Друзья... Ленинград... Слова, отзывающиеся радостью и печалью...
«Все человеческие судьбы слагаются случайно, в зависимости от судеб, их окружающих».
Иван Бунин, «Жизнь Арсеньева». Семья Беломлинских, Вика и Миша... Венгеровы, Галя и Володя... Семен Аранович... Юра Клепиков и Лиля... Миша Петров... Соломон Шустер... Витя Лебедев... Демьяненки, Саша и Марина... Лариса и Матвей Шац... Митя Долинин... Марина Азизян...
Я перечисляю не всех и в таком произвольном порядке не по степени тогдашней близости. Да и кое-кто из них мог и не ладить друг с другом. Но это был наш общий круг. Да, я был свой в Ленинграде, я сразу попадал в этот круг и чувствовал себя человеком. И эта товарищеская, доверчивая близость и веселая простота – в соединении с фантастическим очарованием города – лечила душу, когда она этого требовала – часто, часто! – после разнообразных московских переживаний.
«В Петербурге мы сойдемся снова, словно солнце мы похоронили в нем...»
Никогда уже не сойдемся...
С каждым годом – и с новой картиной – я все чаще в этом городе. Некоторые – мало меня знающие в Москве – считали даже, что я ленинградец. Мне там было хорошо. В любую погоду. Сразу же после хмельной «Стрелы». В молочном кафе «Ленинград» на Невском над тарелкой спасительной гречневой каши с молоком. В дрянном гостиничном номере. На Кировском мосту – пешком или в машине, – пересекая темную или светлую Неву – со взглядом на Петропавловку. На этажах, в павильонах и в кафе «Ленфильма». В домах, где меня ждали и привечали.
На первом месте, конечно, Илюшина Подрезова улица.
Диковинный лифт, который Илья занимал целиком, а на меня уже пространства почти не оставалось, я ютился у него под мышкой. Три комнатки и ванна в кухне, но зато балкон великолепный, большой, с цветами. Синий диван под ¬сумасшедшими часами в деревянном футляре. На нем Ксения Владимировна стелила мне свежайшее белье.
В письме Николая Эрдмана к маме из Ленинграда 29-го года читаю: «Бумагу, на которой я тебе пишу, подарила мне Куракина в день рождения».
Нет сомнения, это Ксюша Куракина, смолянка, актриса – Ксения Владимировна, Илюшина мама. Она меня любила. Я приезжал к ним на Подрезову улицу со «Стрелы», Илюша в полусне открывал дверь и заваливался спать снова. Ксения кормила меня яичницей, садилась напротив, курила и рассказывала, какой подлец и совратитель Сенька Аранович. И я лицемерно поддакивал.
Наш «Сэмен», «штурман», как его называл Юра Клепиков. И еще мы его между собой называли – «панимашь ты». Это постоянное забавлявшее нас «панимашь» выскакивало – в запятых – в любых речах и уморительных рассказах выпускника Ростовского авиационного училища и внука казенного раввина.
Я запомнил его на Невском. Яркое солнце. И он в синей шубе.
Я утверждал, что она из синего медведя.
Илья Авербах и Семен Аранович. Опять – старший и младший, хотя одного года рождения. Два красивых, талантливых, значительных и – по-своему – только для самых близких – смешных человека. Особенно когда были вместе. А так они – и, конечно, еще Леша Герман – три главных героя и столпа «Ленфильма» 80-х. Единство полных противоположностей.
Илья свел меня с Семеном как с режиссером, а я потом его с ним как с человеком. И они очень подружились. Конечно, Сенька смешил Илью ужасно. Обаяние его огромное было именно смешное, лукавое. Смешить-то смешил, но как к режиссеру, тогда еще в основном известному как документалист, Илья относился очень серьезно. И хотел, чтобы Семен ¬утвердился в художественном кино.
71-й год. Мы должны встретиться на студии, чтобы говорить о сценарии «Сломанная подкова». Я жду его в коридоре. Накануне он хорошо сдал начальству свою первую «художественную» картину «Красный дипломат» о Леониде Красине и потому сильно опаздывал. Наконец я его увидел. Он приближался по коридору, как необычный человек. С большим портфелем и в мохнатой шубе. То была первая шуба, коричневая, синяя будет потом. Где он их брал, эти шубы?
В ожидании я сердился на еще незнакомого мне режиссера. Он заговорил, сразу на «ты» – «панимашь ты?» И – с этим своим лукавым лицом – достал из портфеля фляжку. Виски. И я понял: мой человек! Кроме того, я, как и полагается советскому мальчику, любил летчиков. А я уже знал: в молодости – до ВГИКа – он военный летчик – настоящий! Офицер, штурман полярной авиации.
Летел однажды офицер Аранович с Большой земли к себе на базу. Товарищами ему было поручено закупить в Мурманске дефицитную колбасу. Что он и сделал. Набил вожделенной колбасой большой портфель. Когда случилась в воздухе авария и пришлось катапультироваться, портфель из рук он не выпустил – офицерская честь не позволяла оставить боевых товарищей без колбасы. Так и летел в небе, держа портфель в отставленной руке, – так вместе со спасенной колбасой и грохнулся о землю. Полгода пролежал в госпитале, встретил там свою будущую жену Тамару, был комиссован и поступил во ВГИК на курс Романа Лазаревича Кармена.
И появился режиссер Аранович.
Слава дефицитной колбасе!
Историй было множество. Например, о лилипутах, снимавшихся в «Торпедоносцах». Картину поначалу не выпускали, к чему-то – по цензурному обыкновению – придравшись. Тогда лилипуты – они очень уважали Семена – выделили наиболее представительную маленькую даму, всю в драгоценностях. И она отправилась в Москву, в Госкино – защищать картину – и даже была принята Павленком.
Он был упоительный рассказчик. Конечно, его бы послушать – не меня.
Мы с Авербахом заставляли его рассказывать и пересказывать и эту историю, и другие и смеялись до изнеможения. В последний раз вместе я видел их в Репино. Мы приехали туда из Ленинграда с моей женой Ирой – на два дня. Была страшная жара. Семен впервые показывал телекартину «Противостояние». И мы напились с такой силой и охотой, как будто знали: мы – трое – втроем вместе – более уже никогда не увидимся в этой жизни. Утром, как сейчас помню, я проснулся в веселом и деловитом похмелье. Но выпито было с ночи все, до капли. Семен принес мне в ложке – где-то взял – чистый медицинский спирт, – так и нес – в ложке – через всю территорию. Офицерская честь не позволяла оставить раненого боевого товарища на поле боя.
Тем же летом это было или нет? Наутро после бурного дня рождения Семена Арановича Илюша везет нас с Ириной назад в Репино. Но по дороге заезжаем на пустой – выходной – «Ленфильм». На втором этаже, в «директорском» зале, втроем – Авербах главный зритель – смотрим две картины молодого режиссера, который хочет работать на студии. Очень серьезный, мрачноватый даже, прихрамывающий. Одна картина документальная, вторая – «Одинокий голос человека». Мы потрясены и обрадованы, всю дорогу в Репино говорим только об этом. С тех пор это первое откровение Сокурова так и светится в моей памяти.
А потом как-то в Москве я пришел в гостиницу, где жили Аранович и Сокуров. Они начинали тогда – вместе – картину о Шостаковиче
Павел Финн. : Конспект воспоминаний. Третья часть (Илья Авербах) Искусство Кино №2, февраль