Чтобы попасть из четырнадцатого округа Парижа в Россию Алексеева, нужно было просто пройти по мощеной дорожке, окруженной маленькими садами, в конце которой спрятались мастерские художников. Эта аллея была спасена от застройщиков благодаря министру культуры Франции Андре Мальро и стала одним из тех неожиданных «анахронизмов», которые до сих пор встречаются в Париже. В самом конце тропинки за решетчатой дверью, несмотря на небольшое пространство внутреннего дворика, украшенного цветами и экзотичным японским фиговым деревом, — безграничная Россия. Едва поднявшись по лестнице, слышишь красивую французскую речь, звучавшую в 1910-м в Санкт-Петербурге, с неповторимым «р», которым изобилует русский язык.
Как же я любила слушать Алексеева, несмотря на то что французский Клер, его американской жены, выученный в колледже Брин-Мор, тоже был правильным, хотя и перемежался восклицаниями «wonderful» и «sweetie pie» («замечательный» и «дорогой»), наделявшими его истинной иностранной теплотой! Клер также знала русский и научилась идеально готовить свинину а-ля каша, куличи и блины с икрой и сметаной. Если бы вам случилось попасть к ним в Рождество, вы бы увидели елку, украшенную русскими фигурками: крохотными куколками, белыми гусарами, казаками на лошадях и танцовщицами в колпаках не больше наперстка. В доме этих поклонников живописи, которые умели иллюстрировать даже мелодию, не было телевизора, не звучала фоновая музыка — стояла изумительная тишина, наводившая на размышления о девятнадцатом веке.

Алексеев, предпочитавший русские книги всем остальным, показывал мне только гравюры к «Братьям Карамазовым», «Игроку», «Слову о полку Игореве». Иллюстрации к «Анне Карениной» появились однажды на стене, словно вывешенные на просушку: фантастические размывы, подсвеченные лампами и люстрами, напоминающими, но не имитирующими маленькие люстры из венецианского стекла, которые освещали вход в мастерскую, то есть «русскую границу».

Во время работы над «Словом о полку Игореве» в качестве образца понадобился череп лошади. И он послал нас с его дочерью Светланой на поиски необходимого предмета на уединенную ферму в Пуату, где он снимал жилье несколькими годами ранее во время войны. Фермеры, должно быть, вспоминали о семье Алексеева с большой теплотой и в нашу честь зарезали свинью. Сосиски, кровяные колбасы, свиные отбивные, окорока, уши, хвост, ноги! Как говорят французские крестьяне, «в свинье съедобно все». Хотя в Париже продукты все еще были в дефиците, вскоре мы сели за стол с таким обильным угощением, что последствий нам было не избежать. С несварением желудка, но заваленные прекрасными подарками, мы принесли Алексееву лошадиную голову, бережно завернутую в газету.

Я полагаю, что именно в благодарность за это рискованное путешествие в средневековую Пуату Алексеев пригласил меня на выставку, устроенную по случаю выхода в свет «Слова о полку Игореве». В тот день он сказал мне: «Цветные гравюры слишком сложны, и я больше не буду ими заниматься». Однако он ошибался  – ему пришлось использовать цвет в иллюстрациях к произведениям Мальро «Удел человеческий» и «Королевская дорога». Мастерство, которого он достиг, было настолько  велико, что изображенная им каменная  поверхность древней  азиатской скульптуры, по которой стекала вода, была подобна фламандской живописи.

Алексеев любил придумывать что-то новое, и его счастью не было предела, когда он иллюстрировал «Доктора Живаго». Как будто он нашел Россию такой же, какой покинул ее, как если бы он наблюдал, как революция «разворачивается» перед ним, и он был в состоянии вдохнуть новую жизнь в свою родину, жизнь, избавленную от его страхов, при помощи изобретенного им игольчатого экрана. Он вспоминал мягкий свет, увиденный сквозь снег в темное время суток, нетронутый березовый лес, бесконечные русские поезда, как тот, что вез его во Владивосток в 1917-м, русские избы, русскую военную форму и лошадей, оседланных на русский манер. И пересекая в своем искусстве все еще закрытые границы, он подружился с Пастернаком, о котором сказал: «Я чувствую, что нашел старшего брата».

Алексеев подарил мне экземпляр «Живаго», который всегда со мной, несмотря на мои многочисленные переезды, с таким посвящением: «В память о счастливых часах, проведенных у камина в Маунт-Вернон и в парижской студии Клер и Алексеева». Это было 18 октября 1959 года.

Эрманн К. Россия Алексеева // Конструктор мерцающих форм. Книжная графика Александра Алексеева из собрания Бориса Фридмана. СПб., 2011. С. 122-124.