(Текст написан в марте 1957 года)
<...> Двадцать три года, первая большая роль в театре, и эта роль — Гамлет! Козакову, кажется, по всем обстоятельствам было суждено повторять трактовку первого исполнителя Гамлета в Театре Маяковского — Е. Самойлова. Но Гамлет — Козаков оказался не похож на своего лирического, сентиментального предшественника. Мы увидели необычного принца Датского: желчного, раздражительного, ядовитого, все подвергающего разрушительному сомнению.
«Слова, слова, слова!..» Козаков восклицает это с бесконечным презрением, с клокочущей злостью. В них — ключ к пониманию роли. Все мираж, пустые, лживые фразы: и отеческие внушения Клавдия, и дружеские речи Розенкранца и Гильденстерна, и любовные признания Офелии.
Козаков-Гамлет уже способен не удивляться гнусности. Но его поражает, что «можно улыбаться и быть мерзавцем». Лживая личина низменности приводит его в неистовство.
Здесь примета его молодости. Лишь постепенно идет он к трудному познанию мира, отрешаясь от юношеских иллюзий.
Гамлет Козакова отнюдь не «классический образ», сыгранный объективно и холодно. Слишком много в нем личной злости, чтобы вместить ее в рамки холодноватой традиции.
Но — что принципиально важно — озлобленность, сомнение козаковского Гамлета не превращаются в цинизм и безверие. Цинизм — это примирение со злом, капитуляция перед подлостью. Юношеский запал, страсть, с которой сомневается и разоблачает Козаков — Гамлет, яснее всего показывают его непримиренность, несогласие с низостью. Отрицая, он страстно тоскует об утраченной гармонии.
И это очень существенно. Есть унылый скептицизм, брюзжание, рожденные холодным равнодушием обывателя, пакостная усмешка циника, потирающего руки при виде любой гадости: «чем хуже — тем лучше». Ненависть козаковского Гамлета — это ненависть ко всему тому, что еще и сегодня мешает нам жить, в ней бьется современная и благородная страсть — актера-гражданина.
То, что выражено Козаковым так интенсивно и категорично, может быть представлено в более сложной, опосредованной форме, как в Павле Корчагине, или резко, впрямую, как в спектакле «В добрый час!», поставленном в Центральном детском театре молодым режиссером А. Эфросом, — но оно живет, это чувство, оно характерно для сегодняшней молодежи. — Непримиримость ко всякой уклончивости и фальши, к мещанскому «позорному благоразумию», страстная жажда правды, какой бы трудной она ни была. Именно эти мотивы стали главенствующими в первой постановке студии молодых актеров «Вечно живые».
Ханютин Ю. Трудные судьбы // Искусство кино. 1995. №6.