Я получил большое удовольствие, прочитав «замечания» Всеволода Эмильевича о роли Фамусова. Интерес этот двоякого рода: во-первых, я прекрасно помню, как мы работали над спектаклем «Горе от ума». А с другой стороны, некоторые слова Мейерхольда явились для меня сейчас неожиданностью, во всяком случае в памяти не все осталось, что Всеволод Эмильевич тогда говорил. Видите ли, у меня в то время отношение к роли Фамусова было не очень воодушевляющее... Тяги к ней не было. Она хоть и замечательная, но чрезвычайно трудная и не слишком выигрышная для актера, в ней нет «самоигральных» ситуаций, и, несмотря на великолепный текст, персонаж не очень «выходит в действие». <...> Даже великий Ленский, по свидетельству Мейерхольда, начал хорошо играть эту роль только через 15 лет. И это — Ленский, которого, так же как и Станиславского, Мейерхольд считал своим главным учителем.
<...> Прошло уже почти полвека, и сейчас уже под другим углом зрения рассматриваешь требования и соображения Мейерхольда. Интересно, что я все-таки в свое время не очень понимал их. Теперь же мне кажется, что это очень верная и интересная мысль — играть Фамусова более жестко и активно, и сейчас я бы обязательно воспользовался этими указаниями.
... А тогда мне было 26 лет. В этом возрасте легче сыграть человека пожилого, даже старого, чем зрелого мужчину 45 лет. Когда Мейерхольд показывал, как надо играть, ему самому было 53 года — возраст, как мне казалось, самый точный для Фамусова. А Всеволод Эмильевич обвинил меня, что играл я слишком старого и благодушного человека. Мне кажется и по сей день, что у грибоедовского Фамусова нет такой злобы, активности, резкости. Текст влечет актера к некоторому благодушию, к этакому барскому краснобайству. Однако замечания Мейерхольда решают этот образ более глубоко и позволяют противопоставить Чацкому сильную и тем особенно опасную для Чацкого личность. Играть следовало, конечно, энергичнее и «спортивнее».
Когда я вспоминаю работу свою с Мейерхольдом, когда пытаюсь ответить сам себе на вопрос: что же дал для жизни актерской, творческой, да и для личного «богатства» Всеволод Эмильевич, то могу убежденно, в самом точном, а не переносном смысле сказать — все. Я не просто «выучился на актера» у Мейерхольда, я впитал в себя его уроки как основу понимания и ощущения творчества. Координация движения внутреннего и внешнего — вот основное в его школе. Мейерхольд показал, что в актере, который одновременно является и творцом, и материалом для творца, должны быть слиты воедино мир духовный и мир физический. Это были своего рода поиски «синей птицы» — единства формы и содержания.
Говорят, что Всеволод Эмильевич мало внимания уделял внутренней эмоциональности. Нет, он считал это чем-то само собой разумеющимся для любого актера, и сам обладал огромной эмоциональностью. Зато умению создать внешнюю форму, соответствующую содержанию, внутреннему миру образа, Мейерхольд придавал огромное значение, обращая много внимания на техническую оснащенность актерской игры.
<...>
<...>
Разве только актеров обогатил Мейерхольд? Обогатились все, кто с ним общался <...>. К сожалению, некоторые брали от него только внешнее, самое легкое, то, что он сам называл «мейерхольдовщиной» — трюкачество, формалистическую оригинальность, и не уделяли достаточно внимания глубокому творчеству и настоящему актерскому мастерству. А ведь очень значительным в деятельности Мейерхольда было то, что свой театр, казалось бы, сверхрежиссерский и диктаторский, он назвал, глядя в будущее, «Театром актера» и создал при нем школы режиссеров и актеров, считая важнейшей задачей воспитание молодого поколения.
Ильинский И. Урок Искусства. Послесловие к стенограмме // Литературная газета. 1974. № 8. С. 8.