Писатель М. Арцыбашев не может скрыть своего раздражения по адресу кинематографа.
— Ни одного своего произведения больше не дам для инсценировки на экране, — угрожал он.
Гнев писателя вызван провалом целого ряда кино-иллюстраций его произведений. Чашу авторских страданий Арцыбашева переполнила, по-видимому, постановка его романа «У последней черты», последние по времени.
Говорить о неудаче этой постановки, это значит выражаться слишком мягко. Это не неудача, не провал, а в полном смысле слова скандал даже в видевшем всякие виды мире светотворчества.
Становясь на точку зрения авторского самолюбия М. Арцыбашева, следует признать, что М. Арцыбашев имел право оскорбиться.
Случилось что-то невероятное. Как будто отразив художественные замыслы писателя, экран стал корчиться и гримасничать, с намерением исключительно смешить и забавлять публику.
Никогда не приходилось раньше слышать такого здорового, органического смеха, как на сеансах картины «У последней черты», этого литературного плода фантазии мрачной и больной, этой проповеди ухода от жизни, этого страшного проклятья земле, смешивающей в какую-то топкую и зловонную тину и благие порывы, и вольные страсти, и спокойную мудрость. Точно это была не трагедия, а веселый фарс.
Теперь Арцыбашев считает себя обиженным. Но обратите внимание на то, что он винит не фирму, не режиссера, выпустивших картину в свет, а кинематографию как таковую.
Как капризный ребенок, г-н Арцыбашев надул губки на кинематографию:
— Не дам тебе больше играть моими игрушками. ты умоешь водой моих кукол, и с их лица слезет красивый румянец жизни, — ты распорешь им животы, и из них высыпаются отруби, — ты будешь бить их головой о стену, и они перестанут пищать и разговаривать.
Позвольте, г. Арцыбашев, а, может быть, светотворчесвто получило от вас ваших кукол уже в жалком и растерзанном виде, и, может быть, они никогда и не разговаривали.
Правда, постановка романа «У последней черты» сделана из рук вон плохо. Но почему же она вызывает не возмущение по адресу исполнителей, не сочувствие к автору, а откровенный смех. Если у автора есть идейные враги, если его не признает толпа, то можно было бы ожидать злорадной иронии, ядовитой насмешки... Но веселый, заразительный гогот... Это уже слишком!
Всю глубину оскорбления, нанесенного светотворчеством писателю, можно измерить только тогда, когда знаешь, сколько нелепостей прощается публикой экрану, сколько наивных драм и смехотворных постановок проходит на экране, вызывая зачастую в зрителях скуку, но редко возбуждая неуместную веселость.
Неужели русский писатель, поставленный временем в первые ряды молодой литературы, оказался несчастливее составителей самых шаблонных сценариев — не только без всякой философии, но иногда и без всякого смысла.
Кажется, так. Но виновато в этом не бессилие кинематографа справиться с задачами кино-иллюстрации литературы, а виновата сама литература, выдающая слишком часто негодный шлак за чистое золото.
О М. Арцыбашеве, как писателе, существует два мнения. Одно утверждает:
— талантливый писатель, но...
Другое мнение, и более распространенное в широкой публике, — без всякого «но»:
— Писатель... с клубничкой.
Но правильней было бы охарактеризовать М. Арцыбашева так:
— Может быть и был бы интересным писателем, если бы меньше читал хороших книг и был менее целомудренным и святым в своей личной жизни.
Арцыбашев... святой?!. Да, святой. Прочтите все произведения Арцыбашева от первого до последнего — и пресловутого «Санина», и «Миллионы», и «У последней черты», — и вы убедитесь, что Арцыбашев робеет перед женщиной, что он не знает ее, что он аскет в самомподлинном. первоначальном смысле этого слова.
Вспомните спор отцов церкви о том, есть у женщины душа, или нет.
Вместе с самыми ярыми врагами плоти Арцыбашев отвечает:
— У женщины души нет. Она сосуд похоти и орудие дьявола.
Все, что говорит Арцыбашев о похоти, он вычитал из хороших книг, поняв в них только то, что мог понять по складу своей целомудренной души.
В романе «У последней черты» — художник Михайлов это списанный у Байрона Дон-Жуан, только Дон-Жуан более юный, развратный более на словах, чем на деле, сталкивающийся с женщинами впервые и еще не проникшийся очарованием женской души; он знает еще только тело женщины в мимолетных первых связях, и ненавидит и ее, и себя. Тайна вечного устремления к женщине ему еще не открыта.
Так же, как с вопросом о поле, обстоит дело и с другими переоценками Арцыбашевым моральных ценностей. Весь этот бунт против морали и жизни навеян чтением Достоевского и Ницше. Только понял Арцыбашев Ницше так же, как чеховский провинциал:
— Великий философ Ницше, а говорит, что фальшивые деньги делать можно.
Все писание Арцыбашева представляется такими фальшивыми деньгами.
Если это не осознавалось многими, то теперь это должно стать для всех очевидным. Идите посмотреть Арцыбашева на экране. Экран никогда не лжет, он вас скажет правду о писателе.
Эта правда, может быть, убийственна для Арцыбашева, как писателя, но она реабилитирует его, как человека.
Чем же он так разобижен? Не лучше ли быть хорошим человеком, чем плохим писателем.
В заключение следует поговорить о постановке картины «У последней черты», так как ее недочеты являются отражением общей болезни кинематографии.
Эта болезнь — погоня за сенсацией, за скандалом при полном пренебрежении требованиями не только художественности, но и грамотности.
Основательно или неосновательно роман «У последней черты» отнесли к числу произведений «легкого» жанра, а к этим вещам отношение простое: работай диафрагмой, — успех все равно обеспечен.
Не хочется говорить об игре актеров, потому что играть им было нечего; если бы они играли даже гениально, то и тогда из ничего не создали бы чего-либо сносного и убедительного.
Но о работе режиссера поговорить следует.
Один небольшой пример с наглядностью покажет, что это за работа.
Художник Михайлов вспоминает о всех женщинах, которых он любил. Он лежит на кровати с пологом. Полог поднимается за края справа и слева подручными, и глазам зрителя представляется группа из десятка женщин, стоящих полукругом бок-о-бок. Сняты они реально, дышат и моргают, на лицах желание сойти с места и презрение к режиссеру. Некоторые лица носят следы протеста: по-видимому только что доказывали режиссеру всю нелепость этой сцены. Полог закрывается и скрывает женщин.
Эта сцена в картине пользуется самым большим успехом у публики. В зрительном зале неизменно раздается веселый вой и всхлипывания заливающихся весельчаков.
Вероятно, в целях обмануть бдительность цензуры подавляющее большинство сцен дано в дальней перспективе, в мелких фигурах: авось, не разглядят. С той же целью фотографии сделаны плохо, при неполном освещении, репродукции тоже неудачны.
По тем же цензурным требованиям действующие лица — офицеры превращены в каких-то не то почтово-телеграфных чиновников, не то лесничих. Впрочем, от этого не пострадали ни сюжет, ни картина.
Цензура могла быть и менее строга, но это не предотвратило бы ссоры М. Арцыбашева с экраном. Чему быть, того не миновать.
В-нин [В.К. Туркин]. Тяжба В. Арцыбашева с экраном // Пегас. 1916. № 5. С. 71-74.