Из гороскопа Мозжухина:
«Сильно выраженное влияние Марса делает его человеком одержимым, упрямым, навязывающим свою волю другим и не терпящим чужого влияния. В случае женитьбы столь деспотический характер не сулит мира в доме. Возможны также проблемы в отношениях с подчиненными». Ни одно из сохранившихся свидетельств не подтверждает версии об особенно деспотичном характере Мозжухина. О нем всегда вспоминают как о душе общества. Наверное, ему было свойственно некоторое легкомыслие, из-за которого, например, в его записной книжке появляется по метка от 27 июля 1920 г:
«Я, Иван Мозжухин, даю слово, что в течение года с сего числа я не буду пить ни вина, ни водки, ни коньяка, ничего содержащего алкоголя, ни пива, ни аперитивов. Ничего содержащего алкоголя. У меня есть отец — и я его жизнью клянусь в том, что здесь написано».
Не пожалевший и отца ради красного словца Мозжухин был между тем человеком хрупкой души, ранимым и незащищенным. Мы уже говорили о том, как в России, еще в 1915 г., он перешел от Ханжонкова к Ермольеву из-за обиды за неполученную роль. Никто не знал, чего стоил ему этот шаг в плане душевных переживаний. Три года спустя он вспоминал о своих ощущениях:
«Играть перед чужим аппаратом, среди новых людей, было так странно. Мне казалось, точно я изменил любимой женщине».
Судя по сохранившимся свидетельствам, измена киноаппарату давалась Мозжухину труднее, чем измена любимым женщинам, но, похоже, жизнь на экране была для него неотделима от его человеческой судьбы. Мозжухин так сильно сживался с персонажами, которых он играл в кино, что и реальности они становились частью его человеческой личности, и многие зрители, включая близких ему людей, не могли отделить актера от его героев.
Подружка Мозжухина, Кики с Монпарнасса, в своих забавных и полуграмотных любовных записках (июнь 1924 г. — период съемок «Льва моголов») обращается не к Мозжухину, а к его героям, перенося на них свое эротическое влечение к их создателю. Некоторые из этих записок настолько откровенны, что не подлежат цитированию в печати. Приведем ниже выдержки из наиболее скромных посланий Кики, отметив интересную деталь: как следует из текста писем, с Мозжухиным в жизни Кики была на «Вы», но к Мозжухину на экране она обращалась на «ты»: «Дорогой Кин», «Мой прекрасный Лев [моголов. — Н. Н.]». «Человека, которого я люблю, зовут Кин, только не говорите об этом никому».
«Ну и штука приключилась со мной однажды вечером — меня изнасиловал незнакомый красивый парень».
«Я совершила кражу. Я поднялась наверх и зашла в хозяйскую спальню в „Жокее“. Там на стенах много Ваших фотографий. Я взяла нож и отрезала Вам голову, на Вашем лице — смесь силы и страдания.
...неужели никому невдомек, что Кики влюблена?»
«...это ты, мой Кин, владел мною всю ночь».
«Твоя Кики принадлежит тебе, твоя Кики хочет тебя.
Я хочу тебя, тебя, мой драгоценный любовник, я обожаю тебя до безумия».
К одному письму приложена картинка, нарисованная Кики — большой глаз, на зрачке надпись «Kean», рядом — подпись: «глаз Москвы». В этом рисунке совмещены: символ актерского имиджа Мозжухина (глаз), идея отождествления Мозжухина-человека с его экранным образом и, наконец, русский миф (глаза как зеркало загадочной славянской души), переходящий в зарождающийся советский миф (глаз кремлевского шпиона). Все это вместе, по-видимому, отображает гамму чувств, которые испытывала натурщица с Монпарнаса к русскому актеру. Но существовал ли этот образ только в воображении веселой французской музы Мозжухина?
В конце 1925 г. Мозжухин рассказывал интервьюеру об одном случае, который произошел с ним незадолго до этого на съемках фильма «Покойный Матиас Паскаль»:
«Начальник железнодорожного вокзала города Ниццы так охотно помогал нам на съемках, что мне захотелось отблагодарить его. Он разнервничался и замахал руками: «Месье, это же вполне естественно, это совершенно нормально, поверьте мне...». А затем добавил растроганным тоном: «Ведь меня тоже зовут Паскаль... Как и Вас». Письма зрителей, сохранившиеся в архиве Мозжухина, говорят о том, что публика не только отожествляла актера с его персонажами, но и возлагала на него ответственность заих поступки в фильмах. Так, например, зритель Микола Делевчук в письме из Парижа от 15 апреля 1935 г., написанном на украинском языке, выражает свое восхищение благородным поступком Мозжухина (вернее — его героя), подобравшего подкинутого ребенка в фильме «Дитя карнавала». Мария Медведева, харьковчанка, осевшая в Ковно (Литва) и поклонница Мозжухина, влюбленная в его фильмы — наоборот, предлагает свои услуги по воспитанию его собственных детей в случае их появления на свет в реальной жизни:
«Вы, может быть, Иван Ильич, женились, умоляю Вас кровавыми слезами, возьмите Вы меня к себе <...>, Вы ведь будете уезжать с женой крутить картины <...> а когда будут детки <...> можете ехать хотя на край света, а меня оставить с ними <...> буду беречь как тигрица своих детей».
Просьбы о помощи, содержащиеся во многих письмах соотечественников Мозжухина, часто обоснованы ссылкой на фильмы с его участием или на жизненные ситуации, связанные с этими фильмами. Так, например, в письме от 18 февраля 1929 г. «внук заслуженного профессора Петроградского Университета Дмитрия Кайгородова, Константин Кайгородов. В прошлом: художник и офицер русской армии, в настоящем: содержатель кино в маленьком городке Леово, Бессарабии, ныне входящ[ей] в состав Румынского государства» иносказательно обвиняет «Кина» в поджоге его кинотеатра и обращается к исполнителю главной роли в этом фильме с просьбой о компенсации. «<...> 15 декабря 1928 г. <...> судьб[е] и Богу было угодно нанести нам страшный удар. Во время демонстрирования „Кина“ с Вашим участием фильм загорелся и пожаром уничтожена добрая половина моего детища — кинематографа <...>.
Прочтя в одном из журналов, что Вы очень добры и отзывчивы к горю обездоленных и не чужды подать руку помощи — мы на семейном совете, как это ни покажется Вам странным, решили слезно просить Вас оказать нам денежную помощь в той сумме, в какой подскажет Вам Ваше доброе сердце, памятуя слова Христа, что „рука дающего не оскудеет“».
В нашей совместной статье с Ю. Цивьяном, говоря о взаимоотношениях русских кинематографистов и их семей, оказавшихся по две стороны границы, мы отмечали, что иногда родственники, оставшиеся в СССР, ходили в кино как на свидание, для того, чтобы увидеть хотя бы на экране своих уехавших детей-эмигрантов.В качестве примера мы приводили переписку семьи Мозжухиных. Константин Мозжухин в письме к брату Ивану от 27 октября 1927 г. просил его:
«<...> Напиши о себе побольше, а то мы ничего о тебе не знаем, иногда только узнает о тебе по заметкам в журнале „Советский экран“. В прошлом году несколько раз смотрели тебя в картинах: „Кин“ и „Проходящие тени“. Картины имели большой успех у публики. Раза три ходили они в Астрахани в течение года. „Кин“ прошел по всем клубам и в скором времени опять придет в Астрахань».
Отец, Илья Иванович, благодаря сына за материальную помощь (значит, все-таки, не пил Мозжухин спиртных напитков в 1920 г.?), говорит о том же (16 марта 1928 г.):
«Я последнее время пользуюсь слухами о тебе из русских журналов кино».
Как должен был ощущать себя сам актер, существующий в такой огромной массе образов и лиц? Недаром ведь в тот раз, когда ему довелось режиссировать самого себя в фильме «Костер пылающий», он отвел себе несколько ролей, выступив во всех своих амплуа — от мистического героя-демона да комического персонажа. В написанном в 1923 г., через год после постановки «Костра пылающего» стихотворении «У черты» Мозжухин называет себя «оборотнем».
Очевидно, у Мозжухина ощущение расщепленности и многоликости души было настолько сильным, что это чувствовали и окружающие — например, режиссер Марсель Л’Эрбье, которого это впечатление вдохновило на создание фильма «Покойный Матиас Паскаль». Н. М. Зоркая цитирует в своей книге о Мозжухине текст Л’Эрбье по материалам личного архива Н. А. Хренова:
«Ивана Мозжухина я знал в 1923-м. Он мне понравился немедленно. Понравился мне настолько, что мною овладела одна лишь идея, одно желание: сделать фильм, в котором был бы не один, а два Мозжухина! <...> Своему двойному герою я предоставил два отдельных места. В первой части расположил молодого Матиаса, пленника косной среды, и один из Мозжухиных раскрылся блестящим, страстным, великолепным поборником и апостолом любимой свободы. <...> Во второй же части, напротив, было владение покойного Матиаса, и мой другой Мозжухин здесь был несравненным в соединении комического и горячей патетики драмы; надо было быть рекордсменом таланта, чтобы так легко прыгать с берега смеха на берег слез!
А в финале каким-то трансцендентным способом два Мозжухина сливались воедино. Но каков масштаб! И, аплодируя, публика видела тень Джона Барримора и тень Чарли Чаплина. Но это был один лишь Иван, гений с двумя лицами».
Выше мы уже писали о том, что восприятие жизни на чужбине как жизни «под маской», в чужом обличье, было характерной чертой эмигрантов. Наверное, это было гнетущее чувство. Мозжухин, у которого это ощущение раздвоенности и потери корней должно было быть особенно сильным, находил в себе силы шутить по этому поводу. Как-то раз, отвечая на вопрос интервьюера: «Какой Вы национальности?», он прореагировал довольно неожиданным образом:
«Белый негр. — Что? — Да-да... Прадедушка мой был черным, дедушка серым, а я — белый... — Вы шутите? — Нет. Смотрите мой паспорт: подданный республики Гаити в Южной Америке <...>. Конечно, русским я был, русским и останусь. И паспорт у меня русский. Но знаете, надоело шататься по консульствам. <...> Визы на русские паспорта выдают неохотно. Ну, и купил в Гаити вот этот негритянский паспорт <...>. Теперь с визами никаких затруднений. Нас, подданных республики Гаити, во всей Европе 109 человек. <...> Недавно в Париже, в одном дансинге <...> спрашиваю одного негра из джаз-банда: „С Гаити?“. Тот зубы оскалил: „Да, да... С Гаити“. — „И я с Гаити. Земляки, стало быть?“.
Не поверил сначала негр, пришлось показать паспорт. Внимательно посмотрел, чуть на зуб не попробовал. А когда убедился, что я его не обманываю, — бросился, схватил свой клаксофон [sic! — Н. Н.], подлетел к нашему столику, раскорячил как-то по-особому ноги и сыграл мне национальный гимн Гаити».
Эта малоправдоподобная история, которую рассказал журналистам склонный к мистификациям Иван Мозжухин, лучше всего выражает самоощущение, появившееся у него после многочисленных попыток найти себе новую родину, по обе стороны океана. Он не сумел в полной мере реализовать в эмиграции свой драматический талант и, видимо, тяжко переживал потерю роли Наполеона, а еще больше — потерю надежды на сотрудничество со своим главным кумиром во французском кино А. Гансом. Увлекшись великим Шарло, он лучше, чем в России, реализовал в Европе свой комический дар, решил, что найдет себя в Америке, отправился в Голливуд — и разочаровался в своей американской мечте. Он вернулся в Европу человеком, утратившим иллюзии, и хотя ему предстояло еще сыграть немало ролей (в том числе и таких значительных, как роль Хаджи-Мурата в фильме А. Волкова «Белый дьявол»), он всю оставшуюся жизнь уже будет чувствовать себя «подданным республики Гаити» — иначе говоря, не русским, не американцем, не европейцем, а «белым негром» — человеком, чужим повсюду.
Нусинова Н.И. Кинематографисты над кинематографом — причащение и канонизация // Нусинова Н.И. Когда мы в Россию вернемся...: Рус. кинематогр. зарубежье, 1918-1939. М., 2003. С. 252-257.