Еду харбинским экспрессом. Солнечно. Голубеет водная даль. Поезд мчит нас мимо промыслов — «рыбалок». Дружно и весело идет засолка. Работают китайцы, и их синие одежды особенно красочны в это яркое утро. 18-я верста — станция Океанская. Здесь Инкижинов и Блюм устроили «кино-базу» и снимают «Клеймо креста».
Иду их проведать. Еще издали замечаю толпы корейцев. Это — статисты, крестьяне окрестных деревень. Они готовятся к массовке и не по сезону одеты в свои национальные костюмы: белые куртки с широкими рукавами, белые ватные шаровары и плетеную веревочную обувь. У некоторых на ногах «унты». Переводчик передает им указания режиссера. Я не знаю сценария, но догадываюсь, что снимается богомольная, религиозно настроенная толпа. От исполнителей надо получить максимум экстаза, высшего проявления эмоции. Но как раз экспрессивных, эмоциональных движений, так как мы их понимаем, от корейцев добиться не легко. Сцена повторялась бесконечное количество раз. Без конца слышалось знакомое «начали». И все же движения актеров были равнодушно-спокойны.
Наконец массовка окончилась. Снимался эпизод. В съемочном поле было разбросано несколько фанз. Из одной вышли двое мужчин. Около другой сидел какой-то старик и крутил шелковые нитки. Когда мужчины подошли к нему, он поднял голову и посмотрел на них трахомными глазами, в которых нельзя было прочесть ни любопытства, ни удивления. По дороге навстречу этой группе шла молодая кореянка, одетая в белую юбку и белую кофту; грудь ее была открыта. Она несла на голове глиняный, замысловатой формы кувшин. Ее походка была прямой и ровной, и глаза были опущены в землю. Поравнявшись с мужчинами, она не посторонилась и, не поднимая глаз, прошла мимо. Солнце стало тускнеть и быстро уходить к океану. Рабочий съемочный день закончился. Инкижинов был не доволен. Ему казалось, что в сценах мало жизни. темперамента, и они не дойдут до зрителя, по крайней мере, европейского. Мне же вспомнилось название, данное Корее — «Страна утреннего спокойствия» — и я решил, что постановщик неправ. В игре корейцев чувствовалась четкость, сила и убедительность спокойного жеста — то, что делает кино жизненным.
Вечером, возвращаясь на станцию, я зашел в корейскую деревню. Фанзы были разбросаны на значительном расстоянии друг от друга, но каждая находилась в середине своих полей и огородов. Поэтому небольшая корейская деревня занимала пространство в несколько квадратных верст. В одной из фанз я увидел ту самую девушку, которая принимала участие в съемке и несла на голове замысловатый кувшин. Я вошел. Женщина сидела по-турецки, поджав под себя ноги, и длинным ковшом наливала в котел воду. Делала она это медленно, высоко поднимала ковш и лила воду как-то странно, через руку в правую сторону. Она равнодушно взглянула на меня, ничего не ответила на мое приветствие и молча продолжала свое дело. Действительно, трудно договориться с такой актрисой!.. Я постоял с минуту и вышел на улицу. В деревне царило спокойствие. Из длинных труб фанз вились узорчатые дымки. В вечернем воздухе мягко таяли белые фигуры корейцев. Освещенные последними лучами заходящего солнца, фиолетовыми казались далекие сопки.
Мое удивление было велико, когда один из этих молчаливых людей подошел ко мне и заговорил первый.
— Моя гольда, артиста! Ваша тоже крутилка? Будем шибко знакома!
Я понял. Предо мною был гольд — «последний из могикан» этого вымирающего племени. Он принимал участие в съемках, и в его представлении я был почему-то «крутилкой» — оператором, «крутящим» ручку аппарата. Я мог хорошо разглядеть моего собеседника. На вид ему было около 40 лет. Он был среднего роста и, по всей вероятности, обладал большой физической силой. В лице его были все характерные особенности монгольской расы. Глаза смотрели прямо, и в них сквозили спокойствие и решительность. Гольд вынул кисет, закурил.
— Твоя откуда ходила? — спросил он меня.
Я объяснил, откуда приехал, и рассказал, что скоро буду в Москве. Он долго молчал, как будто о чем-то думая.
— Моя тоже скоро ходи Москва, моя кино живи, моя картина живи! — решительно заявил он.
— Он тоже людя, — прощаясь, подтвердил он мне свое мнение о киноаппарате и пленке, — только рубашка другой! Обмани — понимай, сердись — понимай, кругом понимай! Все равно как людя!...
Мы попрощались. Я сел в дачный поезд, идущий во Владивосток. Загорался электрическими огнями Золотой Рог. Бухта. Владивосток. «Версаль» — гостиница, в которой прислугу — китайцев еще не отучились звать обидным англизированным словом — «бой».
БЭК. «Будем шибко знакома». У актеров корейцев // Кино. 1927. 1 ноября. C. 6.