«Человек в футляре» на экране. Рецензия на картину
И для чего объяснять публике?
Ее нужно испугать и больше ничего,
она заинтересуется и лишний раз
задумается. (Из письма Чехова).
«Мы, учителя, боялись его. И даже директор боялся. Вот, подите же, наши учителя народ все мыслящий, глубоко порядочный, воспитанный на Тургеневе и Щедрине, однако же этот человек, ходивший всегда в калошах и с зонтиком, держал в руках всю гимназию целых 15 лет! Да что гимназию? Весь город! Наши дамы по субботам домашних спектаклей не устраивали, боясь, как бы он не узнал; и духовенство стеснялось при нем кушать скоромное, играть в карты. Под влиянием таких людей, как Беликов, за последние десять-пятнадцать лет в нашем городе стали бояться всего. Бояться громко говорить, посылать письма, знакомиться, читать книги, бояться помогать бедным, учить грамоте... Да. Мыслящие, порядочные, читают и Щедрина, и Тургенева, разных там Боклей и прочее, а вот подчинились же, терпели... То-то вот оно и есть».
Предположим на минуту, что мы еще ничего не знаем о Беликове, кроме того, что сказано в приведенном отрывке из «Человека в футляре». Предположим, далее, что данную в отрывке ситуацию, трусливое оцепенение целого города, в том числе и мыслящих, порядочных людей, перед каким-то человеком — предположим, что ситуацию эту в дальнейшем разрабатывает не Чехов, а какой-нибудь третьестепенный беллетристических дел мастер, орудующий одними шаблонами. В каком виде стал бы он рисовать фигуру этого Беликова, перед которым все склоняется и трепещет?
Ну, изветсно, в каком. Он наделил бы его всеми адовыми силами: коварством, предательством, жестокостью, он сделал бы из него искусного шпиона, ненастыного хищника, злобного вампира и т.д. Одним словом, это был бы миллионный вариант штатного злодея, со всеми его казенными атрибутами.
Чехов пошел по другому пути. Мы все хорошо помним его Беликова. Это — жалкий человек, ничтожество, трусишка — и в этом-то все дело, вся волшебная сила рассказа. Беликов живет постоянно на границе панического ужаса и этим ужасом заражает всех, весь город — в этом вся его сила и власть. Чехов, так любивший обходиться легкими намеками на ту или иную черту своих героев, в данном случае не поскупился даже и на подчеркивание. Ни разу на протяжении целого рассказа нет ни одного указания на склонность Беликова к жестокости, шпионству, доносам, на его злобность или коварство. Зато сколько угодно указаний на то, что из состояния страха его душа никогда не выходила. «Если кто из товарищей опаздывал на молебен, или доходили слухи о какой-нибудь проказе гимназистов, или видели классную даму поздно вечером с офицером, то он очень волновался и всё говорил, как бы чего не вышло. А на педагогических советах он просто угнетал нас своею осторожностью, мнительностью... Своими вздохами, нытьем, своими темными очками на бледном, маленьком лице ... он давил нас всех, и мы уступали...».
Вот те пути, которые приводили Беликова к власти над целым городом: Беликов был, вероятно, самый трусливый человек в городе, и, в условиях царской России, это и была непреодолимая угрожающая сила, которой все покорялось. В этом весь изумительный эффект великого чеховского рассказа!
И как рано понял Чехов, что подчинение грубой силе еще не самое страшное на путях человеческого унижения. Всем известна его сценка «Толстый и тонкий». Но не все обращают внимание на характернейшее для роста чеховского мастерства изменение конца, сделанное им уже через три года после появления рассказа в печати (в 1883 г.). Первоначально было так, что «толстый» оказывался прямым начальником «тонкого», своего бывшего гимназического товарища. Узнав об этом при неожиданной встрече с последним, «толстый» сразу оставляет взятый было дружеский тон и принимается распекать «тонкого». «Так-с... так это вы, стало быть, секретарем ко мне назначены? — сказал басом толстый, надувшись вдруг как индейский петух. — Поздно, милостивый государь, на службу являетесь... Поздно-с...» и т.д. Другими словами, двадцатитрехлений Чехов давал здесь традиционную ситуацию «начальника» и «подчиненного». Но уже двадцатишестилетний Чехов смело от нее отступил: в новой редакции, как и в старой, «тонкий» унижается и лебезит, но толстый в новой редакции тщетно пытается вернуть своего бывшего одноклассника к человеческому тону — и это сразу превращает рассказ из забавной бытовой сценки в яркую и злобную стаиру, где показано, до каких границ отказа от собственного достоинства доведен в России маленький человек.
Кажется, все это совершенно ясно, самоочевидно. Но вот вам показывают фильм «Человек в футляре», и вы убеждаетесь, что не так уже это самоочевидно. Перед вами не мышь, пугающаяся малейшего шороха, а хищник, с повелительной интонацией, с властным взглядом, с резким и определенным жестом. Он шпионит, выслеживает, ловит, он авторитетным тоном делает свои заявления, он угрожает... Это — с одной стороны. а с другой — окружение его составляет не «глубоко порядочный, мяслящий народ», а сплошь карикатуры и пародии на человека, какие-то допотопные чудища, уроды, полнейшие ничтожества, полуидиоты. И потому нет решительно ничего удивительного, что Беликову все подчиняется: так и должно быть, он на десять голов выше, чем любая фигура в этой человеческой кунсткамере.
И мне кажется, что та причина, в силу которой весь замысел Чехова оказался здесь опрокинут на голову, заслуживает самого пристального внимания всех, кому дорого наше искусство, потому что случай этот не единичный, потому что причина эта вторгается в другие сферы искуства, нанося ему явный ущерб.
Эта причина — недооценка нашего зрителя, нашего читателя и вообще — потребителя нашего искусства.
Я твердо убежден, что на показе «Человека в футляре» были сотни зрителей, испытывающих какое-то чувство обиды. Любой из них мог бы обратиться к автору сценария, к режиссеру и вообще ко всем, кто создал эту картину примерно с такими словами:
Товарищи! Либо сами вы плохо разбираетесь в ясном, как день, рассказе Чехова, либо нас считаете неспособными в нем разобраться. Вероятнее — второе, но в таком случае — за кого вы нас принимаете? Ведь и дореволюционный читатель легко воспринимал смысл чеховского рассказа: трусливый заяц овладел целым городом силою своей трусости. Тем легче и яснее в состоянии понять тот же рассказ советский читатель (или зритель), у которого политический и соцальный слух никак не тупее, а напротв, острее. Зачем же вы, товарищи, не верите в меня, и, якобы ради меня, огрубляете Чехова, тогда как вся его сила в ясной тонкости, и даете мне вместо здоровой пищи искусства — жвачку шаблонного дидактизма? С чего вы взяли, что вы понимаете настоящего «Человека в футляре», а мне он требуется с усилителем? Право же, вы и высокомерны и близоруки. Неужто вы усилили впечатление от чеховского рассказа тем, что вместо порабощенных Беликовым порядочных и мыслящих людей, воспитанных на Щедрине и Тургеневе, показали мне выродков, которым жены их, походя и не стесняясь, отпускают оплеухи? Неужто в стиле чеховского «Человека в футляре» этот поп, которого за плутовство в игре бьют картами по носу? Неужто этот злой коршун, которого играет Хмелев, и есть мокрая мышь Беликов? И посмотрите при этом, как мало потрудились вы над тем, чтобы достойно воплотить эту самую «футлярность» Беликова. Чехов работал словом — и мы ясно видим его героя в футляре — вы же работаете, рассчитывая на наше зрение, ваши средства гораздо богаче, но кого же вы нам показали? Почти элегантного чиновника с чуть-чуть приподнятым воротником щегольской форменной шинели. Не назови его в афише человеком в футляре, мы бы вовсе о том не догадались. А в иные моменты, мы чего доброго приняли бы его за Алексея Александровича Каренина...
В объявлениях о картине сказано, что сценарий сделан «по Чехову». Это несправедливо: он сделан против Чехова, в разрез с Чеховым. В нем нарушены два главнейших принципа чеховского мастерства: расчет на активность читателя (в данном случае — зрителя) и вытекающая отсюда тонкость приема. Чехов своего читателя уважал, он рассчитывал на работу его восприятия, он считал недопустимым кормить его разжеванной пищей, он полагал, что задача художника состоит в том, чтобы давать толчки вображению читателя — и только. Это раз. Второе — самые эти толчки не следует наносить дубиной. Внимательно присмотревшись к разного рода неудачам в области того ии иного искусства, мы в ряде случаев обнаружим, что они обсуловлены нарушением именно этих двух чеховских принипов. вывод же, который сам собою при этом напрашивается, весьма прост: некоторым работникам искусства необходимо повысить свое представление о современном читателе, зрителе и слушателе и, в связи с этим, повысить класс своего искусства.
Если конечно это средствах данного представителя искусства.
Дерман А. «Человек в футляре» на экране. // Литературная газета. 1939. № 32. С. 5.