Море в кино снимали тысячу раз. Но удивительное дело, в фильме Семена Арановича «Торпедоносцы», каким-то совсем новым, словно и не виденным ранее пространством, взглянуло на нас Северное море с экрана. Море в системе художественных ценностей фильма не просто место действия. Море, если угодно, метафора стиля картины. Попробую объяснить, что имею в виду.
Драматургическая основа фильма «Торпедоносцы» - военные очерки и рассказы Юрия Германа. Но создатели фильма не пошли по пути объединения разрозненных сюжетов единой интригой. Им захотелось представить жизнь на экране во всем её спектре, многообразии, передать её текучесть, не подчиняя железной логике фабулы. Насколько я могу судить по фильму «Торпедоносцы» и по предыдущему художественному фильму С. Арановича «Летняя поездка к морю», режиссера словно смущает возможность навязывать жизни свои эстетические законы, он слишком доверительно к ней относится, чтобы деформировать её свободное течение резким сюжетом.
Другое пространство фильма – тревожное военное небо, расчерченное авиазигзагами. Ни море, ни небо не вместишь ни в какой объем. Их не определить формулой.
Такой по воле создателей «Торпедоносцев» увидена нами и жизнь военного гарнизона, оазиса тепла и мира, окольцованного тяжелым морским пространством – пространством войны.
Пусть вам не покажется странным, что я так долго рассуждаю на темы, казалось бы, отвлеченные и не имеющие отношения к тому, о чем фильм «Торпедоносцы», к его героям. Просто существуют такого рода произведения искусства, при встрече с которыми необходимо определить метод повествования, сознательно избранный автором.
Если же этого «включения» в стилистику картины не произойдет, то у зрителя может сложиться впечатление необязательности, эскизности. Одно событие не цепляется за другое, а лишь едва касается, словно повествователь не повествует вовсе, а вспоминает нами увиденное, а точнее, и не вспоминает, а припоминает, перебирая в памяти сцены, в которых «важное» соседствует со «случайным».
Я говорю не только о том предельном, тщательнейшем правдоподобии каждого кадра «Торпедоносцев», воспроизводящего отделенную от нас четырьмя десятилетиями реальность, не только о желании авторов не упустить, не растерять ни один, даже самый мелкий штрих, способный это расстояние во времени сократить до минимума.
Речь еще и о другом – о том, что драматургия картины родственна природе факта. И в этом смысле «Торпедоносцы» в нашем кино имеют не так уж много аналогов, среди наиболее близких, пожалуй, - фильм Алексея Германа «Двадцать дней без войны».
Факт всегда непредсказуем.
Метод С. Арановича документален, по сути. Режиссер повествует так, словно и сам не знает ничего о своих героях, словно он сам готов поддаться «коварству» жизни, способной изогнуть в любую сторону линию судьбы героя.
Рассказывая историю старшего лейтенанта Белоброва, автор словно теряется в оценках, он растерян перед тем, о чем нам поведал, он не в силах распутать тот житейский клубок, который смотала война. Да и как его распутать! Белобров контуженный, возвращается из госпиталя в надежде на счастье, на встречу с любимой – Настей, но Настя изменила ему, вышла замуж за другого – майора Плотникова. Настя хотела счастья, но майор Плотников погибает в первом же воздушном бою. Кругом - «но», расставленные войной.
Родион Нахапетов играет, будто гася таящуюся где-то в глубине души его героя стихию отчаяния. Белобров, прекрасно понимающий, что его чувство к Насте обречено на несвободу, всё-таки пытается внести в своё смятение какой-то лад, он пробует как-то объясниться с Настей, заведомо зная бессмысленность каких-либо объяснений...
С таким же сложным, хотя и качественно другим чувством нежности, изнутри подтачиваемой тревогой и сомнением, рассказана авторами история инженера Гаврилова. К нему из детского дома возвращается сын. Раз десять белоголовый малыш, картавя, но не без гордости, произнесёт своё имя «Игорь Гаврилов», с достоинством принимая в дар плитки шоколада. Но и здесь автор вовремя предостерегает нас от умиления, уничтожая какую бы то ни было сентиментальность жестковатыми нотами: ребёнок по ночам ворует тушёнку, он не помнит никого из гавриловской родни, и Гаврилов-старший, боясь сам себе в этом признаться, уже начинает сомневаться: а он, этот пацан, его ли сын?
Но вот драматическая сдержанность сменяется простодушной иронией: на экране ведут задушевную беседу старшина-«орденоносец» Черепец (А. Жарков) и Маруся-повариха (Т. Кравченко). Он: «Если вслушаться в сухой язык цифр, то становится наглядно ясно, кто летает, а кто так, по аэродромам треплется...» Она: «Вам эта стрижка не идёт, вы в ней на арбуз похожи». Несмелое чувство бьётся за этими нескладными словами, не умея себя выразить: лишь позже, в сцене прощания, незадолго до того, как одному из них – Черепцу –суждено будет сгореть в воздухе, а другой - Марусе - погибнуть вместе с потопленным фашистской подводной лодкой транспортным судном, лишь в эту минуту мы услышим резкое, сбивающееся на кашель Марусино рыдание.
В фильме нет случайных лиц, а если и есть маленькие роли, то необходимы они авторам для того, чтобы слить всех героев в единый групповой портрет. Режиссёр хочет, чтобы мы запомнили их всех вместе. Не какие-то Он и Она, а Они, эта тесная людская общность – вот истинный герой фильма.
Я думаю, что упрёки в «бытовизме», уже прозвучавшие в некоторых рецензиях на фильм, абсолютно неправомерны, ибо этот быт демонстративен, им жизнь, если угодно, защищается: она продолжается во всём её многообразии – наперекор войне. Поэтому некоторая бытовая избыточность фильма по-своему героична.
Мы чувствуем, как незримо копится в этих незамысловатых сценах та сила противодействия войне, которая мощным крещендо высвободится в сценах воздушного боя. По контрасту с заземлённостью гарнизонных эпизодов сцены битвы выстроены с подчёркнутой, доходящей до изощрённости экспрессией. Здесь вступает в свои права стихия надбытовая, здесь «у бездны на краю », словно само искусство, преодолевая себя, становится, по сути, другим – резким, патетичным – и иным быть не может. Полубытовой говор срывается на крик, но в этом крике нет ни единого звука отчаяния, а есть сила ненависти, сила мщения.
«Карать гадов!» - этот возглас Белоброва, чуть режущий наш слух, станет трагической кульминацией фильма С. Арановича «Торпедоносцы». Станет его самой высокой нотой, чьё звучание также сильно сегодня, как и сорок лет назад, когда горящие крылья военного самолёта с красной звездой на обшивке вспенили пространство молчаливо-свинцового моря.
«Крылья»
Петр Шепотинник. : «Московский комсомолец», 21 февраля 1984 г.