(Текст Ии Саввиной)

Я пришла к Фаине Георгиевне после ее творческого вечера на телевидении. Непрерывно звонил телефон — поздравляли, благодарили. Раневская была грустна, что никак не соответствовало моменту. Почему?

— Какая нелепость утверждать, — сказала она, — что нет незаменимых. Яншин, Абдулов, Андровская, Любочка Орлова. Для меня они незаменимы. Я их всех увидела там, на экране, моих драгоценных партнеров. Мне хотелось броситься к ним, обнять их.

И Фаина Георгиевна стала вспоминать, рассказывать о них, о своих друзьях. И как-то само собой, может быть, потому, что мы обе знали Любовь Петровну, стали говорить только о ней.

Вспоминая, Фаина Георгиевна оживилась:

— Сама я писать не могу. Страдаю аграфией, а мне бы надо страдать графоманией — настолько это доходней. Мне нравится, что вы написали в журнале «Искусство кино» о Любочке. Не зная ее так давно, как я, вы тоже почувствовали особенность этой актрисы — органическое сочетание ее человеческих и творческих данных.

В начале нашего знакомства Любочка пожаловалась мне, что не может сниматься в кино Музыкальный театр имени В. И. Немировича-Данченко, в котором она работала, не отпускал ее на съемки. Я увидела молодую, очаровательную женщину и, не зная еще ее творчесских возможностей, сказала ей, излучающей удивительное обаяние: «Бросайте все, идите в кино — это ваша судьба». Такое редчайшее обаяние — талант, дар. Оно предполагает и внутреннюю талантливость: она светилась из глубины, это не был холодный блеск равнодушной красавицы. Я не ошиблась. И всю жизнь Орлова называла меня «моя добрая фея».

Я наблюдала Орлову многие годы и всегда радовалась ей. Радовалась, видя на экране, радовалась, как другу, радовалась, как партнеру. Посмотрите, с какой легкостью и изяществом она живет в «Веселых ребятах», в первой своей по-настоящему большой роли. Эту легкость создали тяжелый труд, редкая самоотдача, самопожертвование. Но все это — за кадром, а результат — легкость. Орлова пересказывала с юмором «курьезные» сцены на съемках. Например, «веселую» историю катания верхом на быке, окончившуюся полутора месяцами больницы, — сильно разбила спину: недрессированное животное не хотело «работать». Я не знаю актрисы, включая и себя, которая после такой травмы могла бы снова войти в тот кадр. Орлова же, возвратившись к съемкам, закончила эту сцену. Боясь воды, вынуждена была нырять в «Волге-Волге». Она говорила: «Сказать режиссеру, что я не могу, не умею, для меня исключалось, так как я считаю, что актриса не имеет права говорить: «Не могу, на умею».

Она рассказывала, как маленькой девочкой, изображая какой-то овощ в детском музыкальном спектакле, была обласкана Шаляпным, который предсказал, что этот ребенок станет актрисой. Занималась музыкой — так хотела ее мама. Занималась движением, танцем, балетным станком — и пленяла своей грацией. Потому и умела делать то, чего не мог никто, кроме нее. Помните знаменитый кадр из «Цирка» — Марион Диксон танцует? Площадка — дуло ушки. Высота — страшно сказать, а мне, всю жизнь боявшейся высоты, оттого и запомнилась эти цифры — 4 метра, а диаметр площадки 75 сантиметров. И здесь — та же легкость. изящество, чувство свободы и улыбка уникальная улыбка Орловой. Эта улыбка не была формой, она была существом Любочки, цветом ее души. Она всегда стремилась к прекрасному. Эта чистая, возвышенная вера в людей и добро в самом раннем детстве подарила ей бесценную реликвию — книжечку толстовских сказок с портретом автора на обложке и надписью: «Любочке Орловой — Лев Толстой».

Увидела я эту книжечку, приехав к Орловой на дачу, и была потрясена невозможностью, несовместимостью: молодая, очаровательная Орлова — и эта надпись. Она смеялась, видя мое смятение: «Не удивляйтесь. Я была совсем маленькой, прочитала сказку Толстого, она мне так понравилась, что я написала ему письмо, полное восторгов, и получила эту книжку». А я подумала тогда, что величие Толстого и в том, что он прислал книгу пятилетнему ребенку.

Я любила бывать у Орловой. Настолько, в силу моего характера, далек от изящного мой собственный быт, что я отдыхала в уюте ее гостеприимства, за вкусным, изысканно украшенным цветами обеденным столом. Но главным было радушие хозяев. А вы знаете, как был красив Александров, режиссер, друг, муж Любочки? Он был прекрасен, как Антиной, хотя Антиноя никогда я в глаза не видела. И любили они друг друга, как Филемон и Бавкида.

Я спросила ее как-то: «Любочка, в чем секрет вашей молодости?» — «Я никогда никому не завидовала и всем хотела добра». «Я тоже никому не завидовала и хотела добра», — сказала я почти гневно. «Может, были иные причины...» — робко начала она. Вдумаемся: ведь в этом тоже секрет феномена Орловой — хотела добра.

Я знаю только одну женщину, на которую Любочка иногда сердилась. Объясняла она мне это тоже необычно: «Я сержусь на нее за то, что она заставляет меня сердиться».

Я оценила глубину Любочкиного сострадания всему живому, когда она рассказывала мне о своем посещении корриды. Вышел бык — и в него полетели бандерильи, впились ему в холку. «Мне показалось, что я увидела в его глазах изумление — ведь я же вас не трогаю, за что же вы меня мучаете? Я заплакала от жалости к животному, в ужасе бросилась к выходу, чтобы не видеть восхищенные лица людей, наслаждавшихся страданиями ни в чем не повинного животного». Она говорила это со слезами на глазах. И как я ее понимаю!

К замечательному Хемингуэю я отношусь хуже, чем он этого заслуживает, за его воспевание корриды.

Неповторимо пленительная, истинная доброта — притягательная сила Орловой, естественно переходя из жизни в творчество, — обогащала ее как актрису. Когда я тяжело заболела и требовалась операция, Орлова приняла во мне такое участие, забыть которое невозможно. Это даже не дружеская забота. Так могла бы себя вести только любящая дочь.

— Фаина Георгиевна, а как вам работалось в «Весне»?

— Правильнее было бы назвать этот фильм «Весна в Антарктиде»: холод в павильоне был адский, пока не загорались все необходимые электроприборы. Я ворчала, сердилась, но на лице Орловой я ни разу не увидела неудовольствия — это была выдержка и дисциплина. Любовь Петровна и Григорий Васильевич умели согревать павильон своим человеческим теплом. Орлова умудрялась быть внимательной к партнерам, устранять административные неурядицы — в то время как роль у нее была трудной и по существу, и по технике исполнения: она играла двойников — ученого и актрису. Прелестная, легкая, наивная — актриса, сдержанная, собранная, суровая даже — ученый. Разные гримы, костюмы, походка, пластика, голоса. Когда обе героини встречали в одном кадре, требовались высочайшее мастерство и собранность. Партнерами актрисы в этом кадре были заранее записанный на звуковую пленку голос ее второй героини, транслируемый в павильон, и черная шторка в аппарате, закрывающая половину экрана. Потом наоборот. Перематывалась операторами пленка, перегримировывалась и переодевалась актриса и опять общалась с голосом и черной шторкой. При этом нельзя было попасть в зону черной шторки (место двойника) ни рукой, ни головой, ни плечом — на экране не было бы ни руки, ни головы, ни плеча. Это была адова работа, и Орлова выполнила ее с блеском. Потом, когда она репетировала в театре, многие «раскованные», «не зажатые» актеры улыбались снисходительно, видя ее пристрастие к предельной точности в мизансцене. А зря. Это был профессионализм высшего порядка.

При громадной ее славе она была удивительно скромна. Скромность ее — тоже талант. И вообще она была талантливей, чем это принято думать. Я говорю о ее сценических ролях, которые считаю недостаточно оцененными. Трагическая беззащитность Лидии в спектакле «Сомов и другие», прекрасная работа в «Русском вопросе» — Джесси. Она всегда хотела играть в театре. И когда по многим причинам я не могла больше играть одну из своих любимых ролей — миссис Сэвидж, мне хотелось передать ее именно Орловой. В ней были чуткость, человечность, доброта, что составляло основу характера миссис Сэвидж. Но вы ведь играли с Любовью Петровной, знаете это.

— Нам очень не хватало вас, Фаина Георгиевна, когда вы перестали играть в этом спектакле. И если бы не «наша Любочка»... Мы ведь, как и вы, называли ее так за глаза, разумеется, и в этом не было фамильярности, а была нежность. Орлова отчаянно волновалась перед премьерой, вернее, «дебютом» своим, и весь театр «болел» за нее. И занятые, и не занятые в спектакле артисты забегали на секунду к ней в гримерную — улыбнуться ей благословить. положить на столик букетик цветов. Возник вдруг аромат прекрасной старины, таинства театра. Почему-то вспомнились стихи: «Я не увижу знаменитой Федры в старинном многоярусном театре, с прокопченной высокой галереи при свете оплывающих свечей...»

— Знаете, когда по любым причинам от тебя уходит любимая роль, это все равно, как если б ушел любимый человек. Это очень больно. Но когда я звонила и спрашивала, как сегодня сыграла Орлова, и мне говорили: «Хорошо. Очень хорошо. Она играет по-другому, чем вы, соответственно свой индивидуальности, она так естественна („естественность“ для меня драгоценное слово)...» — я испытывала радость, как если бы хвалили меня. Уход из жизни Любочки Орловой я переживаю, как личное горе, и до конца дней моих буду вспоминать о ней с великой нежностью.

Саввина Ия. Фаина Раневская рассказывает. // Искусство кино. 1982. № 10.