Таймлайн
Выберите год или временной промежуток, чтобы посмотреть все материалы этого периода
1912
1913
1914
1915
1916
1917
1918
1919
1920
1921
1922
1923
1924
1925
1926
1927
1928
1929
1930
1931
1932
1933
1934
1935
1936
1937
1938
1939
1940
1941
1942
1943
1944
1945
1946
1947
1948
1949
1950
1951
1952
1953
1954
1955
1956
1957
1958
1959
1960
1961
1962
1963
1964
1965
1966
1967
1968
1969
1970
1971
1972
1973
1974
1975
1976
1977
1978
1979
1980
1981
1982
1983
1984
1985
1986
1987
1988
1989
1990
1991
1992
1993
1994
1995
1996
1997
1998
1999
2000
2001
2002
2003
2004
2005
2006
2007
2008
2009
2010
2011
2012
2013
2014
2015
2016
2017
2018
2019
2020
2021
2022
2023
2024
Таймлайн
19122024
0 материалов
Поделиться
Веселый отшельник

Леонид Оболенский? Тот самый? Не может быть! Который в 20-е годы жулика Франта играл в «Необычайных приключениях мистера Веста в стране большевиков» и был в «школе Кулешова»? Ну да.

Многие были поражены, когда этот человек, известный в свое время, на заре советского кино, как интересный эксцентрический актер, кинорежиссер, звукооператор, педагог, вдруг возник в 70-е годы словно из небытия. И начал активно сниматься, принеся с собой на экран шлейф далекой эпохи, аристократизм, интеллигентность. И удивительную достоверность, духовность, мудрость. Недаром множество зрителей считают Леонида Оболенского одним из самых любимых своих актеров.

Пресса восторженно писала о его работах в фильмах «Вид на жительство», «Красное и черное», «Чужие страсти», «Подросток», на фестивале в Монте-Карло за ленту «На исходе лета» ему присудили «Золотую нимфу» как лучшему исполнителю мужской роли... А Леонид Леонидович. смеясь, отмахивается: подумаешь, снимаюсь! Это все мои фотографии, не более того.

Мрачная эпоха сталинизма наложила тяжелый след на его судьбу. Долгое время над именем Оболенского, человека, жившего и живущего достойно, честно и трудно, витала (и до сих пор продолжает витать!) «фигура умолчания». А он и не настаивал на внимании к своей персоне: уехал в уральский город Миасс и живет там «веселым отшельником». Период конца 40-х и 50-х годов в его жизни и творчестве нам почти неизвестен. Устные рассказы Оболенского, которые мы публикуем, как раз и об этом времени, когда он как бы исчез из поля зрения.

***
Посадили меня за то, что в плену побывал. А в плен угодил я из-за кино.

Я был в пехоте с самого начала войны. В ополчении, как и многие преподаватели ВГИКа. Мне поручили тяжелую дорогую киносъемочную технику (к ней прилагается возница с телегой) и велели «снять нашу победу». Это в 41-м то... С этим ценным неподъемным грузом я и угодил под страшный минометный обстрел (возница мой сбежал с телегой), затем — в плен, откуда дважды бежал. Впрочем, подробности НКВД не интересовали: был там — значит, враг, сажать.

Кстати, в сталинских лагерях заключенные друг другу свои истории тоже не рассказывали, не принято. Да и те склонны были: «За что тебя взяли?» — «За руку взяли. А тебя как?» — «А я сам руки за спину заложил». И все. Видел я там слезы, несчастных баб, без мужей, оторванных от семей, старух каких-то, уголовников.

Узнал я, что такое горе народное, труд подневольный, что такое хороший начальник и что плохой. Строили мы дорогу Котлас — Воркута. Начальником лагеря был полковник Барабанов. Какой человек! Совершенно фантастический по тем временам. Инженер по образованию, строитель. Не было на Урале ни одного каторжника, который бы плохо его помянул.

До него был начальник строительства, который говорил: «Мне не нужно, чтобы вы работали, мне нужно, чтобы вы мучились!» А Барабанов делал дело: все подготовил для строительства и — рванул в течение короткого срока на Воркуту железную дорогу. Прямо по мерзлоте.

Был потом такой роман Ажаева — «Далеко от Москвы». Это о Барабанове. Барабановская стройка была отлажена как часы: никаких гибелей. Помню: Заполярье, северное сияние и Барабанов с паровозика: «Друзья мои! Все мы здесь — вольно или невольно — строим подъездные пути к коммунизму! Вперед, друзья мои!» Мы кричали «Урррра!» (а что нам еще оставалось делать?) и шли, думая: дай тебе бог здоровья, Василь Арсентиевич!.. Барабанов потом во времена Хрущева, работал в газете «Известия» при редакторе Аджубее. Заведовал отделом писем.

Однажды Барабанов вызвал меня: «Я слышал, что вы режиссер. Вы можете поставить оперетту?» Я говорю: «Оперетку не буду. Я ее не люблю». А Барабанов: «Здесь же такая тоска, хоть бы немножко погреться у искусства. И вам интереснее, чем колоннами ходить». Я прикинул: надо проконсультироваться хотя бы. Но с кем? А если с Сергеем Эйзенштейном, моим учителем? Я с ним «Бежин луг» начинал делать как звукооператор, он консультировал мою картину «Альбидум» Только писать-то туда, на свободу, ему нельзя, чтобы лишнему риску не подвергать... Но Барабанов — а он предложил поставить «Холопку» Стрельникова — нашел выход, не напрямую, а через мою жену — актрису.

Эйзенштейн взял да и прислал мне экспликацию «Холопки». И я такую «Холопку» поставил, какой Петербург не видал! Барабанов собрал из других лагерей певцов, музыкантов. «А во что их оденем?» — спрашиваю. «Не беспокойтесь». Оказывается, он умудрился купить в Большом театре старые списанные костюмы «Пиковой дамы». Дирижер был у нас из одесского театра, балетмейстер — из харьковского. А декорации делал один заключенный — бывший художник Кировского оперного театра Дима Зеленков. Публика была отборная — интеллигенция. Мы все тогда жили надеждой на освобождение. Но вот Дима Зеленков оказался слабее. Когда он посмотрел картину Пырьева «Кубанские казаки», понял, что некоторое время искусством можно не заниматься. «А жить там нельзя все равно», сказал он после этого фильма. И повесился.

...После премьеры «Холопки» на одной из летучек Барабанов сказал своим вольнонаемным инженерам: «Если бы вы были такими принципиальными инженерами, как заключенный Оболенский — принципиальным режиссером, я бы давно стройку закончил». Они на меня смотрели так, что вот-вот готовы стукнуть по голове.

Так почему моя «Холопка» была сверкающая? Потому что в ней участвовал Сергей Михайлович. Я ему и по сей день за нее благодарен. Ведь у меня благодаря «Холопке» в заключении день за три считался. И вышел раньше, не дожидаясь амнистии. В 51-м...

***
Говорят: Жданов. Жданов учил Шостаковича сочинять музыку. Ахматову писать стихи, а Эйзенштейна снимать кино. Жданов действительно учитель истории в прошлом. Но чему он мог их научить? Хотя он и был достаточно культурным человеком. Эйзенштейн как-то спросил Жданова: «Но ведь Грозный — страшный человек, садист, параноик?» Тот ответил: «Сергей Михайлович, такова эпоха. Во времена Елизаветы Кровавой и Екатерины Медичи дурным тоном считалось садиться за ужин, чтобы тебе на блюде не приносили голову какого-нибудь родственника»

И Эйзенштейн сделал фильм о Грозном, которого жестоко ненавидел. Кто мается-то? Грозный мается? С лицом Гамлета? Гамлет с бороденкой. Эйзенштейн мается.

«Прав ли я?» — мечется параноик Иван, трижды грех Каина перешед. Столкновение могучих холодных композиций кадров. Все здесь начинается с рисунка. Эйзенштейн вертит ручку и верит руке. Рисунок ведет к жесту. Рисунок — запечатленный жест. А жест — концентрированная интонация, а интонация — интимная оценка. И в этой сложной архитектуре — ложь и гнев Ивана на себя самого. «Надо выходить скорее на Балтику и кончать с врагами внутренними!»

И вот финал. Оценка заказчика, угадавшего себя за прототипом: «Истарические параллели опасны, а в данном случае — нэумэстны». Когда его спросили, что делать с картиной, он ответил, как всегда: «Смыть!» Что значит: негатив надо смыть. Известно, что смыли только тот, который в печать шел, а первый оставили. Но сердце гения не выдержало. Остались фильмы, улица памяти, груды...

Вне Эйзенштейна я сейчас вообще не думаю. Ибо это просто грех. У меня, как и положено старикам, сильно обострена память прошлого. Куда ручку положил — не помню, а телефон Эйзенштейна на Покровском, сорок два одиннадцать, — помню.

Это удивительный человек. Он занимался с нами психоанализом, Фрейдом занимался. За Фрейда тогда и посадить могли, и отправить куда угодно. Он спрашивал: из чего складывается движение. которое ты собираешься совершить? Оно складывается из потребности. Первое. Потребность переходит в осознанное желание. Далее к действию. И здесь у вас препятствие. Обязательно. Иначе это просто прогулка. Потребность, желание, акт, характер, сопротивление...

Он учил — системно. То, чего нам сегодня так не хватает: кинематограф исследуется кинематографистом, живопись — живописью, литература — господами писателями, театр — только театром? Системно не учат. «Полностью заполучил Оболенского в свою школу», — писал в своих заметках Эйзенштейн. Это верно. И чем я сегодня, безногий, интересен, так это тем, что храню учение Эйзенштейна.

***
Хлынули мы, получив паспорта, в Москву. Амнистирован. Оказывается, никаких преступлении не совершал. Всех отпустили, реабилитировали. Понятно, ошиблись, бывает. Бывает, мелочи.

Да! А до этого я же еще в Минусинске работал, в театре. Выпустили ведь еще при Сталине, и по моей статье — антисоветской — в России я не мог жить нигде. Я выбрал Минусинск. Только жил не в самом городе, а в Черногорке. Это шахтерский поселок в пяти километрах. Шахтерам жрать давали — там можно было подхарчиться.

В театре я был в качестве осветителя. Электротехнику я знаю. Был осветитель, но одновременно и актер. Больше того — и режиссер. И когда я сделал один спектакль, который очень поправил дела этого театра, «горком партии» пришел и сказал. «Спасибо тебе большое. Прекрасно, прекрасно. Только не могу я тебя премировать как режиссера, сам понимаешь, у тебя даже паспорта нет, голубая бумажка только. Ты не обидишься, если я тебя премирую как электрика за капитальный ремонт всего электрического оборудования!» Я говорю: «Нет. не обижусь». Он смеется. А секретарь горкома был моряк. Говорил со мной на «ты», по-товарищески...

Так вот: амнистия — значит, не судим. Так могу и в анкетах указывать. Приехал во ВГИК и увидел, что все там заплесневело. Все хорошее словно убито было войной. Кулешов выглядел как человек другой эпохи. Будто его вынули из сундука с нафталином. Эйзенштейна нет. Анатолий Головня, обучая операторов, талдычит им, как и 15–20 лет назад, о том, что нужно снимать дипломные работы вместе с режиссерами «Робяты, деточки мои, так же ж вместе...» Та-ак, думаю. Все это я уже слышал.

Кулешов мне: «Ты понял, Леня? Титькин-Митькин (фамилию не помню) будет у нас деканом». «А почему он-то будет?» — «Ой, ты не понимаешь!» Да, ничего я не понял. Мне многое было странно и непонятно. Все эти люди «спасали Родину» далеко от фронта, у них сложилась какая-то своя система отношений, свои взгляды и принципы. А меня не устраивал ни этот декан, ни система преподавания во ВГИКе, ни его атмосфера, где увядал дух подлинного искусства, где не было живой жизни. И Москва, где я столько в свое время протопал ножками, где валял дурака, был счастлив, перестала мне нравиться.

И я пошел в Министерство культуры, в киноотдел. «Отправьте меня на производство на Восток. — «В Свердловск или Новосибирск?»

Я понял, что для этого чиновника все, что чуть восточнее его дачи, уже Восток, и ответил, что выбираю Свердловск... Кулешов разводил руками, дескать, рассчитывал на тебя. Потом сказал: «Хорошо, я дам тебе рекомендацию».

И я поехал работать вторым режиссером на Свердловскую киностудию. Жена со мной отказалась ехать, когда сказал, что перебираюсь на Урал. «Я слишком устала, — сказала. — Опять там какие-нибудь передряги с тобой будут. Нет, буду сидеть дома, у меня есть площадь — до свидания». Ну, нет так нет.

***
Приехал в Свердловск. Стал работать. Затем меня перевели на научно-популярное кино. Сделал там несколько картин. «Самоцветы» шли у меня под фортепианный этюд Равеля «Печальные птицы». В самых «сверкающих местах» в музыке — смена гармонии, а у меня еще один камешек зажегся. Рубин.

Поставил «Люди пытливой мысли» — о том, как мужики задумали механизировать шахту. «Там, где не ступала нога человека» — об освоении тайги.

И еще один интересный фильм был — о кролиководстве. Подсчитали, что, если во время лактации крольчиху покрыть еще раз, она два лишних раза в сезон беременеет. И выдает за год столько же мяса, сколько одна свинья. Я снял об этом картину — очень популярную и не очень научную. Крольчиха там у меня в свадебной фате ходила... Поехал картину сдавать. Приехал в Москву, в Министерство сельского хозяйства. Злой как черт. Скорей нужно домой. Ан нет, надо товарищу такому-то смотреть. А товарищ занят. «Чем?» — спрашиваю у секретарши. «Государственным делом». — «Понимаете, а я к нему по антигосударственному делу». Секретарша обомлела: «Что?» — «По антигосударственному делу и как можно скорей». — «Вы с ума сошли. С кем я разговариваю?» — «С режиссером Свердловской студии». — «Я доложу». — «Вот и доложите». Я был очень быстро принят.

На следующий день — просмотр моей картины. Начали делать замечания. Я им сказал: друзья мои, я выслушал замечания ученых-биологов Москвы. Но я приехал к вам вовсе не за тем, чтобы вы рассказали мне, как крыть крольчиху. «А зачем?» — «Узнать, почему это до сих пор не введено в колхозах». — «Но мы должны картину утвердить». — «Утверждать нечего, с точки зрения науки все верно. Все великолепно сделано». — «Миленькие, я же приехал не спрашивать вас, как картину снимать. Крольчиха может дать столько же мяса, сколько свинья. В картине это наглядно показывается. Почему же это не внедряется в практику колхозов? Когда такая нехватка мяса!»

Они, по-моему, решили, что перед ними — ну, не знаю кто — какая-то «шишка», во всяком случае, не из бывших зеков. «Этот вопрос специально у нас не обсуждался. Мы. пожалуй, пошлем картину Никите Сергеевичу, он у нас очень интересуется сельским хозяйством». — «Пошлите. И как можно скорей. Надеюсь, Никита Сергеевич не задержится с ответом. Сообщите в Свердловск. Оболенскому. Все. Честь имею».

Представляете? Приехал по антигосударственному делу, нахамил, нажал им на все мозоли и уехал.

Однажды приезжают из Челябинска. «Нам нужен режиссер. Пойдете?» — «А вы кто?» «Мы — телевидение».

В Челябинске меня встретил директор телевидения Седой, большого роста, улыбающийся: «Как хорошо, я много о вас слышал. Вы нам очень нужны. У нас начинается кино». — «Пойдемте, покажите мне, как тут у вас». — «Нет, сначала отдохните». — «Где, в гостинице?» — «Вот ключи от вашей квартиры». Ну, братцы! Открываю квартиру, а там две комнаты. Я купил диван, стол, шкаф и маленький такой вот столик. Это было прекрасное время. После всех передряг, плена, лагерей, после того как я узнал почем фунт лиха, после того как перестал быть балованным мальчиком от кинематографии, который мечтает о новой стилистике, жанре, который хочет переплюнуть всех — я, мол, интересней. Я стал заниматься документальной тележурналистикой.

Вот вам сюжет. Не готова котельная для того, чтобы принять на мясокомбинате забитую скотину. Приезжаю разобраться, в чем дело Оказывается, все готово. Но для котлов нужно сделать небольшие фундаменты — стойки, форсунки. Спорят, кто должен делать — эксплуатационники или строители. А я пошел посмотреть скот. Свиньи носились по загородке и визжали. Спрашиваю у свинарки: почему бегают и кричат ваши свиньи? Она смотрит на меня злыми глазами и говорит: тебя не покормить двое суток, ты тоже прыгать и орать начнешь. Их еще сутки не будут кормить. А когда они уже совершенно потеряют в весе, тогда забьют. Спрашиваю тамошнего руководителя: «А кто решит этот вопрос?» — «Бумагу отправили в обком. А там сказали: секретарю обкома времени на коммунистов не хватает, а вы тут со свиньями».

Ну, товарищи, это же красота! Время было хрущевское, время «оттепели». Это было лучшее время моей жизни. Я чувствовал себя абсолютно свободным человеком. В самой гуще жизни. Я — автор, я — оператор, я же — комментатор. Волшебно совершенно!

***
И вдруг меня снова начали снимать. В 60-м году — Карасик. Это была картина «Ждите писем». Потом — тишина. Живу себе спокойно, занимаюсь кинолюбителями. Звонок — от Саши Стефановича. Стефанович вспоминает: кто у нас самый аристократичный? Оболенский. Стефанович — кулешовец. Он разыскал меня, старого кулешовца, и сказал: «Кулешов мне говорил: посмотри-ка, что там Оболенский делает». Хорошая была картина «Вид на жительство», по сценарию Михалкова. С Викой Федоровой. Играл я русского князя-эмигранта. Потом — «Дорогой мальчик». И пошло, пошло, пошло...

Бешеная реклама идет от низового аппарата. Ассистенты по актерам начали говорить: слушайте, певец-то наш, Вертинский, который вернулся, помер, а Оболенский, оказывается, живой, папу римского может играть, архиереев, он и князем снимался. «Какой Оболенский?» — «Ну, этот, который... да я не знаю».

Звонок: «Леонид Леонидыч, на пробы приедете?» — «С удовольствием». Съездить на пробы в Москву. Купить немножечко колбасы — и вернуться домой. Люблю ездить поездом. Один раз хотел в мягком, потом подумал: там же генералы, не те люди, с которыми можно разговаривать, это очень скучно. Еду в обыкновенном купированном вагоне. «Не хочется падать сверху, может быть, есть местечко внизу?» — «Рядом с сортирчиком, не возражаете?» — «Какая прелесть! Спасибо тебе, дорогая». — «А вы артист?» — «Да, я артист». А в последнее время в фирменном поезде «Южный Урал» меня уже все узнавали. Прихожу завтракать — тут и сырок, и колбаска, и кофе, и водичка холодненькая. «Леонид Леонидыч, вы сейчас в чем?» — «Я сейчас в брюках». — «Нет, в чем снимаетесь?» — «Играю влюбленного князя».

Помню великолепную заповедь Гардина. Никогда не читай сценария, когда играешь эпизодическую роль. Стоит тебе прочитать сценарий, и ты заранее будешь любить и ненавидеть героя. Любить и ненавидеть будет публика, а ты по-взаправдашнему войди в этот эпизод, да еще скажи: снимайте меня скорей, у меня и без вас столько работы!..

***
Моменты настоящего перевоплощения всегда помнятся. Вот приехали на пробную съемку, когда с Барнетом «Окраину» снимали. Николай Крючков должен был там сапожника Сеньку играть. Сел на лавку, начал гвозди заколачивать. Барнет ему: «Сеньк!» «Чего тебе?» — обернулся Крючков. Недовольно обернулся: гвозди мешают заколачивать! Он уже чувствовал себя Сенькой! И никаких проб после этого уже не нужно было.

Есть такой научно-популярный фильм «Вспоминая Менделеева». Саша Косачев ставил. Это было дель арте! Меня там просили Коновалова сыграть, соратника Менделеева. Косачев говорит. «Все написали воспоминания о Менделееве. Только один профессор Коновалов не написал. Поэтому, Ленечка, милый, прочитай все о Менделееве, что можешь, а потом ты у меня будешь Конова-ловым». — «Какой я Коновалов? Тот был элегантен, ездил в Париж в цилиндре». Он говорит: «Никаких Парижей — вот так, как вы ходите по Москве, и будете». Я потом эту картину показывал в Доме кинематографистов. Мне сказали: слушай! Это живой человек. Абсолютно. Никакой это не Коновалов — это Леонид Леонидович Оболенский.

Когда это посмотрел начальник «Моснаучфильма» — он в прошлом, кажется, физкультурный тренер, сказал: «А этот вот старик, он что — работал с Менделеевым, учился, что ли, у него?.. Артист? Какой же это артист?» Вот такие вот вещи.

С одним артистом идем перед съемкой. «Слушай, — говорю ему, — сколько людей закончило этот университет — Сеченов, Бородин, я...». Актер спрашивает: «Вы с кем ведете разговор?» «Я же все-таки Коновалов, — отвечаю. — Сейчас войдем в аудиторию, там наш уважаемый Менделеев» — «Оставьте, пожалуйста, это будет на съемках, а здесь мы кто с вами?» — «Я лично — Коновалов, не знаю, кто вы, первый раз вас вижу».

Мгновение перевоплощения. Каждый актер находит здесь свое приспособление. Если остается время... Я давно в этом деле, я знаю, что в кинематографе больше всего времени уходит на под-готовку. «Выше, еще выше, ниже. Так, Леонидыч, сюда смотрите. Как у вас глаза блестят, они же черные были. Переставьте „бэбики“! Тоня, Тоня! Иди-ка сюда. Почему у него волосы?» — «Нет у меня волос», — говорю. Где уж тут сосредоточиться на роли.

На съемках «Молчания доктора Ивенса» кто-то спросил, откуда у меня берется этот «интеллектуальный взгляд». Второй план?.. Так я и буду им рассказывать! А вам я расскажу. В гимназии я всегда был слаб в математике. Поэтому я в кадре начинаю возводить 73 в квадрат. Потом умножаю 34 на 34, 47 на 47. Это мое дело, чем я занимаюсь. Думаю!

Там, в «Докторе Ивенсе», мы с Жанной Болотовой играли инопланетян. Она меня совершенно потрясла. Все время в руке крутила какой-то камешек. Маленький. Я горю: «Жанна, чего это вы с камешком?» Она мне: «А у нас там таких нет». Ах ты моя золотая! Я сказал: «Смотри-ка, ты наша?» Она сразу стала для меня из другого мира. Я ей поверил.

...На одной встрече со зрителями меня спросили: почему вы не заслуженный артист? Почему у вас нет звания? Я абсолютно откровенно ответил полному залу Дома кинематографистов (и присутствующему там начальству): «С меня достаточно моего призвания?» Тут недавно предлагали собрать документы на звание заслуженного деятеля. Наверное, это уже не нужно. Да и хлопотно.

Черняев П. В Миасс — к Оболенскому // Экран-90. М.: Искусство, 1990. С. 90-98.

Поделиться

К сожалению, браузер, которым вы пользуйтесь, устарел и не позволяет корректно отображать сайт. Пожалуйста, установите любой из современных браузеров, например:

Google Chrome Firefox Opera