В ясное солнечное утро конца лета 1914 года я возвращался из Петрограда в Москву. Замелькали станционные постройки, и поезд, замедлив ход, остановился.

Я поспешил выйти из вагона.

Среди пассажиров, приехавших в поезде, преобладали военные — в большинстве молодые прапорщики. Было много призванных из запаса. Они отличались от кадрового офицерства своими довольно мешковатыми фигурами.

Я вышел на привокзальную площадь и, взяв извозчика, велел ехать домой.

Уже сидя в пролетке, я обратил внимание на необычный вид площади. На дугах к крышах большинства идущих из центра трамваев висело порванное белье, какие-то лоскуты материи. Среди сновавшего по площади народа шли небольшие группы возбужденных, явно подвыпивших людей; они шумели, что-то выкрикивали, задирали прохожих. Не понимая, что случилось в Москве за время моего отсутствия, я обратился с вопросом к извозчику.

— Да разве вы, барин, не знаете? С утра как, значит, зачали немцев громить.

— Как — громить?

— А так! Магазины разбивать, товары кидать! А ежели кто из немцев на улице, то и морды бить! Чиво ж их жалеть! Не иди, значит, на нас войной!— добавил он.

— Что же полиция смотрит, не прекратит это безобразие? — Невполне еще поняв, что происходит в городе, воскликнул я.

— А чиво ж ей, она уговаривает, да ее рази послушают! И-их! Сколько можно хороших-то вещей теперича понабрать! — как видно, с завистью смотря на развевающиеся на крыше проходившего трамвая порванные брюки, продолжал извозчик.— Вот щастя-то привалило людям! Но-о, двигайся, колченогая! — И он в сердцах огрел кнутом лошадь.

Чем ближе к центру, тем все больше и больше улицы были заполнены толпами людей подозрительного вида. Меня поражало полное отсутствие не только обычных при народных волнениях казаков, но даже городовых.

<...>

Я решил ехать не домой, а за Тверскую заставу на фабрику (в то время киностудии назывались фабриками), где я работал. Фабрика принадлежала немецкому подданному Тиману.

Проезжая мимо Тверской пожарной части, которая стояла против дома генерал-губернатора (ныне Моссовет), я увидел на каланче вывешенные шары, что было знаком пожара.

Снизу от Охотного ряда слышался гул голосов, потом я узнал — громили большой магазин Манделя, торгующий готовым платьем, хотя его владелец был не немец, а русский еврей. А около дома губернатора безучастно прохаживались несколько городовых и пристав.

По всей Тверской на магазинах были спущены железные жалюзи. Виднелись редкие прохожие, вдоль улицы бродили кучками подозрительного вида типы, они задирали редких прохожих и горланили, пьяными голосами песни.

Когда извозчик дотрусил до фабрики, он попросил у меня прибавки. Как ни был я подавлен впечатлениями от погрома, но, взглянув на его заплывший глаз и жалкий вид, невольно засмеялся и, давая ему на чай, спросил:

— Как, пойдешь опять подбирать вещи после погрома?

— Не, ну их к бесу! Поеду домой, надоть латать кафтан, И-их! и достанется мне от хозяина. Не иначе как выштет, э-эх ты, горе мое! На фабрике не было никого, кроме швейцара татарина Сережи — крепыша маленького роста, которого мы все любили за его удивительную честность и поразительную способность к ведению хозяйства.

— Как вы думаете, к нам придут? — были первые слова, едва он открыл мне дверь.

Что я мог на это ответить? Я посмотрел на промысловое свидетельство, висевшее на видном месте в режиссерской комнате, выходившей большим зеркальным окном на улицу: «Выдано германскому подданному Павлу Густавовичу Тиман».

Я позвонил жене, чтобы она не беспокоилась, потом вызвал машину из гаража Жемлички, который был рядом с ателье и на дверях которого висел плакат с надписью: «Гараж французского подданного Жемлички».

В ателье находился основной капитал фирмы, все ранее снятые негативы, за которые я лично нес ответственность. В случае погрома негативы наверняка будут выброшены из шкафа, взломать который не представляло никакого труда, а возможно, и подожжены, что вызовет огромной силы пожар. Погибнут не только негативы, но все имущество ателье, пострадает также соседнее помещение гаража Жемлички. И я решил немедленно вывезти все негативы к себе домой.

С помощью шофера и Сережи я быстро погрузил трехсотметровые коробки с негативами в машину и, отвезя их домой, вернулся обратно. Не заходя в ателье, я прошел в кинолабораторию, которая была рядом, взял у директора промысловое свидетельство, выданное на имя французского подданного Шарля Пате, и повесил его там, где ранее висело свидетельство, выданное Тиману. Разыскал рекламный плакат фильма «Подвиг казака Кузьмы Крючкова», срезал фамилии Тиман и Рейнгардт и, оставив броскую надпись «Русская золотая серия», приколол этот плакат на стену против окна.

Позвонив по телефону некоторым знакомым, я узнал, что громили магазины, принадлежащие не только немецким подданным, но и евреям. Было несколько случаев, когда дебоши и насилия чинились в квартирах прогрессивной русской и еврейской интеллигенции, известной широким кругам общественности не только одной Москвы. В некоторых разгромленных магазинах и предприятиях разбои сопровождались поджегами.

Как видно, в руководстве погромами принимала участие не только полиция, но и охранное отделение. Для этих целей был организован черносотенный «Союз Михаила архангела», во главе которого стоял член Государственной думы ярый реакционер Пуришкевич.

Информация была малоутешительной. Нервы с каждой минутой все более напрягались. За негативы я был спокоен, но кроме них в ателье было много оборудования: аппаратуры, дорогих костюмов, ценной мебели, реквизита и декоративного фундуса. Вот за что я боялся, не думая в то время, что сам могу быть подвержен . жестокому избиению. Сережа то краснел, то делался серым, беспрерывно бегая снизу вверх к своим двум женам.

Раскрыв окно, я вглядывался в даль по направлению вокзала. Чутко прислушивался к шуму улицы, стараясь уловить в гуле проходивших трамваев, в грохоте проезжающих по булыжной мостовой ломовых извозчиков, приближение толпы.

Вскоре со стороны вокзала послышалось нестройное пение, крики. У меня екнуло сердце. Идут!

— Александр Андреевич! Идут, идут! — вбежав ко мне с вытаращенными глазами, закричал Сережа. Опрометью бросился он наверх к женам, и я услышал, как захлопнулась дверь и щелкнула задвижка. Я остался один. Через открытое большое окно мне хорошо было видно все шоссе, по которому двигалась нестройная, орущая толпа. Вскоре от нее отделились человек пятьдесят и, перебежав велосипедную дорожку, устремились по направлению к ателье.

— Бей немцев, бей жидов! — понеслись дикие крики. У некоторых в руках были здоровенные палки, железяки, у других булыжники из мостовой.

Задние ряды напирали на передних. Неслась отборная ругань. Еще один момент, и за первым брошенным камнем последует град других, толпа ворвется через окно в ателье. Тогда от погрома не спастись.

Надо было немедленно действовать. Собрав все присутствие духа, с трудом оторвавшись от стула, на котором сидел, я вскочил на подоконник открытого окна, который был почти вровень с тротуаром, и, что было силы, перекрывая гул толпы, закричал: «Да здравствует государь император, бей немцев, да здравствует Франция, наша союзница!»

Не знаю, чем объяснить, внезапностью ли моего появления в окне или здравицей в честь царя и выкриком «бей немцев», но только крики замерли, дубинки опустились. Как ни плохо я в тот момент соображал, но понял, что затишье не могло быть долгим, надо было использовать момент замешательства толпы.

— Господа, минуту внимания, ателье принадлежит французскому подданному Шарлю Пате, вот вам доказательство,— и я указал на плакат к фильму «Подвиг Кузьмы Крючкова». — Фильм, который вы, вероятно, видели, о солдате, первом георгиевском кавалере, который один зарубил немецкий разъезд.

(Фильм был снят мною с Гардиным в два дня, напечатан в огромном количестве экземпляров и демонстрировался буквально во всех кинотеатрах страны.)

— А чтобы вы поверили, что фирма действительно французская, посмотрите на это свидетельство. Прошу вас, господа, войдите и убедитесь. Толпа загудела, понеслись крики: «Надо проверить!» Несколько человек, вероятно вожаков, отделилось от толпы и перепрыгнуло через подоконник. А толпа через окно заглядывала в комнату, жадно шаря по ней глазами.

Я снял со стены промысловое свидетельство и передал им.

— "...Французскому гражданину Шарлю Пате«,— едва не по слогам читали вожаки, произнося вместо Патэ — Пате. Свидетельство переходило из одних рук в другие. Толпа продолжала шуметь, выражая свое нетерпение.

— А нам сказали, что фабрика немца Тимана, а она, значит, француза Пате,— как видно, с сожалением говорили они.

— Пошли дальше, неча здесь валандаца, пошли, пошли!

И толпа с криками: «Да здравствует Франция!», "Бей немцев и жидов!"— направилась догонять ушедших погромщиков.

Не веря, что все так кончилось, я долго стоял у окна, провожая взглядом толпу, которая двигалась в сторону Бегов.

В полном изнеможении, с сильно бьющимся сердцем я плюхнулся на стул — как это часто бывает, после нервного напряжения наступила реакция. И думаю, что в случае возвращения громил я не нашел бы в себе силы вновь говорить с ними.

<...>

Левицкий А. С соизволения властей // Левицкий А. Рассказы о кинематографе. М., 1964. С. 56-63.