Таймлайн
Выберите год или временной промежуток, чтобы посмотреть все материалы этого периода
1912
1913
1914
1915
1916
1917
1918
1919
1920
1921
1922
1923
1924
1925
1926
1927
1928
1929
1930
1931
1932
1933
1934
1935
1936
1937
1938
1939
1940
1941
1942
1943
1944
1945
1946
1947
1948
1949
1950
1951
1952
1953
1954
1955
1956
1957
1958
1959
1960
1961
1962
1963
1964
1965
1966
1967
1968
1969
1970
1971
1972
1973
1974
1975
1976
1977
1978
1979
1980
1981
1982
1983
1984
1985
1986
1987
1988
1989
1990
1991
1992
1993
1994
1995
1996
1997
1998
1999
2000
2001
2002
2003
2004
2005
2006
2007
2008
2009
2010
2011
2012
2013
2014
2015
2016
2017
2018
2019
2020
2021
2022
2023
2024
Таймлайн
19122024
0 материалов
Бери кайло да вкалывай, чуху не дадут — зафитилишь

Открываю Брокгауза и Эфрона — огромное количество князей. Князь Оболенский такой-то, князь, князь, князь. Наконец, без слова «князь»: Леонид Егорович Оболенский — литератор, журналист, организатор Северного союза журналистов в Петербурге, редактор и издатель «Русского богатства» и «Мысли». В 1904 году передал журнал Михайловскому. Умер в 1905 году. За работой над какой-то статьей оборвалось сердце — мысль и строчка не были закончены. Я его застал и прекрасно помню.
Дед писал плохие просветительские, спенсерианские стишки под псевдонимом Матвей Красов. Есть у него и повесть о крестьянине Бородаеве. Очень интересная повесть. История в ней такая: мальчишке, то есть моему деду Леониду Егоровичу, сыну помещика, нужно было сделать парту. Отец мальчика, князюшка (мой прадед, значит), вызывает лучшего своего столяра и говорит: «Сделай мальчику парту». Столяр сделал. Мальчик сел за парту и сказал: «Мне неловко, так я плохо буду сидеть!» Вызвали столяра и били на конюшне до полусмерти. А столяр-то был молодой и бойкий. Он убежал. А когда барин вышел с собачками на охоту, прогремел выстрел, и мимо барина просвистела картечь. Поймали стрелка. Оказалось — столяр. Загнали его на каторгу, ибо убийства не произошло. И только после освобождения крестьян, пишет дед Леонид Егорович, когда все изменилось к лучшему, когда свобода засветила и т. д., пришел к новому барину мужик — немолодой, седой, вольный. Он сказал: «Барин, у тебя земли залежные, необработанные, видать, тебе неохота этим заниматься, хозяйство у тебя в полном развале. Не продашь ли ты мне землю?» — «Ради Бога, а что денежки, что ли, есть? Сколько дашь?» — «Да дам-то я хорошую цену, настоящую дам. А вы, значит, грамотные стали, журнал печатаете, я его читал, хороший журнал. А парту ведь это я вам тогда сделал». «Кто вы? — спрашивает барин. — Фамилия ваша?» «Фамилия моя — Бородаев. С каторги я убежал. Золото мыл. Намыл. Теперь вернулся домой. Воля нам вышла, надо хозяйство вести». Такая вот история. А прадеда-то моего лишили всех званий и привилегий за зверское отношение к крепостным. Не только бил, но и терзал людей. Леонид Егорович уже никаких званий не имел. Был типичным народником. Имение его тяготило. Льва Николаевича оно тоже тяготило. Никак он не мог с ним разделаться. Так и помер помещиком. А мой дед думал-думал, куда бы имение девать, да и продал Бородаеву.

Когда ваш покорный слуга выдержал в Нижнем Новгороде экзамен в лицей — был такой нижегородский дворянский институт типа лицея с пушкинской формой, красный воротник, черный сюртучок, — выдержал на пятерки, меня не приняли по конкурсу. Сын разночинца — без звания. Я был страшно огорчен: Оболенского не приняли, а моего друга Димку Фурдуэ — сына директора банка — приняли. Ну тогда отец мне сказал: «Пошли все Фурдуэ к чертовой матери — пойдем в демократическое учреждение, в гимназию. Там ты больше наберешься». Так вот: родился в Арзамасе, а жил в Нижнем.

Я жил на Урале. В шестнадцать пошел в Красную Армию добровольцем. Год мне еще не вышел. Но в семнадцать меня бы Колчак забрал, а отец у меня был большевиком. Он сказал: «Ну что теперь делать? С матерью останешься? Колчак придет, тебя мобилизуют, ты что, против меня воевать будешь? Это неправильно!»
А из части меня послали в командировку. Приехал в политотдел и встретил там Кулешова. Он получал какой-то пропуск. Он меня увидел и говорит: «Хорошенький мальчик. Из тебя, наверное, натурщик выйдет».
Кулешов дал мне письмо в Москву, к Гардину. А Гардин — это великий режиссер. Он был тогда начальником киношколы. Гардин пришел к Луначарскому и сказал: «Кина нет — все разбежались. Анатолий Васильевич, давайте делать школу. Я буду учить». — «Кто там еще?» — «Кулешов». — «Кто еще?» — «Туркин, сценарист». Собрались такие ребятишки, крепкие. Все они приняли революцию.
Блок принял революцию, Петров-Водкин принял, Брюсов, а вот Зинка Гиппиус не приняла, уехала. Ей революция не понравилась.
У Кулешова я был актером, оператором, художником-постановщиком. Делал все.

Снимали на фронте. У солдат настроение немножечко бздюловатое, а Кулешову и Тиссэ их надо снимать. Раньше воевали-то цепями: тут цепь лежит, там — цепь. Это в Отечественную стали воевать по-другому. А на гражданской — так. Сидят солдаты с ружьями, и надо их поднять в атаку. «Вперед пошли!», «Да здравствует революция!» А они лежат. И этот латыш, Эдуард, говорит им: «Вставайте, я снимать вас приехал, а вы лежите». Кулешов кричит: «Ну давайте, давайте». При этом идет пальба пулеметная, а эти двое поднимают в атаку: Кулешов с маузером, а Тиссэ с треножкой — стрелять он не может, он снимает: тыг-дыг-дыг-дыг-дыг. Искусство с опасностью для жизни. Великолепное искусство.

...Я же был в Москве удачливым мальчиком. Ужинать — так в Метрополь. Тогда еще существовал авторский союз: постановочные бежали, бежали со всего Советского Союза. И мне что-то набегало за какую-то дерьмовую картину. Раз в шесть больше, чем зарплата. Вот так. Ну и жил такой свистун. А потом как взяло меня, как начало водить[1]. Многие метались и говорили: надо что-то делать, надо что-то делать, друзья. А какой-то работяга в бушлате на проперженных нарах сказал: «Бери кайло да вкалывай, рубай ее, голубушку земличку, иначе ведь чуху не дадут — зафитилишь». Самый простой выход. Не надо ничего усложнять, надо брать кайло, работать, и тогда получишь кусок хлеба и хорошую баланду, да еще с добавкой, и будешь сыт. А не выработаешь свои двадцать шесть кубов, тебе просто жрать не дадут. Вот какую школу я прошел.

Трагедия художника не в том, что его принуждают служить пропаганде, а он думает, что свободен и являет собой огромную ценность, о которой надо сделать запись в банковской книге, а в том, что художник может быть никому не нужным — нет спросу. Художник обижается и уходит в свой лес. Там он произносит монологи, но искусство кончается. Потому что в лесу художника никто не слышит. Художнику нужна смелость, чтобы идти буквально по лезвию: он может скатиться в нелепость пропаганды, ее пустословие, может улететь и в неверные высоты формотворчества, но он идет, он видит свой мировоззренческий путь, и каждый его шаг — приключение, риск. Есть в этом что-то французское.

...Рубен Симонов удивительным был режиссером. Вместе с Вахтанговым он заделал такой театрик, который до сегодняшнего дня остается театром. Рубен говорил: «Вот когда берешь роль, помни, что в тебе, как в личности, есть задатки и ангельских, и сатанинских черт. Если ты играешь черта, найди этого черта в себе, раскопай и раздуй. Тебе разрешается на один спектакль, и будешь бесконечно страшным злом, ибо у зла нет конца. Если тебе нужно играть ангела — найди в себе ангельские черты. Тебе это тоже разрешается на один спектакль, и у тебя вырастут крылья, и ты будешь порхать, как ангел. Но никогда не придумывай, не наращивай, оставайся собой, неси свое, и мы тебе поверим. Поверим, что ты такая сволочь или что ты такой ангел. А если будешь притворяться, как говорят актеры, „прикидываться добреньким“ — ничто не поможет и никто не поверит».
Я снимал с Рубеном картину, которая не вышла на экран. Она оказалась неинтересной. Сценарий был нелепо написан, очень формально. А трудились мы хорошо. Фильм назывался «Побег Кропоткина». 1927–1928 годы. Начало звукового кино. И мы хотели использовать звуковой трюк, который решил судьбу Кропоткина: играет скрипка или нет, слышно звук или не слышно. Ради этого трюка была совершеннейшая свиная чушь и мура в течение нескольких частей. Но все делали по правде. Синельникова играла великолепно. А трюк был такой. Музыкальная фраза на скрипке — сигнал к побегу. Скрипка — это значит извозчик готов и ворота Петропавловской крепости открыты, бросайся в них и беги.
Петр Алексеевич гулял. А старик был натренирован, он делал невероятнейшую гимнастику в камере. Вдруг звук скрипки. Он стал подходить к воротам все ближе и ближе. Наконец нужная фраза. Форте! Ворота открыты. Зная, что они открыты, Кропоткин рванул — раз — и солдат в уже закрытые ворота ткнул штыком и не мог его вытащить.
За воротами стоял извозчик, и была великолепная para de cue, цилиндр. Кропоткин уехал. Его искали в Финляндии, а он в это время шикарно обедал у Данона, было великолепное застолье с друзьями. Он сбрил бороду. Буйный старик. <...>

Записано корреспондентом «ИК» в начале 80-х годов, во время съемок телефильма «Подросток» на «Мосфильме»

Оболенский Л. Самый простой выход // Искусство кино. 1996. № 5. С. 75-78.

Примечания

  1. ^ В 1944 году Л. Оболенский был репрессирован и попал в сталинские лагеря, где отсидел до 1948 года. В 1949–1952 годах был на поселении в Сибири — Прим. ред. ИК.
Поделиться

К сожалению, браузер, которым вы пользуйтесь, устарел и не позволяет корректно отображать сайт. Пожалуйста, установите любой из современных браузеров, например:

Google Chrome Firefox Opera