<...>
Он был художник удивительно русский, народный, широкий и светлый, его работы проникнуты бесконечной любовью к Родине, глубиной, размахом, страстным и крупным отношением к жизни.
Он ненавидел на сцене мелкую комнатную правденку, он любил, чтобы словам было тесно, а мыслям просторно. Он искал обобщений, стремился раздвинуть рамки сцены, чтобы возможно полнее прозвучали философские размышления о жизни, и ради этого всегда укрупнял события, давая им наиболее глубокое, не шаблонное истолкование.
Это был большой и очень смелый художник, которому порой было нелегко увлечь за собой. В работе он ошибался, искал, менял и мучился, но он всегда верил в то, что проповедовал в искусстве, и эта его уверенность в конце концов побеждала и увлекала.
Он умер на пороге новых совершений, он страстно мечтал о больших полотнах, о «Борисе Годунове» Пушкина, о «Воскресении» Толстого, готовился перенести на сцену произведение Л. И. Брежнева «Целина» — был одержим потребностью создавать спектакли неоднозначные, эпические. И мы знаем — только он мог осуществить эти замыслы.
Борис Иванович звал к театру наибольшей собранности, безоговорочной точности. Спектакли его можно сравнить с партитурой, с музыкальной партитурой — так удивительно тонко работал он со светом, музыкой, звуками, актерами. В его спектаклях просто невозможно убрать что-то одно, не поломав целого.
<...>
Он не был режиссером — мастером точных кабинетных выкладок, он любил работать и искать прямо на сценической площадке и бывал прекрасен в своих озарениях и находках, которые поражали, удивляли и часто казались невыполнимыми.
Его нельзя было назвать эрудитом, но он обладал исключительной интуицией и удивительно чувствовал саму природу театра. И во всем том, что касалось театра, был глубоко образованным и знающим человеком. Получив эти знания непосредственно от своих богов — Станиславского и Мейерхольда, он стремился подчинить этим знаниям свою безудержную фантазию.
Он принадлежал к тем любимым нами русским самородкам, которые по широте своей души, по охвату жизни и отваге заставляют нас вспомнить и Ломоносова, и «Левшу» Лескова, и светлый дар Есенина.
Борис Иванович оставил и оставит в Малом театре глубокий след своим творчеством. И в первую очередь своим удивительным проникновением в мир Толстого. Двадцать четыре года не сходит со сцены его «Власть тьмы», поразившая театральную общественность страны совершенно новым толкованием, в основу которого легло не мрачное начало деревенской драмы, а победа и торжество совести в русском народе.
Пронеся любовь к Толстому через многие годы, все с тою же проникновенностью погрузился он в последние годы в сложнейшее произведение Иона Друцэ «Возвращение на круги своя» — о личности самого Толстого, произведение, волею судьбы ставшее его последней работой в драматическом театре. В ней он еще раз доказал, как растет и мужает его талант, как он способен во многом отказаться от своих прошлых приемов и достижений, искать новое, смело повернув в сторону большей скупости выразительных средств, большего углубления в мир психологии, философии и жизни человеческого духа...
Сердце мое и душа моя преисполнены благодарности Борису Ивановичу Равенских за то добро, помощь, веру и долготерпение, которые он дарил мне в совместной нашей работе.
<...>
Ильинский И. Памяти Бориса Равенских // Театр. 1980. № 8. С. 116-23.