Есть фильмы, где не существует «мелочей», «частностей», где главное - всё. Они, эти фильмы – как фрагмент реальной жизни. Сказать, что подобных картин немного - значит быть неточным. Их единицы. Пытаясь схватить «обобщенный портрет» такой ленты, так и не найдешь, чем можно поступиться.

Это эпичность особого свойства, возникающая не из постановочной масштабности, а из масштаба трагедии. Именно сюда уходит корнями документальность художественного мышления авторов фильма «Торпедоносцы», вбирающая в себя неожиданную образность и достоверность каждой детали быта, одухотворенность и лиризм человеческих характеров.

Любая попытка поднять геров этой ленты на котурны могла бы обернуться фальшью. Речевые и бытовые характеристики персонажей подчеркнуто будничны. Даже эпизоды боя, торпедной атаки, выписаны скупо, жестко, строго. Героическая патетика ленты возникает не из эффектных жестов и громких слов, а из суровой и высокой правды. И мы, сидящие в зрительном зале, не можем не полюбить каждого из тех, кому посвящен фильм, созданный с любовью и для любви. И памяти. И боли.

...В темноте зазвонил будильник. Пора на работу. Зажегся свет, проснулся ребенок. Муж попытался обнять лежащую рядом жену, она выскользнула из объятий, быстро оделась, началась шутливая перебранка. У жены нынче день рождения. Вечером будут гости. На кухне уже возятся соседи, тоже молодая пара. Мужья, по всему видать, сослуживцы, им пора на работу. Такая обычная житейская ситуация.

- Вот собьют меня, тогда узнаешь! - невпопад брякнет Виктор (Ю. Дуванов), обиженный отказом.

- Дурак ты, дурак, и больше ничего! - рассердится Шура (В. Глаголева).

Соседи, Плотниковы, засмеются на кухне.
Потом Виктор с Плотниковым уйдут на работу и больше не вернутся: их собьют. Шура и Настя, утром деловито гремевшие кастрюлями и собиравшие мужей на работу, к вечеру овдовеют.
Все это кажется невероятным, когда вот так, мирно и буднично – звонком будильника, - начавшийся день завершится трагедией.
Трудная это работа – война. Жизнь, сломанная надвое. Там – тыл, тут - фронт. Да и на фронте, в обстановке, знакомой по стольким фильмам, по литературе и мемуарам , тоже нет единства жизни: военный быт и подвиг на поле боя обязательно резко разграничены между собой. Жизнь человека на войне, работа человека на войне -будни, ставшие нормой существования. Сражение - экстремальная ситуация. Война ведь не сплошные бои. Война - это и топкое месиво осенних дорог под ногами у пехотинцев, и туман, не дающий взлететь, и люди, спящие вповалку в окопах и землянках, и пушки, которые подчас приходится тянуть волоком на себе... И лишь потом уже – бой.

Герои фильма «Торпедоносцы» ни разу не сказали этих слов: «сражение», «бой». Они говорят: «работа». И черта в их жизни пролегла совсем иначе, чем там, на Большой земле. Потому что нет для них разделения на тыл и фронт: всё – тыл, и всё – фронт. И перемен в жизни почти не произошло: как жили, так и живут. Кроме одной: поднимаясь в воздух, как обычно, они не знают, вернутся ли назад. А в остальном всё по-прежнему. Даже лексикон вполне мирный, не переменился. И, узнав о гибели экипажа Плотникова, строгий бритоголовый генерал (А. Филиппенко) скажет фразу совсем обыденную, но оттого ещё более горькую: «Баня есть. Парикмахерскую открыли. Театр какой отгрохали. Кажется, живи и радуйся. А счастья – нет». Вдумайтесь, как просто и как точно: война, и счастья нет.

И быт этой жизни, своеобразный, любовно выписанный, совершенно не ощущается как военный: обыкновенный гарнизонный быт. Все здесь лишено военной бивуачности, мимолетности. Всё основательно, всерьез и надолго. Здесь и ухаживают основательно, без суеты, терпеливо и с прочными намерениями. И устраиваются по-домашнему: по аэродромной слякоти ходить - в галошах, а как влез на крыло – галошки скинул, унты аккуратные, чистенькие. Все, как полагается.

И шутят тут по-особому, не по-фронтовому. Сколько уж мы перевидали на экране армейских хохмачей, местных юмористов из фильмов о войне. Без своего остряка не обходится нигде, вариантов миллион. Но здесь и хохмы-то мирные, из нормального гарнизонного быта вытекающие. Десять раз бедняга Черепец (А. Жарков) станет объяснять, какой с ним казус вышел в клубе (в клубе!), и десять раз новому слушателю истории сообщат: «Черепец освоил поддельные билеты!». А чего стоит история с утоплением ящика казенного маргарина! А кличка пса, общего любимца - Долдон. А хрустальная мечта Дмитриенко (С. Садальский) - выступить в общефлотской самодеятельности с коронным номером: провисеть дольше всех под потолком, держась зубами за ремень. Причем вопрос этот обсуждается почти серьезно: «Ты кончай это безобразие! Не допущу позора, так и знай!» - сердится командир полка (Ю. Кузнецов). Всё мирно, мирно, мирно – даже служебные конфликты. «Вы опоздали в строй на полторы минуты. Можете выкинуть свои часы!» - раз, и готово дело: часы летят в грязь. А через день суровый генерал (А. Филиппенко) перед строем протянет «пострадавшему» свои часы: «Вы были правы, спешили мои!» И строй захохочет, ещё не успев проводить начальство: «Закинь теперь свои звёздочки, может, генеральские вернутся!»

Зато о «работе» в «неслужебное время» мы не услышим ни слова. Всех этих привычных лётчицких «он так - я так, он так - я опять так», которыми обмениваются возбуждённые после боя люди. Об этом здесь говорить не принято. Впрочем, нет, один раз будет такое рассказывать мальчишка-лейтенант, истребитель. И как при этом он будет заглядывать торпедоносцам в глаза – как восхищённо, как преданно! Потому что они - совсем другой коленкор. Потому что их работа - как ни ужасно, как ни противоестественно это звучит - умирать. Нам покажут эту их «работу», когда не в небо - попадёт - не попадёт - а прямо в них лупят зенитки, когда из кабины легко рассмотреть лицо врага, когда подстрелить самолёт из винтовки - пара пустяков, и когда не уходят они от снарядов, а прямо на снаряды идут. Что поделаешь, торпеду нужно пустить именно туда, откуда палят по самолёту из всех орудий. А самолёт – одно название: решётки, решётки с крыльями... И даже времени нет бояться, беречься: надо навести и пустить торпеду. «Правее, - кричит наводчик, - ещё, ещё правее! » А куда уж правее - там сплошной огонь. Но уклониться от него нельзя. «Торпеда пошла, пошла родимая», - кричат, ликуя, члены экипажа, словно не видя, что самолёт горит, как свеча, словно не понимая, что это конец. «Прости, браток», - только и успеет сказать наводчику полковник, направляя свой горящий самолёт в борт корабля: это ведь даже не с неба на землю падать. Это - мгновение. Молчит и смотрит в тот борт наводчик, не успевший пустить торпеду.

Такая вот работа. И к ней привыкли. Страх смерти для человека естественен, конечно. Но нельзя же в конце концов каждый раз бояться, поднимаясь в самолет. А в бою - некогда. Тут уже иная, особая психология, когда человек к страху смерти не привыкает (как в обычных фронтовых условиях, где сама привычка эта и есть норма, где, привыкая, не то чтобы перестают испытывать страх смерти- о нем просто забывают), а отвыкает от него. Потому что иначе не выдержала бы никакая психика, потому что эти люди перешли барьер, который отделяет естественное от сверхъестественного: они идут на подвиг, уже просто садясь в свой самолет.

Казалось, столько нам уже о войне рассказано и показано, что все самое страшное мы знаем. Но было, оказывается, что-то страшнее самого страшного, о чем мы узнали, быть может, впервые.
Не новую профессию на войне открыл нам фильм «Торпедоносцы», а новое знание о том, что такое война. Открыл новое для нас её обличье. И, наверное, приблизил память о войне к нашему сознанию. Мы ведь привыкли ощущать эту память несколько отстраненно: слишком далеки от нас и фронтовые условия, и тот быт, и та жизнь. А когда вот так - из дому, с кухни, от будильника, от тысячи привычных домашних мелочей, от теплого плеча жены и младенца в колыбели - на смерть? Когда жизнь не на бивуаке - строится прочно, всерьез и надолго, а исчисляется днями? Когдажена, выглянув в окно на пролетающие самолеты, бормочет: «Сегодня без наших обошлось» - и возвращается на кухню, готовить обед мужу, который никогда больше не придет обедать? И кажется (еще где-то к середине фильма), что тяжелее, страшнее уже просто быть не может.
Выясняется, что может. Да где же он, наконец, предел человеческим силам? Есть ли он? Сколько же вообще горя может вынести человек?
Вчера лишь проводили Шуру с малышом и матерью, проводил Черепец любимую свою Марусю, строго-настрого наказав беречь здоровье, сшить пальто потеплей, сфотографироваться в нём и карточку прислать. Проводили артистов-лилипутов, таких ловких на сцене, таких беспомощных, беззащитных на земле.

А назавтра во время боевого вылета Белобров (Р. Нахапетов) и Черепец увидят мачты, торчащие из воды, веселенькие желтые бочки, плавающие вокруг. Всё, что осталось от транспорта, от Шуры с младенцем, от Маруси, от лилипутов.

Повалится на пол Черепец и будет кататься, и биться головой, и выть по-звериному, давясь рыданиями. Но не забудет отключиться от связи с пилотом, потому что его страдание, его смертная мука - только его дело. Окаменеет Саша Белобров, потрясенный увиденным, а когда Черепец восстановит связь, рявкнет: «Посмей только мне еще отключиться!» Работа есть работа. А впереди уже показались они - три корабля и подлодка. Убийцы.

Сегодня Саша и его звено будут не просто работать. Они будут карать. Сегодня это не просто жестокий поединок «кто кого» — это акт возмездия. Впервые исступление – на смену хладнокровию. Страсть – на смену профессиональному расчету. Никто не уйдет живым, никому не будет спасения, ибо нет названия содеянному.
Их, торпедоносцев, война была иной, чем на Большой земле. До них та война долетала самыми горькими вестями и приметами. Известием о погибшей не на фронте - от голода - жене (каково это узнать, когда у тебя этой самой еды полно, и, быть может, плитки шоколада, банки консервов хватило бы, чтоб её спасти! В осажденный Ленинград ведь не пошлёшь). Обликом пятилетнего малыша, прозрачного до бесплотности, который объедается тушенкой до рвоты, потому что никак не остановиться.
Актерские работы в этом фильме - абсолютно все - на пределе достоверности. Крохотные эпизоды - вровень с большими ролями. Большие роли - не менее точны, выразительны, чем эпизоды. Каждый человек, хоть на мгновение появившийся в кадре, не просто запоминается – прирастает к душе. 

Режиссер С. Аранович принес в игровое кино из документального внимание к детали, точность и цепкость взгляда, чисто документалистскую любовь к подробности. И здесь не упускает ничего. Гибель Белоброва и его экипажа снята с жестоким реализмом, разрастающимся до символа. Точное попадание снаряда - и в окровавленную маску превратилось лицо наводчика. Спокойное, чуть удивленное лицо мёртвого Саши Белоброва, руки, продолжающие держать штурвал. Горит самолет. Горит Саша. Разверзшаяся холодная пучина моря - серого, пустынного, жуткого. Летят в эту пучину обломки сгоревшего самолёта, и, живым факелом, - Черепец на парашюте.

А потом - долго-долго много-много фотографий. На молчащем экране, не спеша, сменяют друг друга лица людей в форме морской авиации. Суровые и смеющиеся, совсем юные и постарше. Нет ни закадрового текста, ни комментирующей надписи, ни музыки. Мы даже не знаем, все ли это погибшие, или кто-то из них уцелел. Потому что здесь они равны - живые и мертвые. Воздушные рабочие войны.

Л., «Смена», 10 сентября 1983 г. // Ирина Павалова. : «Воздушные рабочие войны»/«Аранович» (воспоминания, рецензии, дневники), - Санкт-Петербург, 1998.//