Алексеев был необычным человеком и необычным отцом. Я не могу дать вам представление о том, как он выглядел, когда я была совсем маленькой — помню только, как я играла его курчавыми волосами, когда он сажал меня к себе на плечи (а он делал это часто). Он был высок, худощав, с глубоко посаженными серыми глазами. Его руки редко находились в покое — разве что, когда он читал книгу. По-французски он говорил с небольшим русским акцентом, со славянским рокочущим «р». Всё, к чему он прикасался в парижской квартирке-студии, где мы жили, было для меня полно интереса: серое перышко, которым он наносил голубоватую азотную кислоту на блестящую медную пластину, когда гравировал свои иллюстрации, граверные инструменты, деревянные валики с различной фактурой, которые он вырезал, чтобы создавать с их помощью изображения на изобретенном им игольчатом экране, навершия разобранных матрешек, колокольчики. Он позволял мне трогать все это и экспериментировать с этим.
Читать — это означало посидеть тихо, проявить уважение к чужому праву на уединение. Я пикнуть не смела, когда кто-нибудь читал.
Всякий раз после еды я получала разрешение полакомиться кусочком шоколада, а отец садился в свое любимое кубистическое кожаное кресло и читал. Часто он прерывал чтение, чтобы попросить кого-то из тех, кто был дома, сесть и послушать фрагмент из книги, которую он читал. Он зачитывал отрывок вслух и обсуждал его.
Я уверена: эти разговоры помогали ему превратить слова книги в образы, которые предстояло создать.
Он бегло читал по-французски, по-русски и по-немецки, и всегда держал под рукою толстый словарь. Это был просто волшебный словарь: он давал перевод каждого слова на пять языков. Отец особенно любил искать корни слов. «Слова тоже имеют корни, как деревья», — говорил он, улыбаясь.
В нашей квартирке не было спальни и столовой, а потому мы работали там же, где ели. Мама сдвигала карандаши, бумаги и книги, чтобы положить на стол скатерть. А спали мы на антресолях под стеклянной кровлей.
Потому нам всегда по ночам было видно, какая на дворе погода; мы видели и ветви деревьев, склоняющиеся к нашей кровле, и луну, светившую сквозь стекло в нашу студию, как театральный прожектор. А мне особенно хорошо были знакомы птицы, залетавшие в большое окно, которое мы держали полуоткрытым.
Мама, актриса авангардного парижского театра Питоева, обладала незаурядным чувством юмора, которое не упускала случая пустить в ход. Она изображала нашу манеру есть, говорить и даже рисовать. Это нарушало серьезное настроение отца и нередко вызывало у него приступ хохота.
Мама была не менее талантлива, чем отец. Она тоже училась рисунку и гравюре, и, не будь она женщиной, достигла бы немалого. Она участвовала в создании киностудии, которую отец затеял перед Второй мировой войной, и отвечала там за антураж и декорации.
Когда мне было шесть лет, у отца началась легочная болезнь — из-за азотной кислоты, которую он использовал при гравировке. Из-за этого ему пришлось на пару лет покинуть нас и пожить в санатории. Там он отсыпался и читал, а мама тем временем иллюстрировала книги, которые он не смог проиллюстрировать сам. Вскоре после возвращения домой, в 1931 году, он выдумал и построил свой первый игольчатый экран — с помощью Клер Паркер, которая стала его второй женой. Она пришла к нему учиться гравюре; вместо этого она помогла ему сконструировать игольчатый экран. Цель была в том, чтобы заставить неподвижные изображения двигаться — например, привести в движение черно-белые гравюры. Для отца очень важно было сочетание движения и света.
Восьми лет от роду я приняла участие в этом изобретении. Я должна была заполнить краской проемы решетки, которую мой отец начертил на холсте, и воткнуть в каждое из соединений решетки по иголке. Еще меня попросили вертеть ручку граммофона, игравшего «Ночь на Лысой горе» Мусоргского Странно было несколько лет назад прийти в Музей монет в Париже и оказаться у этого самого холста. Медная табличка под ним гласила: «Руками не трогать».
Мои родители делали сразу две карьеры: одна была посвящена иллюстрированию литературных произведений, вторая — созданию мультипликационных фильмов, и на то, чтобы быть «нормальными» родителями, у них оставалось совсем мало времени.
В раннем возрасте потерявший отца, выращенный суровой и требовательной матерью, Алексеев считал, что и со мной надо вести себя строго и сурово. И все же он находил время для прогулок со мной. Во время этих прогулок отец объяснил мне понятие движения. Я узнала много о геологии, об астрономии, о бабочках и о строении кристаллов. Однажды отец присел на скамейку и обратил мое внимание на мальчика, который подбрасывал мяч — как это обычно делают дети. Я научилась видеть красоту этих движений. Отец научил меня, как рисовальщик может изобразить движение! Другой раз он заставил меня изучать искусство художника, который расписывал магазинные витрины на нашей улице, имитируя фактуру дерева или мрамора. Отец принес какую-то старую коробку, найденную им на улице, и, присев, стал рассматривать работу этого маляра. «Знаешь, — сказал он, — Жорж Брак начинал свою карьеру с такой вот живописи». Когда мы вернулись домой, он показал мне в книге репродукции работ этого художника, обращая мое внимание на ту или иную деталь. Когда в 1940 году, по отъезде в Нью-Йорк, я жаловалась, что скучаю по Парижу, отец спрашивал меня: «По какому именно месту в Париже ты скучаешь?» — «По нашей улице», — отвечала я. «Так нарисуй ее!» — говорил отец и давал мне карандаш и бумагу. И тут я понимала, что не настолько хорошо знаю Париж!
В юности меня часто просили помочь в строительстве какого-нибудь сооружения для фильмов, которые мои родители снимали в то время, накануне войны. Когда начиналась съемка, меня просили постоять тихо где-нибудь в сторонке.
Друзья моих родителей по большей части были людьми искусства, многие из них приехали во Францию из разных стран. Среди них были писатели, скульпторы и музыканты. Нередко после работы накрывали на стол, водка лилась рекой, бывало, что все танцевали, а если на дворе стояло лето и было слишком жарко, собравшиеся обрызгивали друг друга водой в саду или на крыше нашей студии, к большому удовольствию соседей. Они придумывали игры, устраивали пантомимы и веселились до утра.
И все же мне кажется, что отцу дороже всего были серьезные разговоры с гостями. Среди этих гостей были поэт-сюрреалист Филипп Супо, художник Ланской, издатель Шифрин, писатели Клара Мальро и ее муж Андре, канадский мультипликатор Норман Мак Ларен, писатель Сент-Экзюпери, композитор Дариус Мийо, писатель Ноэль Дельво, и последние в его жизни друзья — итальянские кинокритики Джанальберто Бендацци, Лино Дуси и доктор Руджеро Камера.
Немного было таких, кому открывалась беспокойная сторона отцовского характера. О внутренней борьбе, которую приходилось переживать моему отцу, я узнавала по его случайным движениям или взглядам, по его изменившемуся голосу: все это означало, что отец необычно взволнован. Болью, которую он пережил, потеряв в четырехлетнем возрасте своего отца, он поделился со мной, когда я стала старше. Кажется, именно это событие было для него самым важным. Он рассказывал мне, как люди, которые прежде стремились всячески услужить его дяде, как-то во время Революции ворвались к нему ночью, вывезли на остров, расположенный на реке, и там расстреляли вместе с двумястами другими интеллигентами. Он рассказывал, какую ответственность ощущал за свою мать, которой после убийства мужа пришлось оставить комфортабельную жизнь в русском посольстве в Константинополе и уехать с тремя сыновьями в Россию. Он описывал грустные зимние утра в Петербурге, где она поселилась в убогом районе, только чтобы получать жалкую пенсию, которую ей дали для поддержки ее сыновей. Он рассказывал мне о самоубийстве своего старшего брата Владимира, который влюбился в актрису и подхватил сифилис, он рассказывал мне о своем брате Николае, который в начале Революции отправился на юг, и с тех пор о нем ничего не было слышно. Обо всех этих событиях он рассказывал мне по-разному, по ходу разговоров, часто иллюстрируя рассказ рисунками.
Боль изгнания тоже оставила след в его душе. Отец ненавидел любые формы бюрократии. Ежегодно обновлять французское удостоверение личности было для него пыткой. Он ненавидел любое проявление агрессии. Иллюстрируя книги, например, Толстого или Пастернака, он смог воплотить некоторые образы вынесенные им из детства. Боль, пережитая им, стала для него формой энергии — энергии, которую я чувствовала, и которая питает и подстегивает меня до сего дня.
Однажды я спросила отца, какова цель художника. «Удивлять», — ответил он. И, конечно же, он знал, как этого достичь.
После смерти отца в 1982 году мне пришлось приложить немало усилий для пропаганды его творчества. И по ходу этой деятельности я узнала о нем много такого, о чем даже не догадывалась при его жизни.
Март 2005
Алексеева-Рокуэлл С. Об отце // Александр Алексеев: Диалог с книгой. СПб.: Вита Нова, 2005. C. 53-58.