в организации питания на время закрытия, а в таком состоянии он способен только на то, чтобы ко всем приставать. Сегодня мы с ним поцапались. Он обложил матом сестру, и терпеть это было невозможно. А вчера он установил своеобразный рекорд, предложив для одного неясного больного диагноз — tbc [туберкулез] мягких тканей. Когда я вкрадчиво заметил, что такого не бывает, он сказал: „Разве?.. А, да, да, впрочем, конечно“. Сейчас он храпит у себя в кабинете, перед этим он громко пел.

Все на него жалуются, все — мне, и я чувствую себя неловко.

Как работа и контакт с больными? — Лучше лучшего. Больные меня любят и всюду говорят, какой хороший новый доктор, какой обходительный и ласковый. И за глаза и в глаза. И весь персонал больницы также. С работой я справляюсь вполне, но убеждаюсь день ото дня, какая ерунда медицина.

Не в смысле даже скучности, а в смысле лечебного эффекта. Не умеем мы лечить совсем, всё разговоры и шарлатанство. Есть несколько средств, они помогают. Например, препараты морфия, кофеин. Остальное — чушь! Главное, что я понял, — не нужно болеть. Болеть — худо, и никакие доктора не в силах помочь. Это касается терапии, в остальном есть действенные вещи. Приходит мальчик, ревет, у него вывихнуто плечо. С замиранием сердца (потому что я этого никогда не делал) и с небрежным видом я произвожу манипуляции, о которых что-то помню из курса травматологии. И вдруг — щелк! — и плечо на месте. Это еще дело. Все прочее — блеф. Мне медицина сгодится для познания мира, а дальше будет видно.

Повторяю, в смысле контакта все хорошо. Уже многие говорят мне на улице — здрасьте, Илья Александрыч, большое спасибо, то, се... И тянут выпить — здесь это главная форма благодарности. Но я ж не пью!

Сегодня я много гулял, по полям, дошел до леса, вырезал отличную удочку. Было тепло и немножко пасмурно, и пахло по-всякому. Очень хорошо. Только ружьишко необходимо и лодка. 5/Х я вышлю деньги из зарплаты (вчера был аванс 500 руб.), и, может быть, с Эйбой удастся послать ружье. А лодку здесь можно купить за 100–150 руб. Ну, с этим я, конечно, погожу. Сапоги вот завтра обещали. Правда, кирзовые, но и то хлеб. Так вот и живу, и чувствую себя неплохо...»

Авербах И. Письма из Шексны. Цит. по: Копылова Р. Илья Авербах. Путь замысла // Век петербургского кино. СПб.: РИИИ, 2007.

Поделиться

К сожалению, браузер, которым вы пользуйтесь, устарел и не позволяет корректно отображать сайт. Пожалуйста, установите любой из современных браузеров, например:

Google Chrome Firefox Opera