Таймлайн
Выберите год или временной промежуток, чтобы посмотреть все материалы этого периода
1912
1913
1914
1915
1916
1917
1918
1919
1920
1921
1922
1923
1924
1925
1926
1927
1928
1929
1930
1931
1932
1933
1934
1935
1936
1937
1938
1939
1940
1941
1942
1943
1944
1945
1946
1947
1948
1949
1950
1951
1952
1953
1954
1955
1956
1957
1958
1959
1960
1961
1962
1963
1964
1965
1966
1967
1968
1969
1970
1971
1972
1973
1974
1975
1976
1977
1978
1979
1980
1981
1982
1983
1984
1985
1986
1987
1988
1989
1990
1991
1992
1993
1994
1995
1996
1997
1998
1999
2000
2001
2002
2003
2004
2005
2006
2007
2008
2009
2010
2011
2012
2013
2014
2015
2016
2017
2018
2019
2020
2021
2022
2023
2024
Таймлайн
19122024
0 материалов
Поделиться
Ведерко полное росы
Игорь Ильинский о С. Я. Маршаке

После ухода из жизни Маяковского наиболее тяжелой утратой для нашей поэзии, да и в моей лично творческой жизни, была потеря С. Я. Маршака.

Ушел учитель, мастер. С ним можно было посоветоваться обо всем, он мог тебя ободрить в трудную минуту, воодушевить своей любовью к искусству, верой в его торжество.

<...>

Удивительно умел Маршак, проникая в тайную тайных творчества и приоткрывая перед тобой завесу этой тайны, объяснить, как, казалось бы, в неприметных мелочах обнаруживается сила мастерства. Тишина ночи, лермонтовской ночи, слышалась ему в строчках: «Ночь тиха, пустыня внемлет богу, и звезда с звездою говорит». Как благоговейно относился Маршак к гениальному образу Лермонтова, где слова «звезда с звездою говорит» передают торжественное безмолвие ночи.

Или, например, сознательное повторение у Пушкина «печальные», «печально»:

Сквозь волнистые туманы
Пробирается луна,
На печальные поляны
Льет печально свет она...

Самуил Яковлевич отмечал, как безошибочно «работают» у Пушкина не только повторения слов, но и повторения гласных и согласных. Незаметное, казалось бы, изменение ритма в строфе «Медного всадника» дает читателю представление о движении воды:

Но силой ветров от залива
Перегражденная Нева
Обратно шла, гневна, бурлива,
И затопляла острова.

Не раз он делился своим наблюдением, что далекая песня и далекий костер гораздо сильней впечатляют и будят воображение, чем если бы ты находился у самого костра и среди поющих.
Сколько есть неуловимого в творчестве и как важно овладевать этим неуловимым.

В беседах темы возникали свободно и непринужденно, мысли и наблюдения сыпались как из рога изобилия. Высокие оценки сменялись репликами негодования и презрения. Он умел быть непримирим к пошлости, к приспособленчеству и в то же время чуток и доброжелателен к любому таланту. Но, конечно, больше всего он любил говорить о поэзии, заражая своей любовью к Пушкину и Некрасову, отмечая в стихах неповторимые, гениальные приметы стиля и объясняя их нам, читателям. После таких встреч я обыкновенно охотней брался за работу, хотелось обогатить, расширить свой репертуар, дополнить такими произведениями, о которых говорил Маршак, сознавая, что прикоснуться к ним уже было творческим счастьем.

<...>

Если не ошибаюсь, Маршак услышал впервые меня как чтеца, когда я читал «Рассеянного с улицы Бассейной» и «Лодыри и кот» на вечерах для детей.

Несмотря на то, что я делал в этих вещах массу актерских прибавок, например в «Рассеянном» храпел на разные лады, протирал на паузах оконное стекло, прибавлял к стихам массу разных звуков: зевки и пр., а в «Лодырях и коте» мяукал на гласных, изображая кота, и «катался на коньках», выдумывая замысловатые, почти балетные па, Маршак мне не сделал ни одного замечания, он принял все украшательства, оправдывал их, говоря мне, что я не разрушаю при этом ритма стихов, и, по-моему, искренне любил мое исполнение. В то же время он страшно смеялся, когда через несколько лет я рассказал ему, что читал «Лодыри и кот» моему трехлетнему сыну, а он прервал мои мяуканья и сказал:

— Папа, читай просто.

Когда я бывал у Маршака, он всегда читал мне свои новые стихи и переводы. Его чтение, иной раз из-за глухого голоса поэта, пропадавшего при исполнении с эстрады, дома было великолепно. Ярко выраженная мысль, ритм, озорная ирония, романтическая лиричность, мужество, юмор — все эти элементы сливались в его чтении воедино, придавая неповторимое своеобразие и привлекательность авторскому исполнению.

Недаром на прощание я неизменно просил: дайте мне и то, и это, и другое, и третье — все увлекало, все хотелось включить в свой репертуар: сонеты Шекспира и баллады Роберта Бернса, строфы Китса и английские народные песенки, сатиру и лирику и конечно же детские стихи самого Маршака. Но приходил домой и чувствовал, что многое не в моих данных, то, что увлекало в чтении самого Маршака, ускользало от меня, и я не мог найти средств выразить в полной мере красоту и прелесть этих чудесных произведений. Иногда я осознавал это, уже «выйдя на зрителя».

А ведь удивительным было то, что Маршак не обладал ни лирической, ни героической внешностью, и голос его был глухой, зато душа его так пела, так внутренне он был верно наполнен, читая любимые свои произведения, что эмоционально потрясал и покорял слушателя. И слушатель забывал и о глуховатом голосе и о глазах, уловить выражение которых порой мешали поблескивающие толстые стекла очков, так же как не замечал он и попыхивания неизменной сигаретки.

Самуил Яковлевич почти в каждую нашу встречу говорил о своей мечте: создать при каком-либо театре, в котором есть «читающие актеры», литературный театр, где бы читали регулярно новые лучшие произведения — прозы и поэзии, а также и произведения классики и даже драматургические произведения в концертном исполнении («ан фрак»). В таком театре он видел насущную необходимость и непрестанно возвращался к этой теме.

Последние годы Самуил Яковлевич был тяжело болен. Что греха таить, за шесть лет до его смерти уже казалось, что дни его сочтены. Как-то я навестил его в больнице. Он совершенно высох, я внутренне ужаснулся, но в то же время и поразился, увидев человека полного энергии, различных планов. Так же как в своем рабочем кабинете, он читал в своей наполненной книгами и рукописями, обжитой и накуренной палате, столь не похожей на больничную, свои новые стихи, так же воодушевленно говорил о поэзии, об искусстве.

Одно воспаление легких переходило в другое, и снова воспаление — то дома, то в больнице, то в санатории. Шли годы, и каждый раз, когда я навещал его, я не чувствовал больничной или санаторной обстановки, всюду были книги и лежали новые стихи. Когда же я по телефону справлялся о его здоровье, то неизменно слышал:

— Приходите, дорогой. У меня есть новые вещи, которые вам могут пригодиться.

И я приходил и чувствовал, что не больного навещаю, а прихожу слушать все новые и новые его стихи. И он их читал, читал и курил, курил, курил — между воспалениями и при воспалениях. Только так он мог жить: горя полным огнем творческого вдохновения.

Ведерко, полное росы,
Я из лесу принес,
Где ветви в ранние часы
Роняли капли слез.

Ведерко слез лесных собрать
Не пожалел я сил.
Так и стихов моих тетрадь
По строчке я копил.

Эти строки — одни из последних. Они сами говорят за себя.
Пусть память о Маршаке останется такой же светлой и чистой.

Ильинский И. Ведерко, полное росы // Я думал, чувствовал, я жил. Воспоминания о Маршаке. М., 1988. C. 554–558.

Поделиться

К сожалению, браузер, которым вы пользуйтесь, устарел и не позволяет корректно отображать сайт. Пожалуйста, установите любой из современных браузеров, например:

Google Chrome Firefox Opera