— Я думаю, что искусство только тогда является искусством, когда оно содержит в себе открытие. Что-то вроде открытия Таити. Иначе художник становится ремесленником, когда он наперед знает, что будет делать. Это кресло, этот стол сделаны ремесленниками, которые знали, что они делают. Что касается меня, я ушел из книжной гравюры в анимацию потому, что в возрасте тридцати лет я почувствовал, что все больше становлюсь ремесленником, знающим, что он будет делать, уже имеющим репертуар своих «трюков», своих понятий, своих концепций книжной иллюстрации или гравюры. Тогда как о кино я не знал ничего. Я прочел три, или четыре, или пять книг. И ни одной книжки об анимации — в то время их не существовало. Помнится, была одна советская книжка, довольно хорошая, но ее я прочел через несколько лет после того, как сделал «Ночь на Лысой горе».

Как вам пришла в голову идея игольчатого экрана?

— Это было результатом долгого и очень трудного исследования чисто теоретического характера. И это была моя собственная идея, но не такая идея, которую находят, как находят гриб или землянику в лесу. Вам что-то удается найти; вы думаете, что вы заметили, а все проглядели. В такой находке нет заслуги. Это важно практически, но мне не интересно. Что меня действительно интересует, так это концепция, определение, что такое гравюра, это способность выковать определение и из него вывести заключение. Игольчатый экран, который является разновидностью барельефа, был результатом теоретического исследования, а не просто везения.

— Будучи одним из трех братьев — команда наилучших студентов нашей школы, — я учился, как блистать, как морочить голову моим наставникам и профессорам, вместо реального изучения наук, которыми я должен был заниматься. Конечно, программа была слишком велика по отношению ко времени, отведенному нам для подготовки уроков. Я совершенно ясно это понимал. Но у меня был дар получать хорошие отметки, и я их получал. И мои братья их получали. Один из братьев, средний, Николай, мог бы действительно стать великим человеком. Он был поглощен астрономией и исчез во время Революции...

Думаю, я только в очень малой степени художник. Я был бы отличным инженером, хорошим дипломатом, может, неплохим писателем, вероятно, не очень великим. По-настоящему великим я никогда не был и уже никогда не буду ни в чем. Таким великим, как, например, Толстой, «Войной и миром» которого я восхищаюсь ежедневно. Клер каждый день после ланча читает вслух две или три страницы Толстого по-русски, которые я перевожу ей, если она не вполне понимает какое-нибудь слово или форму предложения. Иногда я исправляю прозу Толстого, которая не так хороша, как моя, поскольку я был студентом- отличником... Но Толстой имел нечто особое: он был великим кинорежиссером еще до — avant la lettre (до письменности), как говорят французы, — еще до существования кино. Кино изобрели при жизни Толстого...

— Эти дни я читаю книгу о Гераклите. Он предлагает свою концепцию мира, в основе которого лежат диаметральные противоположности, на самом деле заключающиеся в присущей человеческому мышлению системе антитез. Высокое/ низкое, тяжелое/легкое, белое/черное, ненависть/любовь и так далее. Я лично не совсем согласен с идеей Гераклита, но я согласен с антитетическим способом — не применительно к созданию мира, а применительно к способу понимания мира как такового человеком, мира, на самом деле вечно недоступного в своей объективной истине для человеческого разумения.

Мы действительно никогда не узнаем, что такое эта объективная истина. Наша сенсорная система не позволяет нам иметь доступ к объективной истине. Мы можем воспринимать мир только с помощью наших человеческих способов видения, слушания и понимания вещей.

Гераклит пользуется разного рода странными понятиями для объяснения своей идеи «логоса», который есть связь между вещами. Правильные вещи связаны между собой, соединены. Вот что он называет «логосом». И этот «логос» весьма напоминает о том, что происходило с нашими сложными маятниками в процессе тотализации. Тотализация показала нам изображения, рисуемые во времени и, так сказать, развертывающиеся в пространстве... Гераклит вообразил, что время — это что-то вроде реки. Пример становления формы во времени — образование видов животных в дарвиновской эволюции. Увиденные в определенный момент, эти виды предстают застывшими в определенной форме, но, если бы мы наблюдали эволюцию такой, какова она есть на самом деле, мы бы увидели непрерывные метаморфозы животных и растительных форм, фауны и флоры.​

Такими были образы, которые трансформировались и смешивались с тенями на моем потолке, и я дивился и пытался понять, что же означают эти мерцающие формы. Но прежде, чем я мог придать им какой-либо смысл, они уже успевали измениться. Зрелище было пленительное, я пытался пробудиться — не спать больше, так восхищен я был этими переменчивыми формами, проходившими перед моими глазами. Я думал, что это было самое прекрасное кино, которое я когда-либо видел. Я думал, что за время моей жизни нужно было бы сделать как можно больше фильмов именно такого типа. Непостижимые фигуры, двигающиеся медленно, проникающие друг в друга, как те, что я наблюдал в потолочном окне моей студии в виде тени от листвы, залитой лунным светом...

Июнь 1980, Париж

Стар С. Отрывки из интервью // Александр Алексеев: Диалог с книгой. СПб.: Вита Нова, 2005. С. 17-20.