Виктор Служкин в книге Иванова погружен в стихию несобственно-прямой речи (переходящей в сцене похода в прямую) и описывает мир двумя способами: книжными сентенциями и «народными» прибаутками. ‹…›
В фильме Велединского ламентации и побасенки затушеваны и отодвинуты, а лишенный внутренних монологов географ расцветает на глазах и с блеском демонстрирует исключительные таланты: встрять в историю и выкрутиться из нее, стремительно отбить реплику и тут же огрести, удачно удрать и неудачно спалиться... Герой Хабенского — герой веселый, дурацкий, пьющий, не удачливый, не сказать, чтобы не переживающий по этому поводу, но искренне считающий, что все это — не повод ныть и не быть счастливым. Именно со счастьем у всех отечественных рефлектирующих и мающихся героев до сих пор были несовместимые противоречия.
Ирония против уныния, нелепость против высокопарности, неприкаянность против успешности. Авторы и герои не боятся вообще ничего: ни быть неправыми, ни быть смешными, ни пустить сентиментальную слезу, ни посмеяться над святым. ‹…›
Нелепость, невзрослость, ироническое остранение вообще оказываются универсальным способом разрешения ситуации и универсальным анестетиком, о каких бы событиях ни шла речь. Сцена, в которой герой выясняет, что лучший друг и жена героя влюблены друг в друга, происходит в школьной кладовке: водка разливается по стаканам случайно оказавшимся в походной раскладке половником, а при появлении завуча друзья, даром что взрослые дяденьки, прячутся в палатке, как школьники. Драматургия в выигрыше: герои страдают взаправду, но не делают из этого трагедии, как это ни парадоксально звучит. Вот этот дар — страдая, не делать из страданий трагедии и уметь чувствовать счастье, несмотря ни на что — и есть, на мой взгляд, главное открытие этого героя. Виктор Служкин мается не как Гамлет, Печорин, Обломов или Зилов, хотя не вспомнить их, может, и невозможно. Он мается, как мается каждый обычный человек, когда что-то не вытанцовывается, и обаяние верхоглядства и внутренней легкости делает его неотразимым и непотопляемым в море житейском.
При этом авторам удается не впасть в другую крайность — поэтизацию взрослого раздолбая, — и для этого пригождается другая линия, школьная. Что такое школьный учитель в отечественной традиции? Это, с одной стороны, человек в футляре, стремящийся убить все живое, а с другой — умный и тонкий нравственный наставник, который может, конечно, заблуждаться на дороге истины, но все же точно знает, что должен учить добру, беречь детей на тернистом пути и вести к свету. Служкин не то что не вписывается ни в одно из амплуа, он вообще находится за пределами этих координат. Его поединки с классом — смешные и жуткие, а главное — такие же дурацкие, как и все, что он делает; в них нет ни победителей, ни побежденных, и пока все остается в стенах школы, никакого особого поворота не предвидится. ‹…›
Это редкое и долгожданное кино: умное, остроумное, точное, умелое, ясное, смешное, чувствительное, энергичное. Каждая сцена построена сложно, но воспринимается просто, и от компетенции и желания зрителя зависит, на каком уровне восприятия остановиться, и всем комфортно. ‹…› Там есть все, что должно быть: страсти и мордасти, любовь и дружба, наблюдения и приключения, пейзажи и разговоры, чувства и мысли, ирония и правда, страх и смех, мастерство и талант.
Грачева Е. Географическое открытие // Сеанс Guide. Российские фильмы 2013. СПб.: Мастерская Сеанс, 2014.