Я не любил кино, считал его фальшивым, пошлым и за искусство не признавал. Артисты драматических театров, даже лучшие из них, на экране получались неестественными, напыщенными. Принимали какие-то угловато-красивые позы. Походка у них становилась суетливой, жестикуляция, мимика — преувеличенными.
Ходил я иногда с женой на американские боевики. Но вот однажды попалась мне на глаза реклама кинотеатра «Арс»: «Пиковая дама» по повести Пушкина, режиссер Я. А. Протазанов. В роли Германа — Иван Мозжухин. Пушкин в кино? Да еще «Пиковая дама»! Реклама вызвала у меня недоверие. В кино я все-таки пошел, но полный сомнения и предубеждения.
Начало фильма, как и повести у Пушкина: сцена у конногвардейца Нарумова. Карточный стол. Самый разгар игры. Сразу же мое внимание привлекла фигура Германа — лицо с профилем Наполеона, умное, нервное, полное какой-то одержимости. Один из игроков обеими руками сгребал к себе груду золотых монет. Герман с лихорадочным трепетом рванулся к нему.
Да, это был игрок с огнем азарта в глазах. Но пушкинский ли образ создавал Мозжухин? Мне кажется, что многое было и от оперы Чайковского — сильный характер, энергия, одержимость, жажда разбогатеть, любыми средствами разбогатеть, стать вровень с щеголями-гвардейцами, стремительно сделать карьеру.
Пушкинский Герман — скромный офицер, правда, с затаенными надеждами. Он был небогат, отец, как пишет Пушкин, оставил ему маленький капитал. Но Герман в игорном доме на первую же карту поставил сорок семь тысяч!
<...>
Герман — Мозжухин прекрасно сыграл сцену встречи со старухой-графиней. Быстро чередуются крупные планы. Актриса Шебуева очень выразительно передала ужас графини, Мозжухин — неумолимость угроз Германа. Правда, многое в картине было сделано под влиянием иллюстраций Александра Бенуа к «Пиковой даме». Но это можно было простить.
<...>
Я старался не пропускать картин режиссера Протазанова с участием Мозжухина. Но «Пляска смерти», «Проклятье», «Так безумно, так страстно хотелось ей счастья» после «Пиковой дамы» были шагом назад. Я удивлялся, но мне объяснили: «Протазанов — штатный режиссер фирмы Ермольева, и он должен ставить рядовые картины. Мозжухин — штатный артист должен сниматься в рядовых картинах. А „Пиковая дама“ — это же боевик!»
Придя домой после фильма «Пиковая дама», я написал длинное восторженное письмо Мозжухину, но ответ на него получил только через два года. Совершенно неожиданный ответ.
...В феврале 1918 года у парадной двери моей квартиры раздался резкий звонок. Отворив дверь, я увидел «короля экрана» Ивана Мозжухина, он вошел, скорее — ворвался в переднюю и, даже не поздоровавшись, закричал:
— Едем! Одевайтесь! Нас ждут!
Мои недоуменные вопросы он немедленно прервал:
— Едем! Нас ждут Ермольев, Протазанов, мы ставим «Отца Сергия» Толстого, вы будете работать с Протазановым, будете его правой рукой. Да едемте же... — Снял с вешалки мое пальто. — Одевайтесь! Нас ждет машина!
И вот мы мчимся по Арбату в хоромы киноателье.
Со сказочной быстротой разбогатевший Ермольев оказался в первых рядах кинопромышленников. Кабинет роскошный, даже слишком роскошный. Стены увешаны фотографиями знаменитых протазановских картин. Ермольев одет по последней моде, какая-то обшитая черным шнуром визитка, галстук-пластрон. Меня он принял очень приветливо.
У окна стоял высокий, стройный человек в солдатской шинели, это был Протазанов — один из лучших, если не лучший кинорежиссер того времени. Нас познакомили. Увидев на стене фотографии «Пиковой дамы», я с пылом начал говорить о том впечатлении, которое произвел на меня фильм, упомянул о своей постановке «Пиковой дамы» в опере.
Протазанов перебил меня:
— Я видел вашу «Пиковую», у нас с вами во многом оказалось единомыслие.
Мозжухин подхватил его реплику:
— Надеюсь, что в работе с господином Ивановским найдется и единодушие!
Протазанов, прощаясь со мной, посоветовал перечитать «Отца Сергия» и завтра же приехать на фабрику для разговора о сценарии. Мозжухин ушел вместе с Протазановым. Ермольев усадил меня в бархатное кресло:
— Вам будет интересно работать с Яковом Александровичем, это талант, настоящий талант! А о деньгах вы не беспокойтесь, мы вас не обидим.
Так я стал работать в кино.
Я прочитал «Отца Сергия» не отрываясь. Перечитывая отдельные страницы, вдумываясь, стараясь увидеть действие на экране, я не мог понять, почему с таким увлечением и Протазанов и Мозжухин стремились к постановке этой картины. Завязка очень интересна: князь Касатский, командир кирасирского полка, делающий блестящую карьеру при Николае I, за месяц до свадьбы с красавицей-фрейлиной подал в отставку, разорвав свою связь с невестой. Он узнал, что она была любовницей императора. Князь постригся в монахи.
Конечно, сюжет начинается очень интересно, но с того момента, как князь Касатский превратился в монаха, отца Сергия, действие, казалось мне, топчется па месте; любовной интриги нет. А разве бывают картины без любовной интриги? Таких картин я не видел. Мне думалось, что все переживания князя в монастыре, его борьба между верой в бога и грешными мыслями психологически очень интересны, но для кино скучны.
Вспомнилась мне «Пиковая дама», вспомнились эпизоды, которых не было ни в повести Пушкина, ни в опере Чайковского. Кинорежиссер сумел создать волнующее действие чисто кинематографическим путем. Я понятия не имел, что киноискусство обладает своими законами, своим своеобразным ритмом, монтажными особенностями, подводным течением, так неотразимо, действующим на зрителей.
На следующее утро я пришел к Я. А. Протазанову, в кабинете у него уже сидели художники кинокартины «Отец Сергий» — В. Баллюзек и А. Лошаков. Шли споры. Как я понял, художники были разных творческих устремлений, и режиссер старался помирить их. Протазанов, познакомив меня с художниками, показал несколько эскизов декораций и костюмов. Когда Баллюзек и Лошаков ушли, Протазанов спросил, нравятся ли мне эскизы. Я только бегло успел посмотреть некоторые из них, но больше мне понравились эскизы Лошакова. Баллюзек резко отличался от него по манере, сразу же мне вспомнились иллюстрации Александра Бенуа к «Пиковой даме». Протазанов, улыбаясь, сказал:
— В противоречиях выявляется истина, А в данном случае эта истина лежит посередине — Баллюзек более формалистичен, это у него от импрессионизма, ну, а Лошаков правоверный поклонник Репина, Васнецова...
Узнав, что я внимательно вчитался в «Отца Сергия», и видя, что я не понял еще, чем привлекает его экранизация этой повести, Протазанов передал мне две большие тетради разного формата — это были литературный и режиссерский сценарии:
— Прочтите, и вам будет более понятен путь, которым я пришел к решению этой, я вполне сознаю, ответственной задачи. Ведь это же Толстой!
<...>
Тетрадь с режиссерским сценарием тоненькая — сценарий написан каким-то телеграфным языком. В его коротких строчках заключалось взволнованное действие. Действие перебивалось, менялось, останавливалось, чтобы снова броситься вперед. Так сердце, ровно бьющееся, вдруг в волнении начинает давать перебои, замирать, а затем лихорадочно стучать.
В кабинет вошел Мозжухин, он приветливо со мной поздоровался и сказал:
— Ну, я очень рад — вот вы и за работой.
Я поделился с ним своими впечатлениями от сценария. Сравнение взволнованного сценарного действия, с его частыми перебивками, переменой места действия и сюжетных линий, с перебоями взволнованного сердца понравилось Мозжухину.
— Это очень метко сказано — актеру надо добиваться, чтобы зритель как бы слышал взволнованный стук сердца героя, артист не говорит, но у него есть глаза, лицо, а лицо — это зеркало души!
<...>
Мой дебют в кино прошел вполне благополучно. Сцены трудные, ответственные удалось подготовить тщательно и на хорошем уровне. Протазанов крепко пожал мне руку.
Целыми днями сидел я на съемках. Снималась келья отца Сергия, психологические сцены борьбы князя Касатского с самим собой, с верой в бога, с соблазнами грешного мира. Протазанов и Мозжухин работали с большим вдохновением. Мозжухин нервничал, спорил, Протазанов спокойно выслушивал его возражения и очень образно и, по-моему, весьма убедительно разбивал доводы Мозжухина. Правда, иной раз Протазанов соглашался с актером, переспрашивал, просил еще раз Ивана Ильича разъяснить его предложения и говорил:
— Да, да, это очень правдиво и искренне, я согласен, но много жестов, много!
Мозжухин радовался, смеялся, тряс руку Протазанову и, казалось, был счастлив.
Это было не часто встречающееся единство мыслей и чувств, настоящая творческая дружба режиссера и актера.
Протазанов сказал мне:
— Режиссер должен быть другом артиста, другом настоящим, не боящимся резко критиковать ошибки, иной раз и упрямство актера, и радостно, увлеченно приветствовать его достижения.
Эти слова я помню всю жизнь.
<...>
Однажды я решил навестить Мозжухина и поблагодарить его за то, что он пригласил меня работать в кино, да еще под руководством одного из самых талантливых режиссеров.
Я сказал ему, что работаю с большим интересом и даже увлечением, что Протазанов своей энергией меня прямо-таки поражает.
— Я заметил, у вас на съемках даже глаза блестят, — со своей милой улыбкой отвечал Мозжухин.
Протазанов, по его словам, мной доволен, он в свою группу не так-то легко привлекает новых людей.
Обмениваясь впечатлениями о последней съемке, я выразил сожаление, что в кинематографе нет звука, нет слов... Насколько сильнее было бы впечатление! Мозжухин несколько помрачнел и сказал:
— Вы же видели на съемках, что все дело во внутренней экспрессии, в жесте, действии. А пауза, пауза! Вы же видели, неужели вы не поняли творческого метода Протазанова? Я, актер, стремлюсь в этой паузе сосредоточить всю силу эмоций. Протазанов умеет возбудить во мне силу этих эмоций, знает предел, дальше которого накал моих чувств пойдет на спад, и взмахом режиссерской палочки переводит насыщенную паузу в действие! Я вступаю в бой:
— Но где же музыка? Она необходима! Представьте себе, если бы ваши паузы были насыщены музыкой, настоящей, высокой музыкой, как усилилось бы впечатление от вашей игры!
— Да! Музыка — это другое дело. Но слова, разговоры — гибель для кино!
— Ваши импровизаторы портят впечатление! Какие-то надерганные из арий и романсов кусочки, причем эти, с позволения сказать, пианисты не считают даже нужным при перемене тональностей делать модуляционные переходы! По их мнению, публика ничего не понимает, они даже гордятся своими импровизаторскими талантами.
— Ну, это вы преувеличиваете, попадаются и талантливые пианисты...
— Иван Ильич! Представьте себе другое положение: если бы музыка была подобрана с точным расчетом, музыкальные темы давались бы в соответствии с переживаниями актеров, за роялем сидели бы талантливые люди... Я, признаться, не понимаю, как талантливый режиссер Протазанов может мириться с таким «аккомпанементом» при демонстрации своих картин. «Пиковая дама» — это блестящая работа, но быть шедевром фильму мешает музыка. Скажем прямо — малоудачная музыка. Импровизатор старался, одной рукой играл на рояле, другой на фисгармонии, но я хорошо помню свое впечатление: музыка мешала, отрывала меня от действия на экране. Пианист пользовался темами Чайковского, но делал это бездарно, не к месту!
— Верно, Александр Викторович! Верно! Почему-то мы до сих пор с невниманием относились к музыке, а это вопрос важный. Я согласен с вами.
— Я советовал Якову Александровичу заказать для «Отца Сергия» оркестровую музыку, музыку, которая помогла бы раскрытию образов фильма, но он промолчал.
— А мы с вами общими силами на него ударим. Не директор ли наш скупится? Все может быть.
<...>
И вот съемки идут к концу. Снят последний кадр! В ателье ликование. Почему-то всеми овладевает смех, и громче всех хохочет Протазанов. Мозжухин радуется, делает какие-то антраша всему павильону. Директор Ермольев ведет основных участников картины в ресторан «Эрмитаж», кормит нас роскошным обедом. Словоохотливый Ермольев провозглашает тосты, он доволен. Еще бы ему не радоваться: сделать такую картину, как «Отец Сергий», да еще в срок! Сидевший рядом Сабинский объясняет: «На „Отца Сергия“ были заключены договоры, под картину получены деньги от прокатных контор, договоры обусловлены неустойками. Прокатные конторы в свою очередь получили деньги от владельцев кинотеатров и тоже должны платить неустойки, если разрекламированная картина не появится в срок на экране».
Из ресторана я возвращался с Мечиковым.
— Ну, Александр Викторович, теперь держитесь! Придется нам попотеть! Один бой мы победно выиграли, картину кончили, теперь новый бой — монтаж! За три дня и за три ночи, хоть умри, а картина должна быть смонтирована, показана на общественном просмотре и сдана в прокат.
<...>
Три долгих дня продолжалось это сражение с материалом картины, готовые ролики вновь перемонтировались, безжалостно рвались руками своего создателя. Вот готов был и последний ролик. И снова, начиная чуть ли не с пятого ролика, шли переделки. Все, и особенно помощник режиссера и монтажница Шура, прямо извелись, похудели, но держались крепко. Это был настоящий коллектив.
Мне вспомнились слова Мозжухина: «Протазанов не очень охотно включает в свою группу новых людей...» На моих глазах свершалось новое рождение картины. Я сказал Протазанову:
— Вы, Яков Александрович, говорили мне, что режиссер еще до начала съемок должен творчески увидеть фильм на экране, в режиссерском сценарии это видение вы записали, но вы все время переделываете, изменяете, беспощадно рвете, выбрасываете целые эпизоды.
Протазанов сердито ответил мне:
— Что же, по-вашему, картина стала хуже? Вы же бывали на съемках, видели — приходили новые мысли, многое удавалось подглядеть в движении чувств актеров, а в монтаже приходили новые решения! Монтаж — это большое дело!
Разговаривая с Мозжухиным о творчестве кинорежиссера, я не раз слышал о могуществе монтажа. Не все мне казалось понятным.
— Вы думаете, я доволен картиной? — продолжал Протазанов.— Нет, я далеко не удовлетворен. Я очень, очень расстроен. Время! У нас в кино время — деньги! Вот через несколько дней мы должны по договору показать картину на общественном просмотре и сдать в прокат, а мне хотелось бы отойти ненадолго от картины, и я знаю, уверен, что, принявшись снова за работу, я нашел бы ошибки и снова многое переделал бы.
<...>
Работа с Протазановым и Мозжухиным над «Отцом Сергием» для меня была настоящей режиссерской школой.
<...>
Ивановский А.В. Воспоминания кинорежиссера. М.: Искусство, 1967. С. 130-160.