Вопрос этот — вопрос об экране, об искусстве экрана, которое я лично считаю высшим искусством на современной художественной арене. <...>
В специальной прессе экрана мне приходилось уже не раз беседовать на эту же тему, но условия, в которые поставлена профессиональная пресса экрана таковы, что ни единому ее слову никто и никак не верит. Кинематографические журналы либо издаются кинематографическими же фирмами, либо существуют на счет их публикаций. Все, что там пишется по какому-либо вопросу «за», понимается как реклама делу, субсидирующему журнал. Все, что пишется против, принимается как борьба с конкуренцией. Поэтому самые непосредственные, от души идущие, слова звучат в кинематографических органах каким-то подозрительным фальцетом. Если же прибавить к этому, что читателем специальной прессы является почти исключительно «клиент», т.е. продавец, покупатель, прокатчик кинематографического товара, то станет ясным и взаимное ощущение литератора, пишущего в этих изданиях. Словом, и писатель, и читатель одинаково чувствуют себя «в дурном обществе», что совершенно не способствует, конечно, ни влиянию литературы на среду, ни уважению среды к литературе. Вот почему, не сомневаясь в личной порядочности руководителей и сотрудников большинства таких журналов, я все же считаю напрасными и наивными все былые попытки мои трубадурствовать на страницах специально-экранной прессы. Пока не существует в мире кинематографа отдельной от прилавка, вольной по духу, печати — все те анафемы, манифесты и призывы, которые и я, по молодости лет, расточал бывало перед «владельцами прокатных контор» (т.е. единственными читателями моих писаний) — вызывали, вероятно, у них не меньше добродушного хохотка, чем удачный номер «Сатирикона»... <...>
О золотом молчании <...>
Прошлая жизнь была очень болтлива, о чем лучше всего можно судить по прошлой литературе. Не только писатели малые и средние, вроде Шеллера-Михайлова или Станюковича, но и выше-средние, вроде Боборыкина и большие, как Тургенев, и великие, как Толстой, были чрезвычайно словолюбивы и словообильны без конца.
<...>
В журналистике требование времени раньше всех понял талантливый Дорошевич, выкинувший вон из своего писательского обихода все те залежи слов, которыми пользовалась прошлая журналистика, и создавший на замену их свою знаменитую «короткую строчку». Писатели нашего дня, и беллетристы и журналисты, все почти — малословны. Они чуют ритм своего дня и не нарушают его своей литературой. Доказательства — в любом журнале, альманахе и газете. <...>
И если кто-нибудь спросит меня: кто больше послужил «идее молчания» в том глубоком, значительном смысле, как ее проповедует и пропагандирует Метерлинк, сам ли знаменитый бельгийский поэт, или Шмуль Берков Меерзон, теперь открывший в родном Бобруйске иллюзион, я, не задумываясь, по совести отвечу:
— Шмуль Берков Меерзон.
Ибо туманные, изысканные книги прекрасного мистического поэта навсегда останутся украшениям немногих и мало доступных массам библиотек. А ходкое, популярное дело Меерзона повело свою пропаганду неведомо для публики, неведомо для самого Шмуля Беркова, но с огромным, неохватным результатом для той именно «идеи молчания», которой так скорбно тоскует Метерлинк...
Вечный раб.
Кинематограф — просто, без всяких «измов», без очков, без высокого хмурого лба, показал великому множеству людей, что может молчание. <...>
Тоска по молчанию[1] — большая творческая тоска современной, усложненной и углубленной души. Кинематограф служит этой великой тоске. Его путь — утоление ее.
Наша задача лишь в том, чтобы путь этот все более расширялся, чтобы тоска все более утолялась, чтобы служение стало величавым.
Да сбудется!
Вознесенский Ал. Высшее искусство // Журнал журналов. 1915. № 45. С. 4—6.
Примечания
- ^ Для читающих эту статью я должен особенно подчеркнуть разницу, которая, как бездна, разделяет два понятия: тишину (немоту) и молчание. Первое понятие — начало пассивности, абсолютно чуждое кинематографу. Второе, т.е. молчание, полно той именно внутренней активности, которой исполнено искусство переживаний — экран. Неверно назвали кинематограф «великим немым», немоты в нем нет и быть не может. Он — великий молчальник.