Вместе с режиссером Яковом Александровичем Протазановым я заканчивал съемку последней сцены очередного фильма, который входил в «Русскую золотую серию». К нам подошел наш швейцар:
— Яков Александрович, вас к телефону. Звонил Тиман, просил срочно приехать к нему.
Когда приехали к Павлу Густавовичу, там уже был Гардин. После обеда мы разместились в удобных креслах и закурили.
— Я просил вас приехать вот по какому поводу,— начал Тиман.- Мы с Елизаветой Владимировной долго думали над темой следующего фильма. Есть интересные, но большинство их связано с натурой, с вые; дом из Москвы, что в военное время не совсем удобно. И вот какая возникла мысль: не поставить ли нам «Войну и мир» по роману Толстого? Представитель фирмы Пате мою идею поддержал и гарантировал закупку фильма в негативе для Франции. Каково ваше мнение?
Мы все невольно переглянулись. Обширность темы, сложность постановки, большое количество массовых сцен... Но в то же время разве не увлекательно снять фильм по любимому роману? Три года тому назад, в 1912 году, мне довелось участвовать в съемке фильма «Двенадцатый год» при совместной постановке Пате и Ханжонкова. Операторов тогда было трое — Мейер и я, от Ханжонкова — Форестье. Я помнил ту увлеченность, с которой мы работали.
Я посмотрел на Гардина. Было заметно, что ему это предложение тоже по душе. Только один Протазанов не показывал своих чувств. Первым нарушил довольно длительное молчание Яков Александрович. Протазанов обладал большим кинематографическим опытом, а в его характере превалирующей чертой была прямота суждений.
— Я, Павел Густавович, считаю постановку «Войны и мира» невозможной. Вот по каким соображениям.
И он начал перечислять целый ряд почти непреодолимых препятствий: колоссальные затраты в связи с длительными сроками постановки, и вопрос о времени года — известно, что все отступление армии Наполеона из Москвы проходило зимой, а сейчас весна, и невозможность в военное время достать воинские части и костюмы для съемки массовых сцен Бородинского боя, и сложность больших декораций в сцене пожара Москвы.
— По-моему, такая постановка — большой риск,— закончил он.
— Я не совсем согласен с Яковом Александровичем,— неуверенно произнес Гардин.— Финансовая сторона вопроса нас не должна касаться; если вы решили ставить «Войну и мир», то на это у вас имеются веские основания. Постановка, конечно, будет сложной. Но в Бородинском бое можно сосредоточить внимание зрителя на показе кадров штаба Наполеона и (Кутузова, избежав тем самым съемки больших воинских соединений. Что же касается зимней натуры, то эти сцены можно не снимать, закончив фильм отступлением армии Наполеона из Москвы, которое началось осенью. Несомненно, фильм «Война и мир» будет крупным боевиком,— и Гардин привел еще массу доводов в пользу постановки.
— Вам предстоит съемка фильма, Левушка, что вы скажете? — обратился ко мне Тиман.
Что я могу ему сказать? Для меня, как оператора, было слишком заманчивым снять такой фильм, как «Война и мир». Я хорошо знал роман, в то же время понимал, что Яков Александрович был во многом прав, высказывая свои опасения, и, по-моему, к его мнению надо было прислушаться.
— Я с большой радостью стал бы снимать этот фильм, но те возражения, которые привел Яков Александрович, вполне обоснованны.
— Итак, вы против постановки фильма?
— Да, если снимать фильм целиком по роману,— ответил я.
— Елизавету Владимировну я не буду спрашивать, она за постановку фильма, так же как и я ,— Продолжал Тиман. — Теперь разрешите мне высказать свое мнение. Вопрос о постановке «Войны и мира» для меня решен: ставить «Войну и мир» мы будем. Хотя инсценировать роман в полном объеме, здесь я согласен с вами, в данное время невозможно. Да такой фильм несомненно встретил бы возражение и со стороны Пате: не то время, чтобы показать поражение французской армии Наполеона, хотя это и является историческим фактом. Давайте подумаем о плане постановки фильма.
Мы долго сидели, обсуждали план будущего сценария. Было решено сделать основной линией фильма историю семей Ростовых, Болконских и Пьера Безухова, политическую же и военную эпопею дать лишь фоном. Чтобы не был потерян в фильме дух времени 1812 года, необходимо ввести несколько военных эпизодов, но без массовых сцен и военных столкновений.
Когда мы вышли от Тимана, было четыре часа утра. Взяв сонного извозчика на Кузнецком мосту, мы с Яковом Александровичем поехали домой, все еще продолжая говорить о предстоящей съемке. На следующий день утром Гардин, Протазанов и я собрались в ателье. Каждый из нас принес роман «Война и мир». Началась работа над сценарием будущего фильма.
К работе над сценарным планом были привлечены художники Ч. Сабинский, И. Кавалеридзе и незаменимый помрежиссера Д. Ворожевский.
Гардин разграфил большой лист картона, как он делал это, снимая с Протазановым «Ключи счастья», и работа закипела. Одну за другой мы обсуждали сцены будущего фильма, намечали декорацию, действующих лиц, костюмы, реквизит и все это наносили под порядковыми номерами на разлинованный лист картона.
На второй день работы над планом ориентировочно определили актеров на основные роли: Наташу Ростову должна была исполнять О. Преображенская, князя Андрея — Н. Никольский, Пьера Безухов а — Н. Румянцев, Николая Ростова — О. Рунич, Наполеона — В. Гардин. Ворожевский стал подбирать костюмы, примерять их и заказывать новые. Художники начали подготовлять фундус, колонны, стильную мебель, Скулов отбирал реквизит.
К вечеру третьего дня приехал Тиман. Яков Александрович ознакомил его с проделанной работой и сказал, что план всех съемок будет готов через неделю.
— А я сообщу вам не совсем приятную новость,— проговорил Тиман.— Ханжонков также решил ставить «Войну и мир»!
Это неожиданное известие произвело на нас удручающее впечатление.
— Когда вы узнали об этом, Павел Густавович? — изумленный сообщением, воскликнул Протазанов.
— Сегодня, вернее, часа два назад,— как всегда, спокойно ответил Тиман.
— Возможно, вас неверно информировали? — спросил Гардин.
— Нет, я получил точные сведения. Ставит фильм П. И. Чардынин, Наташу играет Каралли, Полонский — князя Андрея, Мозжухин — Анатоля. Остальных не помню, да это и не важно. На этой неделе Ханжонков приступит к съемкам.
Видя наше замешательство, Тиман так же спокойно заключил: — Снимать фильм будем, хотя Ханжонков рассчитывает, что мы откажемся от постановки. Но начать снимать надо немедленно с тех сцен, для которых декорации подготовлены. Оператор у нас один, режиссеров двое — один будет ставить, другой за это время окончит сценарий. Начать съемку надо завтра с утра.
Так был нашим принципалом решен вопрос о постановке фильма по роману «Война и мир».
Впоследствии я так и не мог выяснить, у кого же первого возникла мысль постановки «Войны и мира», у Тимана или у Ханжонкова.
У меня есть предположение, что Тиман знал о намерении Ханжонкова ставить «Войну и мир». Переговорив с представителем фирмы Инфруа и выяснив, что фильм им будет закуплен для заграницы, он решил, сам немедленно приступить к съемке.
Конечно, Тиман в первую очередь был коммерсантом. Но среди, фабрикантов дореволюционного кино, большинство из которых не обладали даже минимальной культурой, как, например, колбасный фабрикант Либкин, владелец костюмерной Талдыкин, Дранков, а некоторые были с темным прошлым, Тиман выгодно отличался не только высокой культурой, но и глубокой порядочностью. Большой поклонницей и знатоком искусства была и его жена, Елизавета Владимировна. У них в доме часто собирались московские литераторы, писатели, художники, актеры.
Однако все это не мешало Тиману быть дельцом, бизнесменом. Перехватить же у конкурента лакомый кусок, подсидеть его вообще не считалось в то время чем-то предосудительным, аморальным. Это был бизнес, хотя данный термин еще не был в то время в ходу. Может быть, был у Тимана и другой расчет.
Вскоре после начала войны часть германских подданных была выслана из Москвы. Конечно, Тиман был уверен, что и его не сегодня так завтра вышлют. (Так оно и случилось: вскоре после окончания фильма «Война и мир» он был выслан в Уфу.) Как дальновидный человек ,и деловой коммерсант, он не мог не учитывать этого. Имея с самого начала организации «Русской золотой серии» финансовые взаимоотношения с французской фирмой Пате, он продал ей второй негатив «Войны и мира». Стоимость негатива, вероятно, была положена на текущий счет Тимана в Парижский банк, сумму эту он и получил, когда выехал после Октябрьской революции за границу.
Факт деловых отношений между коммерсантами воюющих стран был чрезвычайно характерен для периода первой империалистической войны. Но один пункт в истории постановки «Войны и мира» был не совсем ясен. Почему Тиман в тот вечер, когда мы были у него, зная, что Ханжонков ставит «Войну и мир» и решив конкурировать с ним, не сказал нам об этом? Думаю, что Тиман не хотел ронять в наших глазах свой авторитет и терять уважение, которое мы к нему питали. Кроме того, сообщив нам о намерении Ханжонкова лишь на третий день, когда работа уже кипела, он как бы постфактум включал нас в соревнование с Ханжонковым.
На следующий день мы с Яковом Александровичем начали снимать сцены в первой декорации, которую поставили после ухода Тимана.
Гардин продолжал работать над съемочным планом. Через несколько дней сценарий, или, вернее, съемочный план, который заканчивал Владимир Ростиславович, , висел в режиссерской комнате, а Гардин включился в совместную режиссуру с Протазановым.
Площадь ателье у нас была небольшая — двадцать два на двенадцать метров. Чтобы ускорить съемочный процесс, использовали для небольших декораций столярную, которая в то же время служила и складом фундуса. Пока в ней снимали, в ателье разбирали декорацию, ставили новую, оклеивали обоями и сушили осветительными приборами. С передачей Тиману ателье-боковые ртутные приборы были заменены вольтовой дугой открытого горения, так называемыми юпитерами, ртутный свет оставался лишь в верхних соффитах.
Снимать с двумя видами света, лежащими в разных частях спектра, было довольно затруднительно.
Наш конкурент Ханжонков имел втрое большую съемочную площадь одного ателье с дневным светом и второй, добавочный павильон, также превышающий по площади наш. Кроме того, он имел свою кинолабораторию, а мы зависели от лаборатории Пате, которая нам проявляла негатив и печатала позитив.
Снимали, как говорят, с полной нагрузкой. В восемь утра я приезжал на фабрику и просматривал на экране негатив. Отбирал дубли негатива: для печати, для Пате. Просматривал позитив, посылал его для монтажа Гардину или Протазанову.
В это время гримировались, одевались актеры. В девять часов начинали снимать. Оканчивали съемку часов в пять-шесть утра. И так каждый день.
Обедать не ходили, обед с вокзала приносил наш швейцар. А когда от усталости начинали смыкаться глаза, без конца дули черный кофе. И снимали, снимали... Во время редких перерывов, пока обставляли декорацию, я шел в лабораторию, просматривал проявленный еще мокрый негатив, следил, нет ли брака при съемке или в пленке. Не менее интенсивно снимал и Ханжонков. Нам было известно, как проходит у него ежедневно съемка. «Шпионаж» был хорошо поставлен,, но мы не сомневались, что «контрразведка» Ханжонкова также работала. Узнаем, что во время ночной съемки у Каралли, исполнявшей роль Наташи Ростовой, обожжены глаза и она сидит дома, прикладывает спитой чай к глазам. Радость! А у Преображенской, исполнявшей ту же роль, глаза в полном порядке. Снимаем! Вероятно, не меньшую радость испытал и Ханжонков, когда узнал, что нам пришлось переснимать несколько декораций, так как на пленке после проявления негативный слой отделился от целлулоида.
У нас было некоторое преимущество перед Ханжонковым — два режиссера. Пока я снимал с Гардиным, Протазанов репетировал с другими актерами в фойе или в столярной, тем самым сокращая время на репетиции при съемке.
Хороший помощник режиссера — это в то время восемьдесят процентов успеха. А Ворожевский был именно таким помощником.
В современных киносъемках режиссер напоминает главнокомандующего, окруженного огромным штабом. В то время было достаточно одного Ворожевского, чтобы организовать съемку. На своих длинных тонких ножках, обтянутых узкими брючками, в неизменной визитке, в крахмальном воротничке, подпирающем маленькую голову с редкими волосами на прямой пробор, с поминутно сползающим с носа пенсне он напоминал Фигаро. Вот он по телефону вызывает актеров, тотчас же слышит голос Протазанова. «Ворожевский, где Пьер? Позовите его скорее!» — и бежит за Пьером. Только начал проверять костюмы для съемки — зовет Гардин: «Дмитрий Матвеевич, это безобразие, где гример?» Оказывается, у Болконского отклеился бакенбард, а гример прикорнул за декорацией — надо его будить. А тут еще составление ведомости на выплату актерам.
Итак, из павильона к телефону, от телефона к Протазанову, в гримерную, потом к Гардину, затем в костюмерную, да еще по пути на69 ходит время полюбезничать с молоденькой статисткой. Словом, не помощник, а огонь, зря время не терял.
В период съемок «Войны и мира» все события жизни, даже война, отошли куда-то далеко-далеко, на второй план. Мы жили вне времени, не успевая читать и газету.
Читали только «Войну и мир» в издании Кнебеля. Я долгое время спустя мог без ошибки сказать, на какой странице расположен тот или другой эпизод.
Изо дня, в день, из ночи в ночь непрерывно шли съемки. То мы обгоняли Ханжонкова, то он нас.
Мы все невероятно устали. Уже не помогал черный ароматный кофе.
Усталость сказывалась и на актерах, правда, в меньшей степени, так как у них выдавались свободные дни.
Но всему бывает конец. Предстояло снять последнюю сцену — банкет в Английском клубе в честь Багратиона. На съемку приехал Тиман.
— Ханжонков послезавтра заканчивает фильм, а у нас осталась одна декорация, проявление негатива, окончательный монтаж и надписи,— начал Тиман, когда мы все вчетвером сели в маленькой режиссерской.— Если мы завтра не закончим все съемки, Ханжонков выпустит фильм раньше нас. Следовательно, все экраны будут заняты его картиной, а мы можем рассчитывать только на провинциальные кинотеатры; о загранице же не придется и думать. Отказаться от съемки сцены с Багратионом мы не можем. Что делать? Давайте посоветуемся.
Начали высказывать различные предложения, но ни одно из них не могло быть реализовано.
Не надо забывать, что у Ханжонкова своя лаборатория, мы же зависим от лаборатории Пате, которая перегружена спешными заказами. Необходимо найти выход из этого затруднительного положения.
— У меня есть одно предложение,—сказал вдруг Тиман,— не знаю, реально ли оно: провести съемку с Багратионом вне ателье.
— Как — вне ателье? — удивленно переспросили мы.
— Снять сцену бала с Багратионом в ресторане «Яр». Там есть два зала, нижний — очень большой по площади и довольно светлый. Вот в этом зале и снять сцену бала.
Опыта подобных съемок не только у нас, но и вообще в кинематографии тех лет ни у кого не было.
Я молчал, предложение Тимана ставило передо мной трудную задачу. Но когда я подумал, она меня увлекла. В решении трудной задачи есть что-то спортивное, что подгоняет, заставляет усиленно думать. Но риск был большой.
— Вы что молчите, Левушка? — обратился ко мне Тиман.— От вас зависит возможность съемки.
— Зал, о котором вы говорите, Павел Густавович, я хорошо знаю, он большой, светлый, облицован серым мрамором. Приборов у нас достаточно. Необходимо узнать, сколько энергии мы можем взять. Тогда я сделаю точный расчет и решим вопрос.
Тиман поехал к владельцу ресторана Судакову, которого хорошо знал, а мы продолжали съемку.
Через некоторое время шеф вызвал нас по телефону в «Яр». Поехали вчетвером — Гардин, Протазанов, я и Андрей Егорович Кузнецов. Несколько слов о Кузнецове. Это был несколько медлительный, тяжеловатый человек в нерабочее время, энергичный.— во время съемок. Не имея специального образования, он был прекрасным практиком во всех областях энергетики: монтировал у Пате динамо, оборудовал ателье ртутными колбами, переоборудовал его, когда мы перешли на освещение вольтовой дугой в юпитерах, был превосходным хозяйственником и организатором. У него было два сына. Один, тогда еще молодой человек, Вася, работал у нас осветителем; теперь это один из уважаемых людей на студии «Мосфильм» — главный консультант по свету. Второй — Костя — был у меня помощником, вернее, учеником; теперь он заслуженный оператор, лауреат Государственной премии. По приезде в «Яр» Андрей Егорович выяснил возможность максимального использования электроэнергии, а я сделал точный подсчет расхода ее для освещения огромного зала. Выяснилось, что света не хватит. Мы все приуныли, было жаль отказаться от такого большого зала, тем более что по своему стилю он вполне нас устраивал. Андрей Егорович предложил съездить к районному инженеру Кулешову и попросить его дать добавочный ввод.
Переговоры окончились успешно. Инженер обещал дать свет от уличной магистрали, но поставил условие: начать съемку в восемь часов утра и закончить не позднее трех часов дня.
На следующий день в шесть часов утра мы подъехали к ресторану «Яр». Предрассветные сумерки окутывали туманом подъезд ресторана. Ряд лихачей на дутых шинах и собственные выезды поджидали ночных кутил.
Из дверей ресторана парами и компаниями выходила подвыпившая, шумная публика.
— Ваше сиятельство, ваше сиятельство, я вас катал, пожалте, ваше сиятельство, прокачу на резвой, — наперебой предлагали свои услуги извозчики.
Швейцар, напоминавший огромной седой бородой бога Саваофа, и молоденькая, сильно накрашенная ресторанная хористка под руки сводили по ступенькам молодого купчика, ресторанного завсегдатая.
Купчик был сильно на взводе, его модный котелок был сдвинут на затылок, осоловелые глаза на красном опухшем лице смотрели бессмысленно.
Придерживая болтавшуюся шашку, к ним услужливо подбежал городовой. Бесцеремонно оттолкнув хористку, он подхватил под руку купчика.
— Вот так-с, ножками, ножками извольте переступать, полегонечку, вот так-с, хорошо, не спешите. Приедете домой, ляжете бай-бай«— приговаривал городовой, усаживая в коляску, где уже сидела хористка, обмякшее тело купчика.
— Ты смотри держи их степенство, как бы не вывалился! — показывая огромный кулак, начальствующе пригрозил он хористке. Та, обхватив купчика одной рукой, другую ловко запустила в его карман, извлекла несколько кредиток, передала их швейцару, показала ему два пальца и кивнула на городового.
Кучер даже не оглянулся, когда усаживали его хозяина, — вероятно, это для него было привычной картиной.
В зале, где мы должны были снимать, посетителей уже не было, только сонные лакеи убирали столы. Но ресторанная жизнь еще не кончилась, из отдельных кабинетов слышались пьяные голоса, бренчал рояль, где-то надрывно пела женщина под гитару.
Постепенно вся власть в зале перешла в руки Ворожевского. Он торопил лакеев с уборкой столов, несся навстречу прибывшему кордебалету, ругался с телефонной барышней, долго не соединявшей, на ходу пробирал костюмера, забывшего шпагу Багратиона. Его вконец съехавшее пенсне чудом держалось на кончике носа.
Я установил съемочный аппарат и начал с Андреем Егоровичем размещать осветительную аппаратуру.
К восьми часам был накрыт огромный, во всю залу стол, сервированный лакеями «Яра», одетыми в камзолы и белые чулки. Приехавший Кулешов дал добавочный ток от ввода. Я сделал пробу.
Однако первая проба меня не удовлетворила, чувствовался недостаток света. Я вновь начал переставлять осветительную аппаратуру, выгадывая по сантиметру площади.
Вторая проба дала хороший результат — негатив по своему качеству был таким же как и при съемках в ателье.
Началась съемка. Когда приехал Тиман, было уже отснято больше половины.
В половине двенадцатого я отправил с Костей часть снятой пленки в лабораторию, а около трех часов съемка была закончена и я привез в лабораторию последнюю партию. К шести часам весь негатив был проявлен, я тщательно его просмотрел, изъял дубли и отдал в печать. Усталый, еле держась на ногах, я отправился домой. Сидя в про72 летке извозчика, я, вероятно, напоминал ресторанного купчика, так как поминутно, засыпая, тыкался носом и раскачивался на ухабах. Извозчик, думая по привычке, что его седок под хмельком, несколько разоборачивался и строго посматривал на меня. А после одной сильной встряски на ухабе, когда я ткнул его в спину, проговорил: — Смотри, барин, не выпадь. Ты вытянь ноги-то, упрись ими, а то был у меня такой случай, вот также ехал, ехал, все тыкался, а потом и выпал, да башкой о мостовую-то и угодил. Пришлося в больницу везти.
Я еще крепко спал, когда позвонил Тиман. Разбуженный женой,, долго не мог сообразить, кто говорит. И только слова «есть неутешительные новости» заставили меня окончательно проснуться. Я срочно поехал в контору. Там у всех было подавленное настроение. Всегда спокойный и уравновешенный Тиман мерял шагами комнату, Яков Александрович нервно курил, Г ар дин рассеянно глядел в окно и даже не оглянулся, когда я вошел.
— Левушка, мы попали в заколдованный круг,— начал Тиман, как только мы поздоровались.— Съемку мы закончили, негатив смонтирован, надписи готовы. Но лаборатория Пате принять спешный заказ на печать позитива не может. Она перегружена срочными заказами Ермольева, Трофимова и других. А Ханжонков завтра с утра приступает к печати позитивов.
— Вы с Инфруа говорили?
— Конечно! Но не может же он отложить все заказы и печатать нам?
В Москве было много мелких лабораторий, оборудованных самым халтурным образом, и нельзя было думать, чтобы они могли выполнить, наш заказ. Доверить его можно только двум хорошо оборудованным мощным лабораториям — Пате и Ханжонкова.
— Сколько экземпляров надо печатать? — спросил я у Тимана.
— Десять минимально,— был лаконичный ответ,— и к завтрешнему утру!
Нетрудно понять, что мы переживали после безумного перенапряжения и ряда бессонных ночей. Мысль, что фильм не выйдет в срок, не укладывалась в голове. И дело здесь было не в том, что Тиман несет большой убыток. Было обидно, что Ханжонков сумел опередить нас свыпуском фильма.
Последовала долгая пауза. И как это часто бывает в безвыходном положении, вдруг неожиданно блеснула спасительная мысль.
— Павел Густавович, сколько вы можете ассигновать, чтобы завтра утром у вас в конторе были все десять экземпляров «Войны и мира»?
— Что вы придумали, Левушка? — не сразу понял мой вопрос Тиман.
— Хочу заставить печатать «Войну и мир» лабораторию Пате.
Дайте мне на всякий случай тысячи полторы, две. Если не выйдет то, что задумал,— возвращу завтра.
Было одиннадцать часов, надо было спешить — в лаборатории в двенадцать начинался обеденный перерыв.
Я прошел к директору лаборатории Тисье.
Тисье был довольно оригинальным человеком. За два года пребывания в России он не научился говорить по-русски, его знание языка ограничивалось двумя десятками слов, которые он страшно коверкал. Но зато в совершенстве изучил весь обширный лексикон ругательств. Он был невысокого роста, лет сорока пяти, живой и подвижный, общительный, как большинство французов, с небольшим ветерком в голове, который, очевидно, и привел его к нам в Россию. А случилось это так.
В Париже он был заведующим огромной монтажной на фабрике уЛате. Была весна, цвели каштаны и магнолии. Нигде так не чувствуется весна, как в Париже, среди веселых и немного беспечных парижан. Воздух был по-весеннему пьян, а всегда серое от дыма фабричных труб небо чисто. В предвечерний час, когда кончалась работа в конторах и фабриках, парижские улицы заполняла веселая толпа. Слышался смех, шутки.
На кинофабрике Пате тоже зазвонил звонок, возвещая окончание рабочего дня. Служащие, сбросив халаты, шли умываться и, одевшись, выходили, выезжали на велосипедах, смешиваясь с толпой. Прекратился шум станков, стрекот копировальных аппаратов, щелканье склеенных прессов. Только в большом двусветном монтажном цехе царило какое-то оживление. Слышался сдержанный шум, женский смех, топот высоких каблучков по кафельному полу.
Но вдруг открылась входная дверь, и в монтажную вошел Пате в пальто, цилиндре и с традиционным зонтом в руке.
Посредине монтажной шпалерами в два ряда стояли девушки, спустив блузки и сняв бюстгальтеры. А посредине — заведующий монтажной Тисье. Первым пришел в себя от изумления Пате. С криком и ругательствами он ринулся на Тисье.
Как спугнутая стая воробьев, разбежались, одеваясь на ходу, работницы и скрылись за монтажными столами. А на Тисье обрушился град ударов. Тисье побежал. Пате — за ним. Куда бы ни прятался Тисье, его всюду настигал тяжелый зонт хозяина. Избиение прекратилось только тогда, когда у Пате от зонта осталась одна ручка.
Что же это был за необычный осмотр? Оказывается. Тисье объявил среди монтажниц конкурс на самую красивую грудь. Были объявлены три премии, Судьей и экспертом он назначил себя. Получая мизерную оплату за свой труд, девушки согласились. Почему не заработать несколько десятков франков? Для Тисье же этот вернисаж обошелся дорого: он был немедленно уволен с фабрики и целых полгода ходил без работы.
Наконец Пате сменил гнев на милость, вероятно, приняв во внимание, что Тисье был одним из старых его служащих, и послал его директором вновь открытой лаборатории в Москве. Такое решение было странным, так как в этом деле Тисье ничего не понимал. Вся лаборатория держалась на прекрасном русском штате сотрудников, а в его обязанности входили только чисто административные функции. Я с ним знаком был давно, еще в Париже.
— Ты что пришел? Печатать твой фильм не можем, и не проси.
Звонил мсье Тиман, я и ему отказал.
— Когда тебе звонил Тиман? — притворно удивившись, спросил я.— Я только что из конторы, Тиман хочет передать негатив для печати Теодисиадису и Пендрие. А когда они напечатают, это меня меньше всего интересует. Завтра я забираю у тебя негатив и передаю им. Я прошел по всей лаборатории, поговорил с бригадирами, зашел в монтажную, а когда раздался звонок на обед, вернулся в контору к Тисье. Он снимал халат и надевал пиджак, собираясь ехать обедать домой.
— А я хотел тебе предложить пройтись в ресторан, пообедаем, выпьем бутылку французского вина, выкурим по сигаре,— сказал я небрежно, зная его любовь к хорошему вину и сигарам.
Впрочем, какой француз откажется от бутылки хорошего вина и сигары! За десять минут мы домчались на подвернувшемся лихаче до ресторана и уютно устроились за столиком. Смотря на слегка покрасневшее лицо Тисье, я невольно вспомнил его историю с вернисажем и понимал, что вновь ставлю его под удар. Сознаюсь, я выступал в роли дьявола-искусителя, а Тисье должен был стать невинной жертвой. Но что делать? Каждая война требует жертв!
Я хорошо знал вкусы иностранцев. Если француз не может отказаться от вина и сигары, то подавно не откажется от зернистой икры. Но под икру пьют только водку. С этого я и начал. Что ни говорите, но умело составленное меню, а главное, соответствующий подбор вин многое значат.
Я внимательно следил за Тисье. Мне надо было уловить начало того состояния, когда у него в глазах начнет двоиться. Водка, вино и ликеры делали свое дело — это состояние понемногу начало выявляться. Сидевшую в компании даму он принял за двух, одна, по его словам, была блондинка, а другая — брюнетка. Но вот он надул щеки и стал, ударяя по ним рюмками, воспроизводить мелодию, напоминающую марсельезу. Внимательно окинув его взглядом, я сказал себе — довольно.
На лихаче я быстро доставил Тисье домой. Правда, по дороге у него возникло желание ехать в лабораторию, но быстро исчезло. Сдав его тело жене с рук на руки, я поехал на Кузнецкий мост в ювелирный магазин. А оттуда в лабораторию. Было четыре часа дня.
— Где папа? — встретила меня вопросом дочка Тисье, работавшая в конторе лаборатории.
— Ваш папа с Бахусом ловит мух.
— Что такое? — не поняв по-русски сказанную фразу, переспросила она.
— Ничего особенного, просто у него небольшая мигрень, и он остался дома.
— Бедный папа, у него частые мигрени.
— Что делать?! Ваш папа много работает, переутомляется,— посочувствовал я.
Раздался звонок, возвещающий окончание рабочего дня. Но ни один лаборант не ушел домой.
Стрекотали копировальные аппараты, крутились сушильные барабаны, непрерывным потоком шли рамы с проявленным позитивом «Войны и мира». Хлопали прессы склейки ленты, вертелись моталки, наматывая готовый позитив.
Я, заняв кресло блаженно спящего у себя на квартире Тисье, чувствовал себя полным хозяином лаборатории. Наш татарин Сережа доставил от Елисеева две корзины со всевозможной едой и небольшим количеством вина — ровно столько, сколько нужно для поднятия тонуса, но не больше. К восьми часам утра был снят последний ролик позитива с моталки. В лаборатории наступила тишина.
В конторе собрались старшие по цехам. После того как у меня не осталось ни одного тимановского рубля, да и мои разошлись, мы по-товарищески выпили разгонную.
Позвонил Тиману, сообщив, чтобы немедленно высылал машину за позитивом «Войны и мира». А сам, как нашкодивший кот, пошел в ателье и тихо сидел у себя в комнате. В ателье было тихо. Но уйти домой было нельзя. Я ждал грозы. Вбежал запыхавшийся Сережа:
— Александр Андреевич! Вас кто-то зовет к телефону, но не разобрал, больно ругается.
Я знал, кто зовет меня, и не подошел, а прямо прошел в лабораторию. Нечленораздельные;звуки вперемежку с французскими словами и русскими ругательствами извергались водопадом. Тисье был вне себя, его кулаки готовы были обрушиться на меня. Он бегал по конторе, вертелся волчком на месте. Сжавшись в комочек, смотрела на него дочка и лепетала плачущим голосом; «Папа, папа, успокойся!»
Я сидел и ждал кризиса, не бывает же, чтобы буря длилась бесконечно. Отмотав руки, вконец осипнув, он в изнеможении повалился на кресло.
Я протянул ему сигару. Вырванная из моих рук, она была разломана на мелкие части и брошена на пол. Я вынул новую сигару и, откусив, конец, закурил. Тисье сидел смирно. Я вновь молча протянул ему сигару. Кинув на меня злобный взгляд, он взял сигару и закурил. Пододвинув кресло, я вынул из кармана футляр и, открыв, протянул ему. Сверкая и переливаясь, на него глядело дамское кольцо с брильянтом в два карата.
— Передай с моим глубоким уважением своей супруге. А теперь давай поговорим. Что сделано — не вернешь. Поезжай домой, скажись больным. В лаборатории со вчерашнего дня ты не был. Водопровоч был испорчен, и лаборатория в вечернюю смену работать не могла!
— Папа, какая прелесть, как мама будет рада! — по-детски восхищалась, подсев на ручку кресла, Сюзанна.
Тисье долго молча смотрел на меня.
— Ты знаешь, кто ты?
— Знаю. Оператор фильма «Война и мир».
— Нет, ты дьявол, вот ты кто, а не оператор.
Я не возражал. Свое дело я сделал, картина «Война и мир» вечером шла во всех кинотеатрах Москвы. Несколько экземпляров было разослано в тот же вечер в Петроград, Киев и другие крупные центры страны. Как отозвалась эта моя авантюра на судьбе Тисье? Никак. Он послушался меня и поехал домой. А его дочка на плохом русском языке отвечала нетерпеливым заказчикам: «Папа болен, в лаборатории была авария, в ночную смену лаборатория не работала».
Я не знаю, что было с Ханжонковым, когда он узнал, что Тиман его опередил. Меня тогда этот вопрос не занимал. Ханжонков выпустил свой фильм недели через две под названием «Наташа Ростова» и в скобках — по роману «Война и мир».
Левицкий А. «Война и мир» // Левицкий А. Рассказы о кинематографе. М., 1964. С. 64-77.