Эти рассказы сначала вызывают оторопь. И дело не только в отправляемом на копчение Луначарском (автор еще и обращает внимание на пенсне умерщвленного наркома просвещения, как бы предвидя эпизод «Броненосца «Потемкин»). Дело не в черном юморе. Рассказы, перенасыщенные метафорами, принадлежат Михаилу Ромму, и с его образом, на первый взгляд, никак не сочетаются.

Рассказы написаны совсем молодым человеком. Молодым и свободным, не сделавшим еще жизненного выбора, не решившим еще, какому богу служить (впрочем, как и страна, в которой живет начинающий литератор). Ромм, по собственным его словам (см. 2-й том его «Избранного»), работает по 20 часов в сутки, занимается скульптурой, пишет, переводит с французского (в эти годы и Мандельштам зарабатывал переводами), ставит спектакли. Очевидно, он одарен во всех видах художественного творчества (о талантливых постановках Ромма говорил Григорий Рошаль, о его даровании скульптора — Петр Кончаловский). Но рано или поздно приходится выбирать. «Я занимался музыкой, любил ее, отец меня учил. Я с тех пор ни разу не прикоснулся к роялю, когда стал заниматься кинематографом. А играл хорошо. Ни разу не прикоснулся к глине. И ни разу не занимался, по крайней мере на протяжении целых двадцати лет, ничем, кроме кинематографа, никогда, ни одной минуты». Как будто автор заложил душу черту, а черт обманул, как всегда, как в «Шиадэт», одном из публикуемых ниже рассказов. Почти невозможно поверить, что фильмы Ромма и его ранние рассказы созданы одним человеком.

Известно, что после 1966 года и до самой смерти в 1971 году Ромм наговаривал на магнитофон рассказы. По стилю, по характеру, по темам они абсолютно отличаются от его ранних литературных опытов. Но их роднит ироничный взгляд автора на мир и на самого себя.

Устные рассказы, несмотря на все особенности устной речи (вводные слова, междометия, повторы и пр.), напоминают филигранную прозу Сергея Довлатова. У них даже есть рассказы, где описывается один и тот же человеческий тип (у Ромма это дядя Максим, у Довлатова — брат).

И в ранних, и в поздних роммовских рассказах повествование ведется от первого лица. Только в ранних рассказах Михаил Ромм — маска, одна из многих масок, которые примеряет на себя автор (я — музыкант, я — скульптор, я — актер, я — писатель, я — негодяй, я — «попутчик», я — ?), а в поздних — маска снята, и герои и события не выдуманы (у Довлатова непридуманность, документальность — литературный прием).

Кроме того, ранние и поздние роммовские рассказы объединяет ощущение авторской свободы. В последнем случае это свобода приближающегося к смерти, умного человека, пережившего со страной и 30-е, и 40-е, и 50-е, и 60-е годы, и репрессии, и войну, и «оттепель», и «заморозки». Свободе же молодого Ромма хочется дать эпитет «беспечная».

Рассказы хранятся в рукописном отделе Музея кино (ф. 72, оп. 1, ед. хр. 2-8). Редактирование рассказов при подготовке их к публикации состояло в приведении пунктуации в соответствие с принятыми сегодня правилами. Рассказ «Шиадэт» — автограф, последняя фраза в рукописи зачеркнута. Остальные рассказы — машинопись. На рассказах «Случайность», «Медный гость» и «Ноябрь» помечено красным карандашом: «Оконч.».
Последний в подборке рассказ «Ноябрь» перекликается с поэмой Александра Блока «Двенадцать». Эти произведения отделяют друг от друга несколько лет (1918 — начало 20-х гг.). У Блока с псом голодным сравнивается буржуй, у Ромма — сам «Ноябрь, Месяц Революций».

В заключение мы приведем фрагменты из второго тома «Избранного» Михаила Ромма, касающиеся его ранних литературных опытов (Ромм Михаил. Избранные произведения в 3-х томах. Т. 2. О себе, о людях, о фильмах. М., «Искусство», 1981).

«Писать сейчас мне легче. Раньше было труднее, может быть, просто скучнее: перо задерживало мысль. Пишется фраза, держит на привязи, сбивается ритм — иной раз, пока пишу, забываю, что именно хотел сказать.

А сейчас писать мне легче. Можно поправить, подождать, переделать: куда мне торопиться? — инфаркт!» (с. 93).
«Работая во Вхутеине^[1] по 7-8 часов без перерыва (т[ак] к[ак] в перерывах я лепил портреты), питаясь подачками АРА (Американская помощь — они нас тогда поили какао и кормили маисовой кашей), зарабатывая на жизнь всякими вхутеиновскими халтурами: плакатами, диаграммами, чертежами — я находил время очень много писать. Я написал длиннейший роман, несколько повестей и целую груду рассказов. Помню, было такое книгоиздательство „Узел“, довольно эстетского толка, которое заинтересовалось моими творениями. Я там читал свои вещи, но за полной их безыдейностью и сугубой формалистичностью напечатать их нельзя было, да, может быть, они были и не слишком-то хороши. Во всяком случае, работал я над ними довольно старательно и с вдохновением» (с. 100).

«Я долго считал, что зря потратил добрую половину своей молодости на бесполезную военную службу, на бесполезную учебу во Вхутеине, на бесполезные любительские занятия театром и литературой. Лишь много времени спустя я понял, что этот период моей жизни был, пожалуй, для меня важнейшим, что он в значительной степени определил все мои творческие возможности и что до сих пор питательной средой для моей работы являются годы военного коммунизма, когда я, сам этого не подозревая, накапливал жизненный опыт, знание своей страны и знание природы революции; и затем — годы нэпа, когда безудержные эксперименты в самых разных областях искусства научили меня очень многому в понимании природы и сущности творчества» (с. 103).

Долгопят Е. «А сейчас писать мне легче». Ранняя проза Михаила Ромма // Киноведческие записки. №50