Я понял, что если только все дальнейшее зависит от П. Чардынина, то, конечно, о съемках у Ханжонкова нечего и думать. Я на другой день попытался вновь увидеться с самим Ханжонковым и снова пришлось увидеться лишь только с Теодосиадисом, который мне объяснил, что П.Чардынин являлся их главным режиссером и художественным руководителем и что, действительно, без специального разрешения, они, т. е. «ателье» Ханжонкова, снимать ни в коем случае не будет. Приехал я домой очень расстроенный и когда все объяснил, то А. Максимов обещал нам сейчас же написать обо всем в Петербург. Он нам даже большую подал надежду тем, что будто бы с А. Дранковым он хорошо знаком и что за успех нашего дела он ручается. И действительно, недели через две он нам показал письмо от Дранкова, в котором он писал, что и в Москве он открывает свое отделение (свое ателье), как это есть у него сейчас в Петербурге и что он готов снять «кине-картины» с его, Максимова, актеров (какую-либо пьеску только известного автора). Еще писал он, что в мае уже будет в Москве и указал свой адрес.

С рекомендательным письмом я явился к Дранкову и был очень поражен тем, что это совершенная противоположность торговому дому Ханжонкова и никаких приемов, никаких церемоний. Он, прочитав письмо, сказал: «Ну что ж, дело неплохое. Ну в чем же вы хотите сняться?» Я назвал три миниатюры пьесы А.П. Чехова: «Предложение», «Не в духе», «Хирургия». (Это уже мы сами все решили сняться только в пьесах, а не с куплетами). Дранков стал возражать против А.П. Чехова, уверяя меня, что Чехова, безусловно, не разрешат к съемке. Я говорю: «Но ведь эти миниатюры везде играют, всюду, во всех клубах». «Да, — говорит, — но тут нужно снять, а потом вы, их демонстрируя, будете декламировать, и это для цензуры уже зацепка, а у них самое главное зацепиться, а нам уже, будьте покойны, они не разрешат ни в коем случае». Я сидел расстроенный, думаю: «Ну вот оно, опять пошло то же, что у Ханжонкова».

Но Дранков был не то же. Засмеявшись, он сказал: «Да чего вы сморщились? Ничего страшного нет, возьмите назовите „Предложение“ по-другому. Как-нибудь и автора другого поставьте, и разрешат». Я говорю: «А я все же пытаюсь хлопотать за разрешение А.П. Чехова, это все же лучше и серьезнее будет». «Согласен, — говорит Дранков. — Он в моде. Ну что ж, попытайтесь, авось, удастся». Дальше уже вопрос был о средствах и когда я назвал сумму, которая у меня была, он опять рассмеялся: «Да ведь такой суммы и на одну картину не хватит, а вы хотите снять сразу три. Ну ничего, это-то мы уж как-нибудь да устроим. Важно вам получить разрешение, а с оплатой денег за картину мы дело устроим, это не беда. Ну, хлопочите разрешение».

На меня А. Дранков произвел прекрасное впечатление, несмотря на то, что в сущности еще ничего не было, но я был уже окрылен одними его обещаниями. Или же, это, может быть, от того, так было со мной после такого неласкового приема у Ханжонкова. Да и, говоря откровенно, я когда уже в следующие годы когда обращался по поводу съемки картин в такие фирмы как бр. Пате (московское отдел.), О-во Гомон и др., везде более внимательный и более любезный встречал прием, нежели это получилось у Ханжонкова. Сейчас же, буквально на другой день после свидания с А. Дранковым, я подал заявление в градоначальство о разрешении мне съемки 3-х картин А.П. Чехова, перечислил какие — для той цели, чтобы их можно было сопровождать кине-декламацией. Довольно-таки продолжительное время ответа никакого не было. Я успел уже вторично приехать в Москву и пошел наводить справки о судьбе своего заявления. Его нашли в архивах где-то и стали меня пытать, т.е. расспрашивать подробно: что это такое будет за кине-декламация и как это будет происходить, в каком виде и где, перед полотном или за полотном? Зачем это им было нужно, я уж не понимаю до сих пор. Одним словом, под диктовку этого ядовитого старичка я писал чуть ли не целую анкету о том, как и что это будет и какой это примет вид, эта кине-декламация. «Ну-с, зайдите-ка этак через недельку, для получения ответа на ваше заявление», — изредка под конец ядовитая чиновничья фигура.

Конечно, отказ мне в съемке картин был полный и категорический через эту недельку. Но мы уже не могли остановиться на полпути. Ведь это еще не все, ведь есть главное цензурное управление в Петербурге, куда я, с благословения своих компаньонов и А. Максимова, поехал.

На наше счастье в Петербурге находился А. Дранков в то время. Я направился прямо к нему, и он меня обнадежил тем, что у него есть знакомые, что нужно только кое-кого смазать и дело «на мази», всегда пройдет без скрипа: «Надо ж, друг мой, ждать и тогда в раз — решать». Так мы и поступили. Я через него не знаю кого-то «смазал», что ли. Одним словом, разрешение обошлось в 500 р., в то время особенно для нас сумма очень крупная, но что же делать? Пришлось дать. И некоторое время мне пришлось опять пробыть с разрешением в кармане и ожидать, когда А. Дранков нам даст телеграмму о том, что можно выехать на съемку.

За это время мы (были в Нижегородской ярмарке, работая в театре А. Максимова) старательно готовились к съемке. Текст всех трех миниатюр нами был изучен в совершенстве. Был очень детально и подробно разработан план постановки каждой пьесы. Даже многое из реквизита нами было приобретено — многое сделано самими. Одним словом, подготовка к съемке у нас была идеальная. Мы все наше свободное время посвятили репетициям, уходя куда-либо далеко в луга или лес, или уезжая на лодке за Волгу и нам репетируя наши пьесы так, чтобы никто нас не видел. Благодаря этим репетициям пьесы А.П. Чехова наибольшим успехом и пользовались тогда у зрителя, т.е. были лучше, чем другие наши картины.
Со дня на день мы ожидали телеграфного вызова от Дранкова, волнуясь его молчанием, и только лишь в конце ноября мы получили от него телеграмму, что снять нас он может в своем «ателье» (так громко было сказано в телеграмме) в Москве. Он предлагал нам выехать на съемку в Москву).

Мы на другой же день были в Москве у Дранкова на квартире (угол Тверской и Бол. Гнездиковского пер.). Конечно, никакого «ателье» у него не было, он только еще намечал снять таковое для своего производства. Более недели ушло на то, чтобы подыскать помещение для того хотя бы, чтобы снять наши картины. Наконец помещение было найдено, в Богословском переулке, почти напротив театра Корш. Это было зальце заброшенной фотографии. Крыша и стена стеклянные этой фотографии во многих местах были выбиты, кругом были груды снега и лед. Зима была суровая. Мы и тут принялись дружно преодолевать препятствия. Вставили стекла и стали убирать лед и снег, достали печку, времянку и стали отапливать помещение, но отопить его так, как было бы необходимо для того, чтобы сниматься, нам не удалось и картина «Предложение» снималась в этом холодном помещении. Может быть, зрителю и не так это заметно было, но если приглядеться как следует, то заметен был «пар» во время разговора и от нашего дыхания. Большие заботы доставило нам то обстоятельство, что нужно было создать видимость «богатой усадьбы помещика», его гостиную, хотя бы угол. У Дранкова абсолютно ничего не было. Он мог дать нам лишь часть мебели и 2 картины. Гардины, ковры и другое мы достали на 2-3 дня у наших знакомых. Главное, купили прекрасные обои, натянули их на рамки и комната была бы очень хороша, если бы не доставило массу хлопот устройство двери и окна.

Наконец и это препятствие было преодолено, мы достали соответствующие костюмы и пришли на съемку, но тут снова неприятность. Сниматься в пасмурный день было нельзя. Прошло еще 3 дня, в течение которых у нас было беспрерывное круглосуточное дежурство в этом «ателье», т.к. мы боялись за всю обстановку; ковры и пр. И, кроме того, А. Дранков уже привез аппарат свой со всеми принадлежностями. Но наконец-то долгожданный день для нас наступил. С каким волнением и трепетом для нас проходила эта съемка! Я, даже знавший так прекрасно текст, что мог бы в любой момент и с любого места говорить его. Но когда я почувствовал, что меня снимают, все как-то спуталось у меня, и я местами стал забалтываться так, что поставленный нами предусмотрительно суфлер стал помогать мне и моим партнерам, т.к. с ними тоже самое было.

Но еще хуже было дело тогда, когда картина была готова, т.е. напечатана, и Дранков предварительно хотел узнать, как она у нас пойдет с декламацией. Получился полный конфуз. Мы ни одно слово не могли сказать так, чтобы оно совпадало, а просто, глотая, забалтывая слова, мы очень торопно, проговорили все, что нами было заучено, т.е. весь текст «Предложения», а картина еще шла, и мы сами, снятые там, еще что-то говорили. Тогда мы стали просить, чтобы еще нам раз пропустили, но результат был почти тот же. Нам еще несколько раз пропустил картину, было, конечно, уже много привычнее для нас и мы более спокойно вели передачу, но совпадения, какое было так необходимо, у нас не получали. На нас напала такая растерянность, граничившая прямо-таки с отчаянием, что мы прямо не знали, что же делать. Но Дранков нас успокоил, говоря: «Еще порепетируете этак несколько деньков, и тогда у вас, может быть, и получится что-либо толковое». Но где и как было репетировать? Мы стали искать что-либо подходящее и нашли такой «Синематограф» на Елоховской. Хозяин этого кино давал нам возможность срепетировать нашу картину на условиях: сколько дней мы будем репетировать, столько дней мы и должны у него бесплатно работать за то, что он предоставляет нам помещение, свет, аппарат и киномеханика.

Жданов Я.А. Работа с киноговорящими картинами. Воспоминания декламатора / Публ. А.В. Баталиной // Киноведческие записки. 2014. № 106/107. С. 381-412.