Сюжеты фильмов, в которых прославилась Любовь Орлова, это всегда история торжества.
Огромной сценой гала-представления, откровенно обращенного в зал, заканчиваются «Веселые ребята»: амфитеатром расположился джаз, поочередно встают с мест и исполняют свои виртуозные соло тромбонисты и скрипачи, ликует ударник, жмурясь от наслаждения своим грохочущим искусством, И Анюта, бывшая замурзанная домработница Анюта, с великолепной естественностью, без всякого труда сбрасывает огромные растоптанные башмаки, расстается с косичками-хвостиками, чтобы выйти на публику победоносной, счастливой своей красотой, своим веселым и блистательным мастерством, примой эстрады.
Шествием на Красной площади завершается фильм «Цирк. Марион Диксон-та самая американская циркачка, которая являлась в громе оркестра и слепящем свете прожекторов проделывала свой головоломный номер, а потом, в тесной темноте кулис, плакала от страха и унижения, — теперь шагает по площади, и смеется, и поет — подруга среди подруг, советская женщина середины 30-х годов: прядь светлых прямых волос, крылом откинутая со лба, белая спортивная футболка, широкий шаг физкультурницы. И вся площадь — это тоже смех, ликование, песня.
В «Волге-Волге» столица встречает почтальоншу Дуню, прозванную Стрелкой, сочиненной ею песней: простой мотив, напетый девушкой из маленького деревянного городка, звучит огромно увеличенным, это уже кантата, это уже оратория, которую поют сотни, которой аккомпанируют голоса трехпалубных красавцев-пароходов.
В «Веселых ребятах», в «Волге-Волге», в «Светлом пути» сюжет как бы и традиционен, как бы и откровенен в своей традиционности, в своем сближении с темой Золушки в ее варианте музыкальной комедии: девушка у плиты, замарашка, дурнушка; вдруг — дирижерская палочка вместо палочки феи касается ее, у замарашки оказывается хрустальный голосок и по нему, как по хрустальному башмачку, Золушку находит и ее слава и ее принц...
«Светлый путь» — это уже чистая Золушка: в сценарии фильм так и назывался. И опять, как в «Веселых ребятах», Орлова начинает домработницей. И опять, как там, есть комическое соперничество с хозяйкой, жеманничающей дурой-мещанкой, с ее претензиями на шик и на таланты. И опять есть эксцентрические сценки (Таня Морозова — так зовут тут героиню Орловой — под веселые марши радиогимнастики одновременно делает эту самую гимнастику, чистит картошку, нянчит и кормит младенца). И опять есть эта оболочка, которая не столько скрывает в замарашке принцессу, сколько заставляет предвкушать минуту все того же торжества, когда эти одежки исчезнут. Орлова с тем большим наслаждением снова и снова не щадила себя в эксцентриаде, отыскивала забавную косолапость, пошмыгивания носом, комическую насупленность деревенской чумички, тем забавнее и точнее имитировала ее ухватки, чем неизбежней была минута, когда она предстанет
нам в совершенстве своего, Любови Орловой, шарма, своей музыкальной и спортивной грации, всех своих многообразных умений актрисы.
Нет, это совсем не тот случай, когда блестящая кинозвезда с голосом торопливо пробегает условную лесенку характера, чтобы выйти, наконец, на площадку и выдать свой коронный номер. Нет, это совсем другое. Просто Орлова знает и предчувствует в своей героине то, что свойственно лично ей, Орловой. В Орловой, какой она вышла на экран 30-х годов, была восхитительная и естественная победоносность. Здесь воедино сливалось многое. Компонентом этой победоносности был и редкий профессионализм актрисы, веселье уверенного в себе мастерства, которое ежедневно тренируешь, ежедневно шлифуешь и которое чувствуешь в себе так, как чувствует свои талантливые мышцы гимнаст или бегун. И красота — Орлова была так хороша собой! — хороша удивительной красотой тех лет... той стриженой белокурой красотой, которой прелестны женщины с картин Пименова или Дейнеки, женщины, бегущие по гаревой дорожке, положившие руки на руль открытой машины, обрызганные свежей волной глиссера. И талант общительности — какая-то особая, облагороженная умом и юмором откровенная работа на публику, смелая, веселая, честная, без заискивания.
Искусство Любови Орловой отличалось и поражает до сих пор питающим его ощущением напора жизненных сил: оно, так сказать, победно от общего имени, от общих чувств эпохи. Советские девушки Любови Орловой добивались своего напролом, и добивались обязательно: Дуня Петрова, почтальонша Стрелка, доводила до белого каления беднягу Бывалова, натравливала на него весь город, так что на врага самодеятельности выскакивали с песнями и плясками из-за каждого куста, и добивала его лезгинкой, которую отплясывала, зажав со свирепым видом под носом пучок колосьев вместо усов. В этой юмористической агрессии, общей для Анюты, Стрелки, Тани Морозовой, в этой их напористости существенно не только то, что они добиваются своего не для себя, а для всех, существен все тот же общий и за пределами фильмов ощущаемый напор, его же победное действие от общего имени, общих чувств эпохи.
Искусство по-разному запечатлевает время. Время может остаться в нем в многообразии схваченных и уходящих подробностей, в точности и поэзии бытописи, в документальности своих закреплений. Искусство может запечатлеть время, фиксируя и истолковывая его психологические коллизии как общеисторические, общесоциальные. Фильмы с Любовью Орловой меньше всего дали бы исследователю 30-х годов, рассматривай он их с этой стороны. Быт здесь условен и эксцентричен, он выстроен и художественно освоен в павильонах, и в самом способе создания образа есть та же эстрадная, карнавальная условность узнаваемости. И все-таки в этих фильмах — пора наших 30-х годов. Из них взялись музыкальные эпиграфы времени: «Нам песня строить и жить помогает», «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек», «Легко на сердце от песни веселой». Пройдет очень короткий срок, и в одной из пьес героиня, человек старшего поколения, присматриваясь к младшим, скажет в задумчивости: «Уж больно легко у них на сердце от песни веселой». В этой фразе будет глубокий смысл, будет тревога о бестревожности, о восторженной легкости, которую так старательно поддерживали мы в себе в ту пору, которая менее всего к тому располагала. Песни из александровских фильмов звучали в эфире, перемежаясь с сообщениями об абиссинской и испанской войне, об аннексии Австрии и о гитлеровских концлагерях, с передовыми о бдительности и происках врагов народа...
Любовь Орлова с естественностью большого художника ощутила и выразила ту стихию бодрости, уверенности в себе, в сегодняшнем и завтрашнем дне, то упоение масштабом и взмахом, рекордами и скоростями, стремительными судьбами Стаханова и Дуем Виноградовой, Паши Ангелиной и Валентины Гризодубовой — ту стихию социального оптимизма, которая определяла нравственную атмосферу 30-х годов.
Соловьева И. Шитова В. Любовь Орлова. — Актеры сов. кино. 1966. Вып. 2