Смерть, унося из жизни близких нам людей, в момент когда гаснет последний взгляд милых глаз, рвет тысячи нитей, тянувшихся от наших сердец к сердцам уходящих.
Вот почему так бесконечно трудно, оставаясь правдивым и искренним, рассказать что-то о усопшем, даже для того, чтобы вплести этим цветок живой любви в его надгробный венок.
Все те воспоминания, которые создает совместная работа, хороши для интимной встречи, в тихий летний вечер, когда запад покрывают розовые облачка, зеленые кроны деревьев кажутся золотыми, а от грядок левкоев поднимается к небу кадильная струя благоухания...
Часы дум о прошлом — это вечерние часы. И если твой друг, с которым тебя связывает прошлое — рядом, с души просятся и большие и незначительные куски минувшего, и долго, и тихо вспоминается одно, другое, третье... Ценное тем, что пережито вместе, милое потому, что все уже овеяно ароматом прошлой, навсегда ушедшей минуты общей жизни...
И еще сильнее сковываются цепи дружбы, и бесконечно дорогим становится прожитое, и твой друг, чью руку так хочется, так приятно крепко-крепко сжать в своей руке...
Рассказывать же, зная, что это предназначено для многих и многих, зная, как мало чувствующих искренность и как много ищущих в воспоминаниях такого рода просто анекдота — мне тяжело, и я вряд ли хорошо это сумею.
Е.Ф. Бауэр был первым, протянувшим мне руку из мира экрана, два года назад.
Я никогда не имел поводов жаловаться на свою судьбу, но за то, что она побаловала меня, отдав мои первые выступления в руки Евгения Францевича, — я никогда не перестану ее благодарить.
Потому что Бауэр, прежде всего, был человеком, в груди которого билось удивительно чуткое сердце. Я встретился с ним в момент, когда у меня болела душа, и, может быть, потому я с большою ясностью понял это. А Бауэр умел быть родным и близким. Потому что так диктовало ему его сердце. Умел и хотел. Те, кто смотрел его не умом и глазами только, а душою и сердцем — поймут меня и подтвердят, вероятно, то, что говорю я. И только в этом была творческая сила покойного.
Я помню сцену чьей-то смерти в какой-то картине. Сцена обычная, без всяких ухищрений. Нас снимали, я случайно поднял голову, поглядел на Бауэра и вдруг вижу, что его глаза полны слез.
Это был момент, когда картину творила живая человеческая душа.
После этого я стал внимательно следить за лицом Е.Ф. на работе.
Это было трудно, потому что он быстро почувствовал мое наблюдение, но все же я видел довольно, чтобы теперь с полным убеждением сказать:
Секрет творчества Бауэра прост, как просто все крупно-талантливое. Фильтруйте выдумку чрез ваше сердце, не считаясь с тем, долго ли оно выдержит — и вы будете необходимы избранному вами искусству, и нас признают массы, питающиеся им и в свою очередь питающие его.
На склоне Яйлы, высоко над морем, нашло вечное успокоение чудесное сердце друга, учителя, художника...
Время несется. Вот уже скоро год, как хрипящий гурзуфский телефон передал нам из Ялты такую простую и такую страшную новость:
«Евгений Францевич умер»...
А место, занимаемое Бауэром, пусто до сего дня — да, вероятно, пустым и останется. Люди охотно отдают в аренду свое имя, свою внешность, пластику, глаза, туалеты портных и портних, работу рассудка, выдумку, все, все во славу любимого кино, но никто, почти никто не отдает ему сердца...
Слава памяти того, кто указал этот ясный путь!...
Перестиани Ив. О Бауэре // Кино-газета. 1918. № 31. С. 5.