Алексеев — художник, занимающийся гравюрой. Сегодня редко встречаются художники, не считающие это искусство скучной тяжелой работой, которую они оставляют на крайний случай и которую им навязывают издатели. В отличие от многих иллюстраторов, Алексеев искал в своем искусстве не только средство выражения, он стремился, кроме всего прочего, к тому, чтобы гравюра была чем-то большим, нежели обыкновенный иллюстративный прием.
Этот постоянный поиск, который придает особую ценность всем иллюстрированным им книгам, был сразу же подвергнут критике. Алексеева обвинили в ремесленном подходе и в том, что он рассматривал гравюру не как искусство, а лишь как поле для собственных экспериментов. Алексеев не боится критики. Сознательно или подсознательно он понимает, что является человеком сегодняшнего дня и что работает в соответствии с духом нашего времени. Он смотрит вокруг себя, он наблюдает и видит. Сегодня художники, достойные этого звания, осознали, что искусство — это не религия, что уже нет смысла запираться в башне из слоновой кости и взирать свысока на жизнь. Они понимают, что искусство должно быть живым, иначе оно перестает существовать. Сегодня уже недостаточно мыслить чисто абстрактно. Не претендуя на создание новой искусствоведческой теории, можно попытаться развить эти положения. Алексеев, как мне кажется, один из тех, кто может лучше всех послужить для этого примером. Когда он начал заниматься гравюрой, ему сразу же захотелось расширить область этого искусства. Тогда он отказался от слепого следования классическим методам, всем тем устаревшим приемам, которые находят мнимое одобрение библиофилов. Словом, он посягнул. Те, кто следует примеру Алексеева и у кого была возможность изучить его еще самые первые опыты в гравюре, не без основания восхищаются разнообразием его досок, разнообразием, которое не наносит ущерба его стилю.
Когда одному из издателей впервые хватило смелости и здравого смысла попросить Алексеева проиллюстрировать книгу, остановил свой выбор на «Аптекарше», самой красивой новелле, написанной Жироду.
Алексеев выполнил первые гравюры на дереве, и уже эти пробные доски доказали, что в узком и замкнутом мире гравюры появился новый человек, одаренный аккуратностью и в то же время смелостью творческого подхода.
В досках к «Аптекарше» Алексеев проявил не только свою смелость, но и свою силу. Художник полностью владел материалом, он выступал не как иллюстратор, он стремился освободить гравюры от текста. Ему хотелось прежде всего, чтобы иллюстрация проливала новый свет на книгу, а не была лишь украшением или способом выделения каких-то произвольно выбранных фраз.
<...>
После этой книги последовали литографии и офорты. Алексеев попытался в первую очередь расширить концепцию офортиста. В этой связи мне кажется не лишним процитировать мнение самого великого эстета XIX века Шарля Бодлера. В 1862 году он со свойственным ему даром предвидения обратил внимание на неоднозначность проблем, связанных с искусством офорта, и на ту опасность, которую несут с собой те, кто пытается эксплуатировать этот метод.
«...Не нужно забывать, — пишет он, — что офорт — это искусство глубокое и опасное, таящее в себе множество каверзных моментов и раскрывающее недостатки интеллекта так же отчетливо, как и его качества. И, как любое высокое искусство, очень сложное, несмотря на свою кажущуюся простоту, оно требует серьезного посвящения на пути к совершенству».
И далее он добавляет: «...это действительно слишком личностный жанр и, как следствие, слишком аристократичный, чтобы прельщать кого-либо, кто не является от природы одаренным художником, влюбленным в офорт всем своим естеством. Офорт предназначен не только для того, чтобы прославить индивидуальность художника. Это искусство теряет смысл, если художник не вкладывает в доски частичку своей души».
Изучая творчество офортиста, следовало бы выделить и прокомментировать каждую из этих фраз Бодлера. В действительности складывается впечатление, что о гравере можно судить только с этой точки зрения. Мне кажется бесспорным, что для развития этого жанра необходима сильная личность. Личность Алексеева в этой связи мне кажется особенно примечательной. Этот гравер, надо отметить, продемонстрировал кроме всего прочего необычайную самоотверженность. В наше время, когда живопись снова входит в моду, когда восхищение вызывает любое самое незначительное усилие, выраженное посредством кисти, Алексеев предпочел целиком посвятить себя гравюре. Его бескорыстие было вознаграждено, и он стал не просто художником, который делает офорты, но настоящим мастером гравюры.
Осознав целостность всех нюансов этого процесса, он, прежде чем приступить к работе, может благодаря свободному мышлению, искать и находить в каждой детали не просто точку соприкосновения или некое отношение, но средоточие. Он не ограничивается тем, что избегает каких-либо технических трудностей и ловушек, напротив, он стремится к тому, чтобы границы офорта навязывали его доскам неоспоримую силу выразительности.
Именно по этой простой причине Алексеев может заявлять о себе в искусстве. И поэтому ему позволено создавать некий мир, свой собственный мир, мир таинственный и лучезарный. Он с радостью, и это чувствуется, реализовал новые методы в своем творчестве. Он не может не открывать и не изобретать. Он буквально с лихорадочным усердием пытается расширить рамки офорта (каждая доска для него — это возможность нового исследования), поскольку Алексеев никогда не удовлетворяется единым. Он желает обновления. Стоит вспомнить (я думаю, нет смысл цитировать имена) все эти переливания из пустого в порожнее которыми занимались те модные граверы, вполне удовлетворенные своим положением и изо всех сил не желавшие что-либо менять в искусстве гравюры. Все эти художники не побоялись обвинить автора иллюстраций к «Запискам сумасшедшего» в том, что тот с каждой новой книгой низвергал прежние каноны, в том, что он занимался лишь ремеслом и методикой. В искусстве офорта, как ни в одном другом, техническая сторона имеет порой решающее значение, и поэтому, обогащая и развивая его, Алексеев просто занимался своим ремеслом. За что его следует лишь похвалить, а никак не ругать.
<...>
При изучении досок, которые украшают «Записки сумасшедшего» и «Живого Будду», вас поражает простота средств, используемых Алексеевым. Я не хочу сказать, что Алексеев наивен: напротив, мне он кажется иногда излишне интеллектуальным, но я должен добавить, что он никогда не злоупотребляет своей ученостью, она для него есть нечто подразумеваемое. Желание чистоты, которое заставило его отказаться от усложнения, красочности и виртуозности, тем не менее не обеднило его работы.
Разработанный им метод одновременно рационален и логичен. Прежде чем приступить к работе, художник пытается представить пластически то, что он хочет изобразить. Как только замысел станет осознанным, он может позволить себе некий лиризм и не думать ни о чем, кроме как о процессе гравировки.
Мне кажется, что великие художники работают именно так, но редко можно с уверенностью сказать, что так же работает и гравер. Таким образом, нам представляется возможным так сформулировать этот парадокс: Алексеев адаптировал метод великих художников-лириков и отказался от живописи как метода.
<...>
Перевод Тимофея Хмелева
Супо Ф. Алексеев // Безвестный русский — знаменитый француз. СПб., 1999. С. 37–44.