«КРЫША МИРА (ПАМИР)» (1928)
НА КРЫШЕ МИРА
Из путевых впечатлений
Главные трудности нашего путешествия по Памиру были связаны с климатическими условиями — ежедневно шел снег, а по ночам, в конце июня, мороз доходил до 10°. На Восточном Памире чрезвычайно сухой воздух и сильные ветры. От сухости воздуха лопается не только кожа на лице и руках, но даже пленка. Жизнь киргизов Восточного Памира дает скудный этнографический материал.
Самое интересное из заснятого — охота на архаров (коз) и на вымирающую птицу саджу, «мазары» — святые места, помещающиеся на самых высоких перевалах и украшенные рогами «кииков» (баранов), хвостами яков и разными тряпочками, работа геологов и ботаников и, наконец, один из смерчей, являющихся частыми гостями на Памире.
После месячного пребывания на горной пустыне Восточного Памира, экспедиция по озеру Виктории и реке Памир спустилась в долину реки Пянжи. Здесь нами заснят быт таджиков и их скудное земледелие. Стада пасут женщины, а мужчины исполняют всю женскую работу. Тут нам удалось напасть на интереснейшие явления. Таджики верят в живого бога «Ага-Хана». Этот живой бог живет в Бомбее, а его верноподданные отчисляют ему ежегодно 10 проц. своих доходов. Нам удалось раздобыть фотографию этого «живого бога» у его духовного полпреда «ишана».
Судя по фото, живется этому «богу» совсем не плохо — это весьма откормленный субъект, с очень неприятным лицом. Одет в европейское платье и большую часть года живет в Париже. Нами засняты его духовные послания и целебные записочки, которые он ежегодно посылает своему народу. В центре Западного Памира, в городе Хороге, уже появляются ростки нового быта — женщины организованы в женотделы, ведут борьбу с широко распространенным злом — курением опиума, молодежь входит в комсомол и т.д.
В кишлаке Хице нами засняты исключительные по интересу танцы горцев, чрезвычайно искусно подражающие движениям животных («танец лисы», «лошади») и танец «магуль-бази» — танец «старика с молодой». Танцуют только мужчины и всегда в масках. Кроме того, здесь нами были засняты свадьба таджиков, праздник урожая и разные обряды, связанные с земледелием.
На перевале Одуди-Игушхон пришлось спускаться по леднику, и один из аппаратов (а всего их было у нас 3 вместе с «кинамкой») упал в трещину и после долгих усилий был оттуда извлечен таджиками. На другом перевале пришлось подниматься почти по отвесной стене, и у нас разбилось 5 лошадей. Пройдя перевалы, мы очутились в кишлаке Рохарв, в кишлаке зобатых. Все население поголовно страдает базедовой болезнью, причем зобы достигают колоссальных размеров, происходит же это оттого, что в протекающей здесь реке Ванг — известковая вода.
В Рохарве снимали золотоискателей-таджиков, промывающих золото на бараньих шкурах, рубиновые копи Кугеляль, плавание на турсуках, на надутых воздухом шкурах баранов или быков и проч. Затем из Каратыгина мы автомобилем переправились в Термес, а оттуда по железной дороге домой. Всего нами заснято 5.000 метров негатива.
Кино. — 1927. — 27 сент.
С КИНОАППАРАТОМ НА «КРЫШУ МИРА»
Спустившись с перевала Кизыл-Арт, мы выехали в «Долину Смерти». На карте, даже десятиверстке, такого названия найти нельзя. Место, где расположена долина, обозначено ничего не говорящим белым пятном, окруженным продолговатыми пауками горных хребтов.
Однако жуткое название этого места оправдывается весьма конкретными фактами. Во время войны с басмачами здесь проходил красноармейский отряд. Рассчитывая найти на Памире корм для лошадей, отряд взял с собой небольшой запас фуража. По дороге все запасы ячменя были исчерпаны. Пройдя Кизыл-Арт, отряд вошел в черную безжизненную долину. Никаких признаков растительности не было. Даже крошечная травка, проявляющаяся кое-где в середине лета, весной еще была заметена снегом. Усталые лошади падали одна задругой. Постоянно бушующие у Кизыл-Арта ветры занесли лагерь снегом и погребли голодных лошадей. А без лошади, верблюда или ишака идти по Памиру невозможно. Разреженный воздух и ветры затрудняют передвижение с грузом. Без запаса же продовольствия всякого путешественника ждет верная смерть. Как передается в неписаной истории Памира, — значительная часть отряда погибла. Остальные, добравшись до киргизских кочевий, окрестили долину у Кизыл-Арта «Долиной Смерти». Это название прочно укрепилось в местном быту, хотя еще и не занесено на карту.
Карты ведь делаются далеко отсюда — за тысячи километров по горизонтали и на несколько километров вниз... «Долина Смерти» как бы старается поддержать свою репутацию. Не только неизвестные герои нашли здесь смерть. Ее вспоминают с ужасом многие караванщики, привыкшие вместе с ишаками мерить сотни верст от Оша до китайской границы.
Когда мы вошли в «Долину Смерти», стояла редкостная погода. Пятна снега горели на крупных черных буграх, окружающих со всех сторон каменистую равнину. Через каждые сто шагов мы натыкались на следы никем не рассказанных трагедий. Черепа и кости верблюдов и других вьючных животных разбросаны по всей долине.
Иногда встречались совсем еще сохранившиеся скелеты. Белые линии ребер контрастно выделялись на черной земле. Другие были уже растасканы волками или разнесены ветром. В конце долины расположено полуразрушенное «прибежище для погибающих», чрезвычайно гармонирующее с общей картиной мрачной долины. Полукруглое, сделанное из нежженного кирпича, зданьице похоже больше на могилу для заживо погребенных, чем на спасательную станцию.
Почти всегда в этом убежище можно найти небольшой запас топлива. Киргизы считают своим долгом, проезжая мимо, пополнять его. Не знаю, что больше руководит ими при этом — чувство ли общественности или страх за свою собственную судьбу. В дворике, отгороженном плетеным забором, валяются ржавые консервные банки и рога архаров. Из-под растаявшего снега выглядывают оскаленные морды и худые бока четырех ослов, погибших совсем недавно.
Лагерь раскинули у самого выхода из долины. После перевала на всех напала смертельная усталость. В ожидании еды и сна лагерь притих, как будто вымер. Только Юлдаш — повар экспедиции, — не покладая рук, возится у котла. — Не хорошо, надо будет, — ворчит старый узбек, — кизяк нет, терескен нет. Топить нечем будет. С отчаянием на лице он ломает какой-то ящик и бросает щепки в костер. Рис упорно не разваривается. На высоте 4000 метров температура кипения воды понижается до 86° (Цельсия). Это и было причиной мучения нашего повара, так как при такой температуре рис можно кипятить часами без всякого результата.
Правда, Юлдаш — воробей стреляный. Не раз уже он ездил в горы с экспедициями, не первый раз взбирается и на Памир. Юлдаш варит рис в сале: это и скорее, и вкуснее. Прошло не менее двух часов, пока не раздался усталый и в то же время радостный голос Юлдаша:
— Кушать надо будет, кушать.
После ужина все торопливо начали возиться со своими спальными мешками, готовясь ко сну. Около палаток бродили полуголодные лошади. Я слышал, как Юлдаш тихо беседовал о чем-то со своим «Мальчишкой» — так прозвали караванщики его заморенную маленькую лошадку. Узбек очень нежно обращался с ней, и я знал причину этой нежности. Юлдаша взяли в экспедицию с условием, что он поедет на своей лошади. Но у него не было не только лошади, но даже ишака.
Получив от экспедиции аванс — жалованье за полтора месяца, — он приобрел себе это сомнительное «средство передвижения». Из-за этой покупки он не мог ничего оставить своей жене и детям.
Уродливая лошаденка была всем, что имел Юлдаш. Подохнет «Мальчишка», и Юлдаш вернется в Ош таким же бедняком, как он был до сих пор. Выдержит ли «Мальчишка» трехмесячный поход по памирским дорогам? В этом все сомневались. Но, конечно, никто не говорил о своих сомнениях старику. Каждый вечер, когда все ложились спать, Юлдаш долго возился у своего «Мальчишки», задавая ему, тайно от караванщиков, лишнюю порцию ячменя.
Наконец, все смолкло. Наступила безмолвная памирская ночь. Луна освещала пятнистую гряду холмов, уходящую волнами до горизонта. Эти горы и «Долина Смерти», раскинувшаяся между ними черным кратером, чрезвычайно напоминали безжизненный лунный ландшафт, каким он выглядит в телескоп.
Засыпая, я подумал, что мы едем по Луне: ощущение тяжести в движениях, холод и полное безмолвие дополняли мрачный неземной пейзаж. Уже несколько дней тянется караван по «Крыше Мира». Одну задругой проходим мы широкие долины, раскинувшиеся на высоте вершины Монблана. Никаких признаков жизни. Никаких следов, кроме костей павших лошадей и верблюдов.
И все-таки у каждой из этих пустынных долин есть свое лицо, каждая из них имеет какое-то почти неуловимое своеобразие. Некоторые долины сплошь поросли терескеном, типичнейшей растительностью Памира. Карликовый сухой кустарник возвышается над землей едва заметными кочками. Но вглубь земли он уходит длинными корнями. Терескен служит довольно хорошим топливом — во все времена года он сух, как осенняя трава. Иногда большие пространства завалены рогами диких коз и баранов. Рядом с уже выветрившимися расщепленными кусками рогов кииков лежат мощные витки архара, вероятно, недавно загрызенного волками.
Бесхвостые памирские волки — маленькие, невзрачные и нестрашные на вид животные. Однако именно они уничтожают эти тысячи тысяч козлов и баранов. Особенно богатая добыча достается волкам зимой, когда горы засыпаны снегом и стада коз в поисках пищи спускаются в долины. На ровном месте быстрые животные не могут состязаться с волками.
* * *
Большую часть дня мы проводим в походе. Наш кортеж растягивается на многие версты. Впереди мы — «кинематографщики», разведчики экспедиции, за нами геологи, часто останавливающиеся, чтобы отбить кусочек новой породы или осмотреть интересное выветривание, а далеко позади, едва заметной точкой маячит караван. Почти каждый день проходит в молчаливой борьбе с ветром. Каждый борется с ним по-своему, и все одинаково от него страдают. Ветер — главная стихия Памира. Это он сгладил вершины огромных гор, это он превратил в дырявые губки глыбы гранита и размельчил в песок отложения гигантских ледников.
Пустыня, ветер и ветер... Ветер дует почти каждый день с неослабеваемой силой. Вот заехали за гору, загораживающую от ветра. Но он дует так же упорно с другой, противоположной стороны. Круглые горы не останавливают воздушной стихии, и она гуляет по «Крыше Мира» совершенно свободно. Иногда образуются смерчи: тучи пыли, кружимые ветром, поднимаются все выше и выше, вытягиваются в колоссальный столб, упирающийся в небо.
Этот столб, вращаясь с огромной быстротой, медленно идет по долине и распадается через десяток верст у другого ее конца. Ветер утомляет. Все время нужно лавировать, предупреждая очередные его налеты с разных сторон. Песок набивается под маску, лезет в глаза, прилипает к намазанному вазелином лицу. В этой пустыне привыкаешь к молчанию. Кругом мертвое безмолвие, которое не хочется нарушать. Каждый резкий звук как-то болезненно режет ухо. Едем обычно молча, изредка перекидываясь короткими фразами. На одного только Петьку, молодого парня, взятого нами в Оше, не действуют ни ветер, ни безмолвие. Он никогда почти не теряет хорошего расположения духа. Фальшивым голосом орет Петька какие-то невероятные, невыносимые песни:
«Глазки серые, губки бантиком, И одета прилично она... Шляпка черная с красным кантиком, И красивая также была...» - несется через всю долину куплет на пошлый мотив «Кирпичиков».
От этой песни весь ежишься, натягиваешь глубже шлем на голову и завязываешь наушники. Но ничто не помогает. Куплет за куплетом вырывается из Петькиной молодой, здоровой глотки. «Песня» все глубже и глубже сверлит мозг, пока не прозвучат знакомые заключительные слова:
«И за эти-то губки алые Мне пришлося платить одну треть».
Но запас песен у Петьки неистощим, и после короткого перерыва начинается новое мучение. Мне не хочется обижать Петьку. Он славный мальчик и хороший работник. Лежащие на нем обязанности: помогать развьючивать и навьючивать киноаппараты, раскладывать и собирать ежедневно наш походный «дом» и ухаживать за лошадьми — он выполняет старательно. Кроме того, он добросовестно служит нам «языком» и посредником во всех сношениях с караванщиками-узбеками и киргизами. Петька с жадностью наблюдает за нашей работой и про себя мечтает, вероятно, стать кинооператором. Только когда мучение становится нестерпимым, я ищу предлога прекратить пение:
— Петя, — говорю я, — ведь ты знаешь, что мы должны снять крупное стадо архаров. Неужели ты думаешь, что хоть один архар подпустит нас ближе, чем на версту, если ты не замолчишь?
Петька смолкает и виновато опускает голову. Но это ненадолго. Постепенно отстав от нас, он снова начинает напевать свои куплеты вполголоса, а потом незаметно опять переходит на режущий крик.
Только при появлении вдали каких-то теней, напоминающих архаров, Петька на полуслове обрывает свою бесконечную песню. Мы начинаем всматриваться в движущиеся впереди силуэты. Нет, это не архары! Архары не посмели бы бежать на нас, да и не бывает таких огромных баранов. Напрягаем зрение, и нам кажется, что большая группа всадников быстро мчится нам наперерез. Приходят тревожные мысли:
— Не басмачи ли это? Какой вьючный караван может мчаться с такой быстротой? Какой караван будет рассыпаться цепью по долине?
С грустью смотрим на две винтовки и охотничье ружье — все наше вооружение. Цепь всадников, поднимая столбы какой-то прозрачной сверкающей пыли, приближается все ближе и ближе. Мы останавливаемся в ожидании. Проходит минута, другая, но расстояние, отделяющее нас от странной группы, не уменьшается. Наоборот, всадники начинают даже удаляться и как-то... колебаться в воздухе.
— Мираж! — срывается сразу у всех.
Подстегивая иноходцев, мы быстро едем навстречу «басмачам». По мере нашего приближения мираж рассеивается, темные силуэты тают, как сахар в воде, превращаясь в радужные слои воздуха, колеблемые ветром. В версте от места, где мы видели «всадников», мирно пасется большое стадо архаров. Это оно отразилось в слоях нагретого воздуха и приняло столь грозные размеры и очертания.
Скоро, подобно архарам, превращается в мираж наш собственный караван. Из едва заметной точки на горизонте он вырастает вдруг во внушительное шествие совсем недалеко от нас. Через несколько минут это странное видение рассеивается так же, как и первое.
Вечерняя Москва. — 1928. — 24 марта.