Для «Акварели» была сделана специальная камера, которая снимает 96 кадров в секунду. Почему это важно для этой истории?
Пять лет назад я снимал короткий фильм «Ветрянка», героиней которой была ученица школы Эйфмана. И я заметил, что когда она делает фуэте, я не вижу ее лица. Она выступает, в зале сидит жюри, Эйфман, ее родители — представляете, какие у нее эмоции на лице? А мы видим только смазанную картинку. Тогда я стал экспериментировать со скоростью и, когда дошел до 96 кадров в секунду, наконец увидел ее лицо. Но тогда еще снять кино в этой технологии было невозможно. Поэтому для съемок «Акварели» я специально поехал в Arri, главную фирму по производству кинокамер в Европе, и попросил их помочь мне с камерой и проектором.
Какая в этом была драматургическая необходимость?
В фильме «Да здравствуют антиподы!» я переворачиваю камеру, чтобы показать жизнь с другой стороны земного шара. Кстати, в том же году вышло «Древо жизни», где Терренс Малик тоже переворачивает камеру, но у него драматургического смысла, по-моему, в этом нет — только эмоциональный. А в «Акварели» я хотел, чтобы мы наконец увидели дождь. Мы же обычно видим только штрихи, а он на самом деле выглядит как каждая капля отдельно. 24 кадра в секунду — это прерывность, которую наш мозг соединяет в непрерывность. Вода — это нечто непрерывное. Река — она течет. И это чувство воды как субстанции в кино возникает при съемке 96 кадров в секунду. В России, к сожалению, нет таких проекторов, где можно это увидеть, поэтому фильм будет идти в кинотеатрах с проекцией 48 кадров в секунду. Но я уверен, что за этой технологией будущее, и мне особенно приятно, что она восхитила голливудских операторов. Они сейчас мне пишут такие письма! Революции в кино делают либо такие люди, как Стэнли Кубрик и Александр Сокуров, либо операторы.
У «Акварели» в титрах два соавтора сценария — вы и один из ваших продюсеров, Аймара Рекес. Какой вообще может быть сценарий у фильма о воде?
С идеей фильма мне позвонила именно Аймара Рекес. И сначала я отказался — зачем снимать еще один фильм о воде, в котором не будет воды, а люди с умным видом будут говорить о ее нехватке и глобальном потеплении? И тогда она сказала: «Что, если фильм будет называться „Акварель“? Ты будешь, как художник, твоя камера — как кисть, а вода — как краски?» Тогда я согласился. Но поставил два условия: в каждом кадре будет вода, в том или ином ее виде, и я буду монтировать фильм, как акварель,— у нее же границы немного диффузные, в каждом следующем слое краски есть отзвук предыдущего.
И как, собственно, выглядел сценарий «Акварели», что там было написано?
Это был технический сценарий для поиска денег, но и его я выбросил сразу же после первой съемки. Я поехал на Байкал, потому что знал, что там абсолютно прозрачный лед, даже если он метровый толщины, через него все видно — как будто это большой аквариум. И на нем такие узоры, трещины — особенно по утрам. Я поехал снимать эти трещины. А когда я включил камеру, то под лед на моих глазах провалилась машина. То есть на самом деле сначала я провалился сам. Я бродил по льду Байкала в поисках выразительных трещин и в экстазе от красоты потерял бдительность, провалился. Меня спас Сергей Копылов, мэр Ольховского района: он бросился в ледяную воду, нырнул под лед, рискуя жизнью. И он никому об этом не рассказал, даже жене. Меня бы физически могло не быть, если б не он. Как тех людей, которые проваливаются вместе с машинами на Байкале. Я, кстати, долго решал, использовать ли этот трагический эпизод. Но поскольку вот такие смерти — это не единичный случай, я решил, что должен включить его в фильм. Но вообще-то я снял жуткие вещи, и почти ничего из них в картину не вошло. После этих съемок мне стало ясно, что я уже не могу делать фильм ни про нехватку воды в мире, ни про глобальное потепление, ни про красоту Карибского моря. В этом эпизоде сразу заявлена сила воды — слева дырка во льду, справа дырка во льду, а там, где человек лежит подо льдом, — он непробиваем. И я стал думать: ну куда мне теперь ехать? Только в Гренландию. Меня предупредили, что то, что я хочу там снять,— обрушение айсбергов — может произойти через несколько месяцев, надо запастись терпением. Но с нами это случилось в первую же секунду, как только мы оказались на месте. Мы даже не успели поставить камеру на штатив. Или вот эти кадры, помнишь,— айсберги под облаками? Я сказал продюсеру — если я окажусь вот в этом месте ровно в 16.00, то смогу снять айсберги под облаками. А там километровые горы, куда можно попасть только на вертолете, который надо заказать заранее. У меня было всего 15 минут у — и я их снял!
Вы как-то говорили, что обычно, когда режиссеру нужно смонтировать полуторачасовой фильм, он, как правило, сначала собирает трехчасовую версию и потом ее сокращает, а вы выбираете 20 минут, без которых фильм непредставим, и потом наращиваете до нужного объема. Были ли свои 20 минут у «Акварели»?
Да, только не 20, а 47 минут. Но это потому, что я собрал байкальский эпизод до основного монтажа и потом уже его не менял. При этом я понимал, что любой нормальный режиссер поставил бы его на финал, потому что по законам традиционного сторителлинга самый мощный эпизод надо ставить в конце. А я, получается, пошел на сознательный обман зрителей — первые 20 минут они смотрят «Акварель» как традиционный документальный фильм, к которому они привыкли. А потом вдруг люди из кадра исчезают — и вода становится главным героем. Если бы я начал с воды, зрители сидели бы и ждали, когда появится дикторский текст, который начнет им что-то объяснять. Но возникла проблема с драматургией: если ты сразу показываешь волну 10 метров высотой, то следующая должна быть уже 15 метров, иначе зритель потеряет интерес. Все должно идти на крещендо. Сейчас, с новой моей картиной, будет намного сложнее. В ней я отказался не только от закадрового текста, но еще и от музыки.
Что за картина?
Я вчера только закончил монтаж, это фильм на 90 минут, без слов, без музыки, без ничего. И, по-моему, я самый счастливый на свете человек. Фильм называется «Apology». «Извинение». Это фильм о свинье, корове и курице. Вы знаете, что сегодня в мире живет 2 млрд свиней? И 2 млрд коров. И 20 млрд куриц. И каждая проживет всего несколько месяцев. Это значит, что мы их убьем. То есть мы признаем факт убийства, но решили об этом не знать. А я считаю, что сам факт убийства — не важно, человека или животного,— должен уйти из нашей жизни. Пока этого не произойдет, наш мир не изменится. И, в общем, я решил положить всему этому конец. Но для этого мне не надо показывать, как их всех убивают, в каких жестоких условиях они живут. Мне надо показать животных — как они есть. У меня в фильме есть портрет свиньи, который длится 15 минут! Одним планом. И ничего лучше в своей жизни я не снял. Когда ты его увидишь — ты уже не сможешь видеть по-другому. Ты не сможешь проигнорировать факт, что у свиньи есть душа,— потому что ты это видел, если у тебя есть душа! И я решил, что любая музыка будет тут украшательством.
Почему же в «Акварели» вы пошли на это украшательство?
В «Акварели» я хотел доказать, что поэтическое документальное кино может быть на киноэкране и что оно может быть успешным. «Акварель» в Америке выпустили на 170 экранов, но хотят довести их количество до 2 тысяч, сейчас подключается IMAX. Я хочу убедить зрителя, что документальное кино — это не когда кто-то говорит за кадром, поучает тебя или просвещает. Кинорежиссер не рассказывает историю — он показывает. Может быть, и историю. А может, и нет. Но у меня другая мотивация: я хочу вам показать что-то, чего вы не видите. Возможно, вы и смотрите в ту же сторону — но не видите.
В «Акварели» уже после первого эпизода герой-человек исчезает — причем буквально, подо льдом, и главной героиней фильма становится вода. Но кажется, что дело не только в воде, но и в авторе, который теряет интерес к человеку.
Да, для меня человек перестает быть главным. Я думаю, что мы, скажем так, переоценили свое значение в этом мире. Собственно, с этой мысли начинался и мой первый фильм «Лосев». Только теперь я говорю о том же самом на уровне киноязыка. Я не отрицаю человека, не отрицаю ценности человеческой жизни. Я просто считаю, что настало время, когда мы должны сказать: гуманизм сделал свое дело. Пора нам сделать следующий шаг. И найти наше скромное место в гармонии с природой и другими существами, живущими на Земле.
Но, допустим, в «Лосеве» или в «Беловых», которые входят в топ-10 главных документальных фильмов мира по версии IDFA, вы приближались именно к человеку. И делали это тогда, когда технически это было сделать очень трудно. А теперь, когда новые технологии позволяют нам увидеть человека так близко, как никогда,— вы идете в противоположную сторону. Почему?
Сейчас снимать документальное кино стало очень много людей. И я сказал себе, что должен делать то, чего другие сделать не могут. Кому еще дадут снять фильм о воде без закадрового голоса? Никто больше не будет снимать курицу — а у меня она выглядит лучше, чем Анджелина Джоли. Она лучше, она красивее! И у меня есть лучшая камера, лучшая в мире линза. Поэтому она будет выглядеть, как богиня, на экране. И все не поверят своим глазам, что, оказывается, можно смотреть на курицу, на «глупую» корову и на грязную свинью 90 минут на большом экране не отрываясь.
Вы вегетарианец?
Да, я веган. В четыре года я случайно оказался в деревне, там был поросенок Вася, с которым мы стали дружить. И в конце концов его съели. А я устроил протест. В те времена в Советском Союзе это было неслыханно, чтобы ребенок отказывался от мясной еды. Но дело не в этом. Дело в том, что мы до сих пор думаем, что мы — самые главные. И при этом мы ведь не можем, например, прожить и пяти дней без воды. А вода будет жить. Когда я должен был снимать на айсберге, я хотел взять с собой воду, и гренландские люди сказали: зачем тебе вода, когда ты на айсберге? Мы посчитали — ему десятки тысяч лет. А я мог его пить! То есть бессмертие — оно вообще-то существует. Вода — бессмертна. Когда ты один в Атлантическом океане и три недели идет шторм, который нескончаем, и тебе из него не выбраться, ты видишь на радаре, что вокруг нет ни одного судна,— ты осознаешь свое маленькое место. Эти волны миллионы лет гонятся куда-то. А мы все думаем, что мы главные.
Вы верите, что кино может повлиять на людей?
Не верю и верю. Есть люди, которые думают, что искусство — это хирургия: я приду, расскажу о проблеме — и все изменится. А по-моему, хирургия — это уже поздно. Искусство — когда ты чувствуешь грядущие проблемы и пытаешься их предупредить. То есть я, конечно, сейчас сам себе немного противоречу. Я против злободневного искусства, потому что не верю в его способность изменить мир. Но у нас у всех на лице есть вот эти маленькие дырочки, которые искусство может немножко расширить, так, чтобы мы поплакали. И поплакали не от того, что что-то ужасное случилось в мире. А оттого, что увидели красоту.
Виктор Косаковский: «Бессмертие вообще-то существует» (беседует Константин Шавловский) // Коммерсантъ Weekend. № 32. 27.09.2019