Из интервью 2002 года
Н.Баландина. После войны вы поступили в ГИТИС?
М.Калик. Да. В 1945 году я посещал подготовительные детские курсы при Доме актера, где историю французского театра нам преподавал Александр Сергеевич Поль. И в 1946-м поступил на театроведческий.
Н.Баландина. Почему вы выбрали именно театроведческий факультет?
М.Калик. Во-первых, я в театральной семье родился. Папа ведь у меня актер. И в доме бывали театральные люди. Он не был ни большим актером, ни крупным театральным деятелем. Вмешалась любовная история. Из этой истории можно сделать хороший фильм, поэтому я ее расскажу. Мой папа из простой еврейской семьи. Дедушка, папин папа, в честь которого меня назвали, делал кожаные пояса, дамские сумки, он был небогатый, рабочий человек. Папа и мама познакомились в Киеве, и когда дело дошло до серьезного, родители мамы возмутились: какой-то ремесленник станет мужем нашей дочери! Ведь мама была из очень богатой и образованной семьи. Она окончила классическую гимназию в Одессе. Дальше, в 1914-м началась первая мировая, и папу загребли в армию. Он вернулся с тяжелым ранением. И тогда возмутились уже другие родственники и знакомые: «Вы против брака дочери с героем войны?». Мамина семья перепугалась и дала согласие. Но с условием: папа должен уйти из передвижной театральной труппы и бросить актерство. Они были не бродяги, а артисты, которые переезжали из города в город и выступали. И папа так любил маму, что на все согласился.
Потом папа вернулся в театр. В Москве он работал при Госэстраде и создал свой театр марионеток. Одно время я был актером этого театра, и один мой друг — тоже, это было, когда я уже учился в ГИТИСе. Папа сделал для нас спектакль «О попе и о работнике его Балде». На летние каникулы мы уехали в Крым и выступали перед больными детьми. У самого папы был эстрадный номер «Хирургия» по рассказу Чехова с двумя куклами.
Н.Баландина. Почему же вы тогда поступили на театроведческий, а не на актерский?
М.Калик. Меня театр привлекал, и я правильно, как теперь понимаю, думал: пойду изучать театр, прежде чем стать актером или режиссером. А в ГИТИСе меня потянуло к режиссуре, театральной режиссуре.
Н.Баландина. Какие ваши самые яркие театральные впечатления?
М.Калик. В детстве, конечно, «Синяя птица». Все большие мхатовские актеры играли в спектакле, играли с таким удовольствием. А я с ними вместе потом уехал в эвакуацию, ведь они все папу знали. Второе сильнейшее впечатление — Театр оперы и балета в Тбилиси — во время войны, в эвакуации.
Вахтанг Чабукиани в «Фаусте» Гуно — его хореографический эпизод произвел на меня потрясающее впечатление, я просто ночью не мог заснуть. Вот это настоящий театр.
Н.Баландина. Кто вам преподавал в ГИТИСе?
М.Калик. Учителя были еще царского времени, то есть они были связаны с той эпохой. Это был 46-й год. Красавец Дживилегов — крупный театровед. Второй — молодой армянин Григорий Бояджиев. Мокульский вел предмет «введение в театроведение». Всеволодский-Генгросс! У папы на полке стояла книжка «Русский театр 1812 года», а написал ее Всеволодский-Генгросс в 1912 году. Тогда он был уже известным театроведом. Это была одна из первых книг о театре, которую я читал. Учителя — один лучше другого! Теперь я понимаю, что они-то и дали нам эту основу — хороший вкус, правильный подход. Тогда я прочитал всего Шекспира, Библию — Дживилегов меня заставил. Я сдавал экзамен по зарубежному театру, и он меня спросил: «Вы что, не читали Библию?» «Нет, не читал». — «Вы хотите быть театроведом и не читали Библию? Вы, значит, безграмотны. Все сюжеты основаны на Библии. Идите читать». Библию не давали просто так, но нам дали — в библиотеке ГИТИСа. А потом я долго искал Библию и купил ее в букинистическом магазине. Теперь она стоит у меня на полке, здесь. А еще профессор Тарабукин, гениальный педагог. Он научил меня понимать живопись. Я очень любил живопись и в детстве хотел быть художником. Мне купили мольберт, я ходил в кружок рисования при ТЮЗе. Это увлечение потом мне очень-очень помогло. У меня визуальное мышление, и я терпеть не могу диалог в кино. Диалог — это не кино.
Тарабукин ходил с нами в музей и говорил не прямо, а иносказательно. Он должен был талдычить, что самое передовое искусство — это передвижники. «Вот это, видите, майор, невеста, собачка... Что это? Сюжет, сюжет. Литература. То есть не то, живопись — совсем не это.
Как-то, когда мы пришли в зал скульптуры, он вдруг остановился и сказал: «Видите?! Подлинник! Подлинник! Чувствуете? Посмотрите внимательнее... Вот почему я не покупаю радио». Мы не поняли, что он имеет в виду. После паузы он добавил: «Не чувствую фактуры звука». То есть «не могу слушать концерты по радио». Как точно и образно он сказал. Здесь чувствуешь настоящее. А то — копии, копии — не чувствуешь времени. Вот я сюда, в Иерусалим, привез стулья из своего московского дома. Посмотрите! Это не стулья, это произведения, они сделаны мастером, художником. На одной фотографии Шаляпин стоит около точно такого же стула. Мне все эти вещи не давали вывезти. Я должен был сделать фотографии, поехать в Музей изобразительных искусств, где определили стоимость и поставили штамп, и я должен был за все это заплатить, как будто это не мое. Вот этот камин тоже из Москвы, из нашей квартиры в Старопименовском переулке. Я разобрал его на части и отправил пароходом. Около этого камина мои дети родились, мы их мыли в корыте рядом с этим камином, он стал частью нашей жизни. У меня была идея снять фильм «Рассказы старого камина». Мы жили в очень интересном доме. В одном крыле жили мы, а в другом — семья актеров Малого театра Садовских. Я снял нашу квартиру и ее обитателей в фильме «И возвращается ветер...».
Н.Баландина. Почему вы бросили учебу в ГИТИСе и перешли во ВГИК?
М.Калик. В 1948–1949 годах, когда я учился, был самый разгар «космополитизма». Началось все с маленькой заметочки на первой странице «Правды» — «Об одной антипатриотической группе советских театральных критиков», — и уже в первой группе был Бояджиев. И вот собрали всех студентов ГИТИСа в актовом зале в старом корпусе, что напротив Египетского посольства. Приезжали партийные драматурги и выступали с трибуны, а рядом на лавке — на «скамье подсудимых» — сидели наши бедные преподаватели. Это были замечательные люди, мы их любили и уважали, и над ними издевались. Сурков говорил отвратительные слова. Я смотрел на Всеволодского-Генгросса, и у меня сердце сжималось. Я вышел и решил: не останусь здесь. К тому моменту я хотел перейти на режиссерский. Папа, правда, мне посоветовал: «Если ты будешь поступать на режиссерский, то поступай лучше в кино. Там есть перспектива, это новое искусство и долго еще будет новым». И, действительно, потом я понял, что это мое, потому что это зрительное искусство. К тому же я понял, что, став критиком, не смогу писать то, что я думаю, я должен буду обязательно вставлять цитаты, слова про партию, то есть врать. В режиссуре все-таки не совсем так, там свободнее, там не надо говорить напрямую. Михаил Ромм это всегда подчеркивал: «Настоящее кино — это немое кино. Чтобы показать, что Марья Ивановна — хорошая хозяйка, надо показать, как она все ловко делает, а в плохом кино просто говорят: «Она хорошая хозяйка».
Кино — это изображение, запах, атмосфера. Недаром немое кино называли великим немым. Надо сказать, что только благодаря Михаилу Ромму я поступил во ВГИК. В 1949 году евреев не принимали в институт. Подавать заявления разрешали всем. К экзаменам меня допустили, и я подумал: как будет, так будет.
Н.Баландина. Как проходил экзамен?
М.Калик. Мне дали сюжетную картинку — «Утро стрелецкой казни» Сурикова. Нам вручили два угольника, и я должен был с их помощью делать раскадровку — крупный план, общий план, средний. Ромм попросил: «Расскажите, как бы вы сняли этот эпизод. Сядьте и готовьтесь». Смотрю: темное небо, тучи и птицы. И я начал с панорамы: каркает воронье, потом идут кремлевские стены. Я увидел, что и художник рассказывает так: начинает с приезда стрельца, дальше все планы разные — герой в разных фазах; первый план — он обнимается с женой, потом прощается с миром христианским, встал, кланяется, потом он держит свечку и смотрит куда-то. Я отметил, что он смотрит на Петра, который сидит на лошади. Я показываю глаза, потом отдельно снимаю свечку, которая дрожит у него в руках, затем его подхватывают и ведут. Ромм одобрительно кивает. Потом я узнаю, что меня бы не приняли: мандатная комиссия не пропустила бы. Родители — евреи, папа был выслан и, конечно, не партийный, муж маминой сестры был расстрелян. Ромм сказал только одну фразу: «Калик будет учиться». Члены комиссии, думаю, его боялись, потому что знали, что этого еврея Сталин любит: он часто пересматривал роммовские фильмы про Ленина. <...>
Михаил Калик. Другое ощущение жизни. Интервью Н. Баландиной. //Искусство кино. 2002. № 11.