Вообще, в рассуждениях, отчего советское кино безнадежно и навсегда проиграло Голливуду «битву идей», как-то стыдливо обходят важнейший нюанс естественного восприятия кинозрелища: обычного зрителя привлекают не идеи, пусть и самые замечательные, а то, собственно, как... выглядит олицетворяющий их персонаж. И если сравнить саму... одежду бравых экранных американцев — одни джинсы ковбоев чего стоят! — даже не с тем, что висело в шкафу у советского человека 30-х годов, а с тем, что гордо выставлялось в главной витрине Великой эпохи, то придется признать, что нормативные киногерои Страны Советов были одеты, в общем, как огородные пугала. <...>
Экранных «врагов», правда, одевали поприличнее — нужно же приучать население опасаться цивилизованных людей, — особой лощеностью отличались демонические персонажи Андрея Файта, игравшего сплошь диверсантов и надменных иноземных офицеров. <...>
Кулешов не тешил себя иллюзиями, что можно запросто «выпрыгнуть» из своего исторического времени, и в фильме появляется бессознательная и не сразу заметная драматургическая «оговорка»: общим для трех сюжетов «Великого утешителя» является лишь один персонаж — сыщик Бен Прайс. Но... если бы в них предстали три разных сыщика, конструкция ленты не изменилась бы. В этих историях, собственно, Прайс и так «разный»: особенно гнусным он выглядит в линии Дульси — вечно под мухой, несвежий, с обгрызанными усами, сальными прядями и сальным тоскующим взглядом; кажется даже, что Андрей Файт играет здесь сифилитика. В «тюремной» линии его герой — уже не снедаемый похотью злодей с хамскими манерами и развинченной хулиганской походкой, а «винтик» репрессивной системы, не слишком выделяющийся из паноптикума себе подобных, как бы ни ковырялся он в зубах мизинцем. В «утешительской» новелле этот грязный шпик преображается уже в гения сыска и благородного рыцаря, способного впадать в экстатические состояния некоего духовного просветления. Эта фигура не образует сюжета, сквозного для всего фильма, и не служит «мостиком», внешней связкой между тремя историями: она — знак всепроникающей репрессивной реальности, недреманное око которой вторгается и в фантазии литератора, и в обывательские грезы.
<...>
Ковалов О. Мышеловка. «Великий утешитель» // Искусство кино. 2009. № 8.