Кругом высоченные горы, а человек, словно соперничая с природой, тоже устремляется к небесам строит по склонам за башней башню, одну выше другой. Особая, неизвестная равнинному жителю древняя кладка стен. И материал мало нам знакомый — какой-то слоистый, мягкий камень. Его можно щепать тесаком, как сосновую доску.
Смешно здесь, на склонах гор, чьи вершины подпирают облака, называть эти башни высокими. Но учтем: ведь перед нами памятник архитектуры бог знает каких веков!
И тут нас начинает сверлить, тревожить назойливый вопрос: с помощью каких же древнейших механизмов, какими доисторическими кранами-подъемниками возносились под самые облака... нет, выше облака стоячего, выше туч! — эти каменные монолиты?..
Загадку эту фильм оставляет нерешенной, понуждая зрителя к пытливым размышлениям и к уважительному любованию чудесами древнейшего высотного зодчества.
А чтобы показать, как действительно высоки эти стены, Калатозов применяет прием не какой-либо особый, изысканно кинематографический, а старый, как мир: бросает сверху камни...
А мы следим за их падением и отсчитываем секунду за секундой, чтобы вычислить высоту.
Действительно, старо. Но почему же это оказалось для нас интересным? Почему мы так увлеченно, с таким восхищением приняли в этом участие? Да потому, что этот древнейший прием нам предложили воспринять по-новому, необычно: мы не следим за летящими с высоты камнями, а сами летим вместо камней! И с такой падающей «точки» видим мир, стремительно уносящийся в небеса!.. Казалось бы, в этом приеме нет ничего мудреного, он на редкость прост. Но здесь в простоте таится удивительная сила необычности, и она, эта сила, властно покоряет нас.
Пока зритель переводит дух после головоломного «падения», оценим этот операторский прием: ради трюка он применен или ради чего иного. Ведь зрители действительно «переводят дух», они и впрямь были захвачены зрелищем, то есть восприняли его не только рассудком, но и сердцем — чувством. Они полнее пережили то, что и хотел автор, и теперь имеют полное представление, легко ли было штурмовать эту каменную громаду, которая поначалу показалась невысокой, и насколько легко, насколько в тактическом отношении выгодно было ее оборонять.
Среди экскурсантов и туристов всякого рода обычно есть много людей, которые в меру любопытны и весьма пассивны: что-то они посмотрят, что-то послушают. И есть, особенно среди молодых, иные. Им безотлагательно и всенепременно, ну просто «до зарезу» необходимо все на свете самолично перепробовать на себе, в многочисленных вариантах испытать, куда-то во что бы то ни стало залезть и убедиться, что это и впрямь высоко, что-то такое приподнять и заверить всех, что тяжесть неподъемная! Представьте себе такого же симпатичного кинозрителя, который не любит верить на слово (не важно, в титрах оно, это слово, или в фонограмме), зрителя, который предпочитает более активно воспринимать мир, и вы поймете, о ком думал Калатозов, создавая «Соль Сванетии».
Понятны и авторские усилия, направленные на то, чтобы всемерно драматизировать материал, показать активное отношение к нему людей.
Право, нельзя строго судить и упрекать молодого постановщика, если эти усилия порой не приводили к желаемому результату. Пролет аппарата по траектории камней, которые обрушивали защитники башен на головы врага, скажем, удался. Здесь, в кадрах, по сути дела, безлюдных, автор смог создать драматическую напряженность осады горной крепости. А вот подъем съемочной камеры с помощью древних крепостных блоков в бадье, которой запасали воду во время осады, получился не только не эффектным, но и просто невразумительным, кинематографически нечетким.
Ну и что же?
Даже в таком виде, ослабленном технической неудачей, этот кадр все-таки во много крат вразумительнее, эффектнее и интереснее иных удачных, но спокойных, пассивных, созерцательных кадров, знакомых по бледным киноочеркам. Да, хотя и не очень «результативен» кинорассказ, но ведь блокам-то этим лет тысячу, не меньше, а мы их увидели по-настоящему на экране впервые. Разве это не привлекает нашего внимания? Конечно, привлекает, потому что оно уже разбужено всеми иными кадрами и эпизодами.
И наоборот. Когда режиссер заставляет горцев наводить ружья прямо в объектив (а значит, с экрана прямо в зал), чтобы у зрителя возникло ощущение, будто смертоносные стволы нацелены на него, — такая «активизация» оказалась ложной: зритель ведь не провинился перед сванами, чтобы дрожать за свою судьбу и опасаться, что ружья пальнут ему в лицо. Значит, острый прием применен впустую, он не подготовлен и не оправдан.
А рядом лежит полуигровой кусок, из которого режиссеру и оператору удалось выжать все, чтобы он стал эффектным.
...По склонам, занесенным снегами, идут дозорные вооруженные сваны. Идут, растянувшись цепочкой, бдительно вглядываясь в склоны гор, осторожно ступая след в след...
Конечно, участники массовки только изображают бдительность. На самом же деле, по условиям съемки, им нет надобности быть зоркими, бдительными и так картинно брать ружья на изготовку — никто кроме режиссера им сейчас не угрожает. И эпизод с подобным несложным игровым заданием великолепно удается Калатозову. Небо в кадре предельно высокое (это ведь Кавказ, горы). Цепочка людей движется по нижней кромке кадра. Смена кадров ритмична — это ритм трудного марша дозорных по узким горным тропам. Но сами люди (как, кстати, и во всем фильме) даны преимущественно в неподвижных портретах, статуарно эффектно расположенные в кадре, эффектно освещенные, эффектно застывшие в раз и навсегда установленном свете.
Понятно, откуда возникает такая стилевая особенность: трудно ожидать от участников массовки выразительной и многоплановой актерской игры; легче режиссеру-оператору как следует повозиться со статистами, с установкой камеры, с подсветкой, а там снимай длинные куски и монтируй в свое удовольствие!
Красочный кинорассказ о далекой истории занимает две части. Затем следует знакомство с современной жизнью общины, с ее примитивной экономикой, с таким же примитивным бытом сванов.
«Лишенная связи с внешним миром, — предваряет эту часть фильма титр, — община Ушкул обеспечивает лишь простые и необходимые потребности своих обитателей».
И далее следуют кадры, про которые позволительно было бы сказать, что они иллюстрируют эту мысль, если бы их содержание ограничивалось только задачами иллюстрации. На самом деле киноповествование продолжает оставаться подлинно напряженным — иллюстративные предложения постоянно теряют свою нейтральность и превращаются в драматичные.
Вот опять девять десятых экрана заняло небо — оно задрапировано облаками причудливого рисунка. А внизу на узкой кромке земли полусилуэтом даны какие-то фигурки. Вглядываемся и видим нечто необычное и крайне интересное: подвешенные на канатах над стремительной, кипящей рекой узенькие мостки; два свана гонят по ним ослов...
Эффектно? Очень!
Мы сказали: «гонят»... Но это явное преувеличение. Вероятно, из-за очевидной опасности переправы ослы проявляют крайнее, свойственное их роду упрямство. Ни шагу не хотят ступить по зыбкому, качающемуся сооружению!..
Драматично? Да, и крайне.
Фильм не звуковой, и мы не слышим, а только догадываемся, как до самых вершин Главного Кавказского хребта долетают жалобы упрямых животных и брань их погонщиков...
Комично? Безусловно!
Мы начинаем понимать, что молодой автор обладает редкостным даром высекать искры из любого, даже самого инертного на первый взгляд материала.
Вот женщина начесывает на большой гребень клочки овечьей шерсти. Это действие-коротышка: оно длится всего секунды. Но после монтажной перебивки повторяется. Затем еще раз появляется на экране. И в чередовании кусков разной длительности зрителя захватывает ритм трудового процесса.
Заметим: перед нами материал, что называется, не выигрышный. Работа монотонная, без эффектных движений, без красивых поз. Сидит женщина, сучит из клочков шерсти нить, сматывает ее в клубок.
Как это показать?
Аппарат располагается внизу, на полу, и снизу вверх, через вьющуюся нить, через растущий моток, видит главное в этом процессе: руки женщины сноровистые, неутомимые. И ее лицо внимательное, сосредоточенное, заботливое.
Некоторые могут сказать: искажение пропорций — крохотная голова, гигантские ручищи, ноги-колонны... Вычурный ракурс и ничего более!
Другие прежде всего увидят в этом кадре и высоко оценят осмысленную авторскую работу.
Как говорят, не всякому это дано. Не каждый сумеет так заинтриговать зрителя — чем? — событием без интригующего драматического сюжета, необычностью обыденного.
Парикмахер, скажем, есть парикмахер. Какой бы виртуозностью он ни поражал своих коллег-профессионалов, рядовые посетители их заведений вряд ли будут восторгаться ею, пока она не подключена к сюжету, пока от нее не будет в какой-то степени зависеть судьба драматических или (что для этой профессии чаще) комедийных героев. Калатозов показывает стрижку сванов, правда, необычную — «лесенкой», но никого из зрителей не волнует, удастся она или нет. Да, удастся. И это никак не повлияет на развитие драматического сюжета, потому что его, сюжета, здесь нет как такового, о каком принято говорить про игровые фильмы. Но следить за этой стрижкой, представьте, необычайно интересно.
Точно так же, безотносительно к сюжету, далее стригут не персонажей, а овец.
И это тоже интересно!
А потом начинают валять шерсть, при этом поливают ее водой через плетеную корзину.
И опять зрителю интересно, как будто не узнай он этого приема шерстобитов — и жизнь его в чем-то потускнеет, что-то интересное он в ней пропустил.
...Тут уместно вспомнить, как за год до выхода в свет этой картины потерпел неудачу опытный документалист Дзига Вертов, выпустивший «Человека с киноаппаратом».
Зрелый художник, он захлебнулся здесь в неисчерпаемом изобилии возможностей.
Молодому Калатозову пошла на пользу аскетическая «высокогорная диета»...
Только изредка, словно дразня взнузданное творческое воображение, Калатозов на миг отпускает повод и как бы вспоминает то, мимо чего постоянно заставляет себя проходить. Совершенно неожиданно он развертывает перед нами живописное полотно — и какое!
Продолговатые плоскости выстраиваются рядами, чуть различаясь одна от другой по силе тона. Порой они, точно колонны кораблей, «все вдруг» меняют фронт, и, все так же сцепившись, низвергаются наискосок, чтобы потом, перестроившись, вздыматься вверх...
И вот, увлеченные зрелищем, мы наконец-то обнаруживаем, что кажущаяся вольная игра фигур никакого отношения к абстракционизму не имеет и даже рядом с ним не находилась. Это плоды прозаического труда крестьян — миниатюрные, геометрически аккуратные пашни, посевы, раскиданные по ломаным склонам гор...
А вот и другой случай. Неожиданно весь экран заполняется какой-то странной, вытянутой по диагонали композицией плоскостей и объемов. Щиплешь свою руку, протираешь глаза, и вдруг мимолетное наваждение проходит.
Нет, и это не формалистические огрехи, не модный когда-то супрематизм и не какой иной модернистский выверт. Это документальная съемка — сваны кустарно разрабатывают местную сланцевую породу, мягкие и слоистые плоскости которой идут на строительство и на поделки. Мы видим, как листы камня настилают на дом — тяжелые, они не боятся ветров и не требуют гвоздей. Правда, добавляет автор, доставлять эти каменные пласты нелегко — представьте, сколько требуется изнурительного труда, чтобы дотянуть их волоком с места разработки до дому.
Почему волоком?
А вот почему. У сванов перевозки столь мизерны, что еще не родилась острая потребность изобрести... колесо. Здесь труд тяжел, мы это уже видели. Но очень дешев. Что-нибудь изобретать и осваивать — невыгодно; это обойдется общине много дороже, чем жить по старинке.
И чтобы скрепить в длинной цепи размышлении еще одно звено, автор утверждает — да, труд сванов тяжел н дешев, но и он прекрасен!
Ритмично, как в танце, как в незнаемой художественной гимнастике, движутся нагие торсы, расположенные по диагонали кадра — так они острее воспринимаются нами). Четко прорисована и отлакирована потом мускулатура. Эти люди, что добывают каменную кровлю для своих жилищ, красивы.
Красив, пластически прекрасен их напряженный, тяжкий труд. Чудится, будто вслед за ритмом рабочих движений с экрана льется в зал музыка — звучит гимн, славящий труд людей...
Запомним эти кадры! — много-много лет спустя они вернутся к нам преображенные — окрепшие, возмужавшие, уверенные в своей силе, вернутся в волнующих эпизодах «Неотправленного письма»...
А сейчас округлим рассказ об удивительном фильме — ведь идет к концу только вторая его часть.
Сланец — это мы уже усвоили, из фильма — прекрасная кровля. И камера знакомит нас с тем, как завершается строительство дома.
Забравшись под недостроенную крышу, снимая в резком ракурсе, снизу вверх, оператор фиксирует, как все меньше и меньше становится просвет. Закрывается последняя щель, экран темен (запомним и этот прием: чернота экрана как выразительное средство); иначе в том же «Неотправленном» та же темнота поразит нас небывалой новизной... В сланцевой крыше нет ни щелочки, дом готов.
И вот на каменном ложе, как на пуховике, покоится спящий старик.
«Везде камень, — раздумчиво заключает надпись. — До последнего дня жизни».
И экран расшифровывает поэтически обобщенную надпись. Сидит сван. Кинжалом вытесывает из плиты сланца могильный крест.
Мысль, развивающаяся в этой части, прекрасно закруглена. На дремлющие склоны опускается вечность...
Таким философским аккордом закончилась вторая часть.
Только вторая! Впереди еще четыре. Они столь же интересны, как и первые, но мы вынуждены быть менее подробными.
После блестящих зрительных и текстовых обобщений, когда все то конкретное, что попадало в кадр, тут же обретало полную силу отвлеченности, Калатозов меняет строй изложения. Все, что до сих пор было показано на экране, происходило как бы вне времени и ныне, и присно, и во веки веков, то есть в абстрагированном «всегда». И вдруг в повествование резко, точно рубильником, включается время — изображение из вечного и всеобщего становится «сиюминутным» и привязывается к дате с силой, на какую способен протокол.
Отмечая эту ломку в строе повествования, титр торжественно гласил:
«28 июля 1929 года. День был жаркий...»
Что же случилось в этот знаменательный летний день? Почему так изменился тон кинорассказа?
Мы видим на склоны гор, на разбросанные по полю редкие копны волнами набегают тени облаков. А на ледяном гребне хребта легким газовым шарфиком треплется вьюжная завирушка... Буран! Июльский буран шалость высокогорного климата, тяжкое бедствие для общины Ушкул, строгий экзамен для киногруппы.
Этакого не инсценирует самый опытный постановщик, не подготовят самые расторопные помрежи. Тут просто бегай с камерой и снимай репортажно, лови «уходящую натуру»!
И вот идут уникальные репортерские кадры. Застигнутые стихийным бедствием, крестьяне «в поту и в снегу» по колосику, по зернышку собирают... нет, не урожай, а свои разбитые надежды на него.
А следом аварийная церковная служба. Моление о заступничестве и пощаде. Исступленные, страдающие лица...
Статичные кинопортреты в резко контрастном освещении прорастают из плоскости экрана в трехмерный мир. Это рельефные скульптуры — одна выразительнее другой!
Вот чудесно вылепленная, подсвеченная снизу, старая-престарая карга — просто удивительно, почему эта ведьма (а она ведьма, вне всякого сомнения!) проникла на богослужение и крестится по-православному.
...И снова знойное лето, снова такие же точные, снайперские кадры, хотя на этот раз снятые не репортажно.
Вот полная местного своеобразия сцена молотьбы. Если бы фильм был звуковой, мы услышали бы здесь не привычный нам стук тракторного мотора и даже не ржание, а... мычание. Парную упряжку (в прутяных намордниках, чтобы не кормились на ходу драгоценным зерном!) водит по току мальчик. А на каменной ребристой молотилке (чтобы она была потяжелее) восседает его молодая мать. Второй ее ребенок здесь же, в люльке, а третий... в проекте (она беременна)...
Ездит по току и оператор, а его камера передает и тряску, которую он испытывает, и ленивый темп ходящей в упряжке флегматичной скотины, и головокружение от нескончаемой, монотонной езды по току. И все это мы покорно сопереживаем, видя, как дрожат и трясутся нечеткие, размытые кадры.
Предельно драматизирован также интереснейший кинорассказ о соляном голоде — специфическом лишении, которое досталось на долю жителей Верхней Сванетии.
За солью горцы спускаются в долину... Этот эпизод едва ли не центральный во всей многочленной, сложной драматургической композиции. Его центровое, краеугольное положение подчеркнуто и тем, что именно он дал название всему фильму «Соль Сванетии»... ‹…›
Кремлев Г. Михаил Калатозов. М.: Искусство, 1964.