Таймлайн
Выберите год или временной промежуток, чтобы посмотреть все материалы этого периода
1912
1913
1914
1915
1916
1917
1918
1919
1920
1921
1922
1923
1924
1925
1926
1927
1928
1929
1930
1931
1932
1933
1934
1935
1936
1937
1938
1939
1940
1941
1942
1943
1944
1945
1946
1947
1948
1949
1950
1951
1952
1953
1954
1955
1956
1957
1958
1959
1960
1961
1962
1963
1964
1965
1966
1967
1968
1969
1970
1971
1972
1973
1974
1975
1976
1977
1978
1979
1980
1981
1982
1983
1984
1985
1986
1987
1988
1989
1990
1991
1992
1993
1994
1995
1996
1997
1998
1999
2000
2001
2002
2003
2004
2005
2006
2007
2008
2009
2010
2011
2012
2013
2014
2015
2016
2017
2018
2019
2020
2021
2022
2023
2024
2025
Таймлайн
19122025
0 материалов
Поделиться
«Недооценка нашего зрителя»
Рецензия на фильм «Человек в футляре»

«Человек в футляре» на экране. Рецензия на картину

И для чего объяснять публике?
Ее нужно испугать и больше ничего,
она заинтересуется и лишний раз
задумается. (Из письма Чехова).

«Мы, учителя, боялись его. И даже директор боялся. Вот, подите же, наши учителя народ все мыслящий, глубоко порядочный, воспитанный на Тургеневе и Щедрине, однако же этот человек, ходивший всегда в калошах и с зонтиком, держал в руках всю гимназию целых 15 лет! Да что гимназию? Весь город! Наши дамы по субботам домашних спектаклей не устраивали, боясь, как бы он не узнал; и духовенство стеснялось при нем кушать скоромное, играть в карты. Под влиянием таких людей, как Беликов, за последние десять-пятнадцать лет в нашем городе стали бояться всего. Бояться громко говорить, посылать письма, знакомиться, читать книги, бояться помогать бедным, учить грамоте... Да. Мыслящие, порядочные, читают и Щедрина, и Тургенева, разных там Боклей и прочее, а вот подчинились же, терпели... То-то вот оно и есть».

Предположим на минуту, что мы еще ничего не знаем о Беликове, кроме того, что сказано в приведенном отрывке из «Человека в футляре». Предположим, далее, что данную в отрывке ситуацию, трусливое оцепенение целого города, в том числе и мыслящих, порядочных людей, перед каким-то человеком — предположим, что ситуацию эту в дальнейшем разрабатывает не Чехов, а какой-нибудь третьестепенный беллетристических дел мастер, орудующий одними шаблонами. В каком виде стал бы он рисовать фигуру этого Беликова, перед которым все склоняется и трепещет?

Ну, изветсно, в каком. Он наделил бы его всеми адовыми силами: коварством, предательством, жестокостью, он сделал бы из него искусного шпиона, ненастыного хищника, злобного вампира и т.д. Одним словом, это был бы миллионный вариант штатного злодея, со всеми его казенными атрибутами.

Чехов пошел по другому пути. Мы все хорошо помним его Беликова. Это — жалкий человек, ничтожество, трусишка — и в этом-то все дело, вся волшебная сила рассказа. Беликов живет постоянно на границе панического ужаса и этим ужасом заражает всех, весь город — в этом вся его сила и власть. Чехов, так любивший обходиться легкими намеками на ту или иную черту своих героев, в данном случае не поскупился даже и на подчеркивание. Ни разу на протяжении целого рассказа нет ни одного указания на склонность Беликова к жестокости, шпионству, доносам, на его злобность или коварство. Зато сколько угодно указаний на то, что из состояния страха его душа никогда не выходила. «Если кто из товарищей опаздывал на молебен, или доходили слухи о какой-нибудь проказе гимназистов, или видели классную даму поздно вечером с офицером, то он очень волновался и всё говорил, как бы чего не вышло. А на педагогических советах он просто угнетал нас своею осторожностью, мнительностью... Своими вздохами, нытьем, своими темными очками на бледном, маленьком лице ... он давил нас всех, и мы уступали...».

Вот те пути, которые приводили Беликова к власти над целым городом: Беликов был, вероятно, самый трусливый человек в городе, и, в условиях царской России, это и была непреодолимая угрожающая сила, которой все покорялось. В этом весь изумительный эффект великого чеховского рассказа!

И как рано понял Чехов, что подчинение грубой силе еще не самое страшное на путях человеческого унижения. Всем известна его сценка «Толстый и тонкий». Но не все обращают внимание на характернейшее для роста чеховского мастерства изменение конца, сделанное им уже через три года после появления рассказа в печати (в 1883 г.). Первоначально было так, что «толстый» оказывался прямым начальником «тонкого», своего бывшего гимназического товарища. Узнав об этом при неожиданной встрече с последним, «толстый» сразу оставляет взятый было дружеский тон и принимается распекать «тонкого». «Так-с... так это вы, стало быть, секретарем ко мне назначены? — сказал басом толстый, надувшись вдруг как индейский петух. — Поздно, милостивый государь, на службу являетесь... Поздно-с...» и т.д. Другими словами, двадцатитрехлений Чехов давал здесь традиционную ситуацию «начальника» и «подчиненного». Но уже двадцатишестилетний Чехов смело от нее отступил: в новой редакции, как и в старой, «тонкий» унижается и лебезит, но толстый в новой редакции тщетно пытается вернуть своего бывшего одноклассника к человеческому тону — и это сразу превращает рассказ из забавной бытовой сценки в яркую и злобную стаиру, где показано, до каких границ отказа от собственного достоинства доведен в России маленький человек.

Кажется, все это совершенно ясно, самоочевидно. Но вот вам показывают фильм «Человек в футляре», и вы убеждаетесь, что не так уже это самоочевидно. Перед вами не мышь, пугающаяся малейшего шороха, а хищник, с повелительной интонацией, с властным взглядом, с резким и определенным жестом. Он шпионит, выслеживает, ловит, он авторитетным тоном делает свои заявления, он угрожает... Это — с одной стороны. а с другой — окружение его составляет не «глубоко порядочный, мяслящий народ», а сплошь карикатуры и пародии на человека, какие-то допотопные чудища, уроды, полнейшие ничтожества, полуидиоты. И потому нет решительно ничего удивительного, что Беликову все подчиняется: так и должно быть, он на десять голов выше, чем любая фигура в этой человеческой кунсткамере.

И мне кажется, что та причина, в силу которой весь замысел Чехова оказался здесь опрокинут на голову, заслуживает самого пристального внимания всех, кому дорого наше искусство, потому что случай этот не единичный, потому что причина эта вторгается в другие сферы искуства, нанося ему явный ущерб.

Эта причина — недооценка нашего зрителя, нашего читателя и вообще — потребителя нашего искусства.

Я твердо убежден, что на показе «Человека в футляре» были сотни зрителей, испытывающих какое-то чувство обиды. Любой из них мог бы обратиться к автору сценария, к режиссеру и вообще ко всем, кто создал эту картину примерно с такими словами:

Товарищи! Либо сами вы плохо разбираетесь в ясном, как день, рассказе Чехова, либо нас считаете неспособными в нем разобраться. Вероятнее — второе, но в таком случае — за кого вы нас принимаете? Ведь и дореволюционный читатель легко воспринимал смысл чеховского рассказа: трусливый заяц овладел целым городом силою своей трусости. Тем легче и яснее в состоянии понять тот же рассказ советский читатель (или зритель), у которого политический и соцальный слух никак не тупее, а напротв, острее. Зачем же вы, товарищи, не верите в меня, и, якобы ради меня, огрубляете Чехова, тогда как вся его сила в ясной тонкости, и даете мне вместо здоровой пищи искусства — жвачку шаблонного дидактизма? С чего вы взяли, что вы понимаете настоящего «Человека в футляре», а мне он требуется с усилителем? Право же, вы и высокомерны и близоруки. Неужто вы усилили впечатление от чеховского рассказа тем, что вместо порабощенных Беликовым порядочных и мыслящих людей, воспитанных на Щедрине и Тургеневе, показали мне выродков, которым жены их, походя и не стесняясь, отпускают оплеухи? Неужто в стиле чеховского «Человека в футляре» этот поп, которого за плутовство в игре бьют картами по носу? Неужто этот злой коршун, которого играет Хмелев, и есть мокрая мышь Беликов? И посмотрите при этом, как мало потрудились вы над тем, чтобы достойно воплотить эту самую «футлярность» Беликова. Чехов работал словом — и мы ясно видим его героя в футляре — вы же работаете, рассчитывая на наше зрение, ваши средства гораздо богаче, но кого же вы нам показали? Почти элегантного чиновника с чуть-чуть приподнятым воротником щегольской форменной шинели. Не назови его в афише человеком в футляре, мы бы вовсе о том не догадались. А в иные моменты, мы чего доброго приняли бы его за Алексея Александровича Каренина...

В объявлениях о картине сказано, что сценарий сделан «по Чехову». Это несправедливо: он сделан против Чехова, в разрез с Чеховым. В нем нарушены два главнейших принципа чеховского мастерства: расчет на активность читателя (в данном случае — зрителя) и вытекающая отсюда тонкость приема. Чехов своего читателя уважал, он рассчитывал на работу его восприятия, он считал недопустимым кормить его разжеванной пищей, он полагал, что задача художника состоит в том, чтобы давать толчки вображению читателя — и только. Это раз. Второе — самые эти толчки не следует наносить дубиной. Внимательно присмотревшись к разного рода неудачам в области того ии иного искусства, мы в ряде случаев обнаружим, что они обсуловлены нарушением именно этих двух чеховских принипов. вывод же, который сам собою при этом напрашивается, весьма прост: некоторым работникам искусства необходимо повысить свое представление о современном читателе, зрителе и слушателе и, в связи с этим, повысить класс своего искусства.

Если конечно это средствах данного представителя искусства.

Дерман А. «Человек в футляре» на экране. // Литературная газета. 1939. № 32. С. 5.

Поделиться

К сожалению, браузер, которым вы пользуйтесь, устарел и не позволяет корректно отображать сайт. Пожалуйста, установите любой из современных браузеров, например:

Google Chrome Firefox Opera