С творчеством Александра Алексеева, выдающегося графика и режиссера-аниматора, еще в 1960-е годы меня познакомил Николай Акимов. Произошло это так. ...У меня была выставка в Консерватории имени Римского-Корсакова. Выставка для того времени очень скандальная, нонконформистская, как ее тогда окрестили. Остро нужны были люди, способные хотя бы на несколько дней защитить ее своими именами.
Первым защитником стал Слава Ростропович, преподававший и в Петербурге, и в Москве. Примчавшись в Консерваторию из Москвы, он написал: «Увидел выставку Михаила Шемякина. Гениально! Лауреат Ленинской премии Мстислав Ростропович». Это была первая поддержка.
Вторую же оказал Николай Павлович Акимов, возвращавшийся из Парижа, куда он возил постановку «Дела» Сухово-Кобылина. Ему сообщили о грозящем аресте выставки, и прямо из аэропорта Акимов приехал в Консерваторию. Он посмотрел мои иллюстрации к роману «Преступление и наказание», отозвал меня в сторону и сказал: «Я только что познакомился в Париже с гениальным художником — Александром Алексеевым, и я поражен, насколько велико у вас совпадение во взглядах на оформление Достоевского! Как оно адекватно!» Затем отошел в коридорчик, порылся в своем чемодане и через несколько минут вернулся с папкой, из которой вынул и продемонстрировал несколько произведений Алексеева. Это были иллюстрации к «Запискам из подполья», выполненные на знаменитом игольчатом экране. И я действительно был поражен схожестью: та же тональность, то же «покадровое» решение, которое я применял тогда в своих иллюстрациях к «Преступлению и наказанию»: когда фигура то наличествует, то исчезает, кто-то появляется в дверях... Раскадровка сюжета!
Естественно, я сразу влюбился в эти работы и тут же попросил Акимова, с которым мы дружили, дать возможность сделать копии этих фотографий. Я понял, что они мне просто необходимы для моего развития и творческого кругозора. Тот с удовольствием выполнил мою просьбу, и я переснял их.
Фотокопии гравюр Алексеева я с любовью держал у себя до моего изгнания в Париж, а потом не преминул их получить и в Париже — мне удалось переслать их через знакомых дипломатов. Вот, насколько произведения Алексеева не оставляли меня равнодушным!
В то же время я пытался разыскать самого Алексеева, зная, что мы теперь живем в одном городе.
Тогда, в 1973 году, я жил на площади Алезия. Однажды ко мне пришел французский искусствовед, и я, как обычно, стал допытываться, не знает ли он, где живет этот удивительный художник российского происхождения. Тот подошел к окну: «Видите дом напротив? Если войти во двор, пройти прекрасный сад, вот там как раз живет и работает Алексеев».
Стоит ли говорить, что буквально через несколько часов я был у Александра Алексеева!
Передо мной предстал седой импозантный мужчина, очень аристократической внешности, говоривший на рафинированном, старом, еще петербургском языке. От него просто веяло старой Россией!
Я передал приветы от Николая Павловича Акимова и показал Алексееву фотокопии его работ, которые захватил с собой. Конечно же, сознался, что они мне безумно нравятся, что я мечтал познакомиться с художником, создавшим их.
Этот момент положил начало нашей долголетней дружбе. Я часто посещал Александра Алексеева. Как правило, приходил к нему с пустыми руками, а возвращался всегда нагруженный подарками — замечательными оригинальными иллюстрациями. Так у меня скопилась довольно значительная коллекция алексеевских работ. По большей части эти работы представляют собой творческие обращения Алексеева к русской литературе, знатоком и ценителем которой он был. Он очень щепетильно относился к русской речи. Считается, что я довольно неплохо говорю по-русски. Но, тем не менее, с какой въедливостью педанта он меня поправлял, если какое-либо слово или какую-то фразу, по его понятиям, я произносил не так. «как говорили у нас в Петербурге»! Последнее он неизменно подчеркивал. От кончиков ногтей до корней волос Алексеев был и оставался безупречным, благородным петербуржцем. И, бесспорно, — русским художником.
Трудно не заметить свойственной творчеству Алексеева российской меланхолии. Учитывая эмигрантскую судьбу художника, я думаю, что большое влияние на его искусство оказали и ностальгия, и сам характер сумеречного, почти призрачного города на Неве, любимого им города, который он вынужден был покинуть. Питерской чертой является и та «легкая сумасшедшинка», которая столь необходима каждому высокому произведению. Она, конечно, всегда присутствует у Алексеева как в иллюстрациях, так и в его фильмах. Это обычно тонко улавливали и отмечали такие рафинированные и чуткие к нюансам люди как французы.
Иллюстрация — вещь опасная. Ведь художник-иллюстратор находит образы к определенному произведению, решает их в своем ключе и одновременно как бы навязывает читателю. Вот у Алексеева присутствовала какая-то особенная деликатность в подходе к литературным произведениям. В его иллюстрациях подкупает именно нежелание навязывать свои воззрения. При этом художник остается самим собой: взгляд на мир совершенно прозрачный и четкий, ясно выраженный, практически отсутствует гротеск. И когда сам Алексеев говорил, что, к примеру, его Анна Каренина — «это одна из возможных Анн Карениных», он немного кокетничал. Как художник он обязан был верить только в свое видение, которое он стремился раскрыть читателю. Есть десятки, если не сотни вариантов иллюстрирования романа «Анна Каренина». Иллюстрации же Алексеева раскрывают дух произведения и одновременно не давят! Именно это — деликатный и тончайший фактор, присущий только таким мастерам, как мой любимый Фонвизин, как Митрохин, Фаворский. В этом ряду наиболее значительных и действительно больших мастеров книжной графики стоит и Александр Алексеев.
Уникальность его творчества очевидна.
Когда-то Пабло Пикассо изрек фразу о начале творческого пути, которая до сих пор меня восхищает и поражает: «Все мы в юности подражали Сезанну или Эль Греко. Но никто из нас никогда не осмеливался подражать Веласкесу». Я задумался: насколько же правильная мысль! Ведь была целая школа «сезаннистов», изображавших природу «посредством куба, квадрата и шара», работавших в соответствии с канонами, разработанными Сезанном, и действительно походивших на пего, Возможно перенять и такое неестественное, как бы электрическое освещение на темном фоне, свойственное Эль Греко, и его продолговатые фигуры. Сам Пикассо признается, что некоторые его работы «голубого периода» — это «вытяжки» из Эль Греко и подражание ему.
Александр Алексеев относится к такому разряду художников, которого всегда можно узнать, но подражать ему невозможно! У него — свой, неповторимый взгляд. Его искусство, как искусство Веласкеса, Вермеера Дельфтского, окутано тайной, которая не подлежит разгадке.
Вроде бы — всё просто, всё четко, всё ясно, нет никакой умышленной и натужной деформации, карикатурности. Но всё — глубоко индивидуально, всё принадлежит только одному творческому лицу.
Алексеев — необычайно и по-своему авангарден. И в изобретении ряда художественных технологий, особенно — знаменитого экрана, который я удостоился чести видеть, и даже немного работать на нем. И в создании первых, совершенно фантастических, объемных мультфильмов (над одним из них, как он мне признался, он работал вместе со своей супругой пятнадцать лет). И даже в том, что изображение, сформированное на игольчатом экране, фотографировали и затем «стирали», после чего оно оставалось только на слайде. Это тоже было для того времени уникальным явлением.
Вообще, чисто театральный подход Алексеева к иллюстрированию, его особая тональность, «покадровостъ», — всё было абсолютно новым. Для своего времени Алексеев, безусловно явился новатором. А любой новатор, достигший уровня великого мастерства, становится вечным в искусстве.
<...>
Шемякин М. Заметки об Александре Алексееве // Александр Алексеев: Диалог с книгой. СПб.: Вита Нова, 2005. С. 59-64.