Воля
И пришла весна — добрая и бестолковая, как недозрелая девка.
Весной, новой, закипающей счастьем и удачей жизнью наполнены все рассказы Василия Шукшины о воле. Степан Воеводин (рассказ «Степка») сбегает из тюрьмы за три месяца до окончания срока заключения — напитаться весной, «подкрепиться», пройти грязной хлюпкой родной сельской дорогой. По ней не пройти прямо, вольготно в это время года, а только бочком, по краю, держась за колья заборов и плетней. Еще снега «оседают», вздыхают в полях, река тает, и «льдины синими мордами вылезают на берег», но уже остро веет и пахнет навозом, домашними похлебками, весной. И звуки села, и мысли, и воздух, и разговоры, и печаль вечера — все — весна. Сердце Степки не дышит, как представит он, что опять пропустит это время на воле, пусть еще два года добавят за побег, терпеть больше — мочи нет, «сны замучили»...
В Спирькину молодую апрельскую вольную жизнь «в село Ясное приехали по весне два новых человека» (рассказ «Сураз»). Переломился Спирька Расторгуев, сильный, вольный, сельский Байрон — не вытерпела душа его унижения, бит он оказался приезжим физкультурником за страсть к жене его, маленькой, стройненькой. До того «пыхтел» пять лет в тюрьме за ящик водки, за то, что не сдался сразу, а отстреливался, вернулся таким же Байроном, поразительно красивым и вдруг безоговорочно добрым. Мать любил, стариков одиноких, нуждающихся, помогал. Ни семьи, ни хозяйства. Вольный человек. Задохнулась его воля от стыда, от удара в челюсть, от невозможности ответить, отомстить, опостылела жизнь. Искал себе Спирька место на апрельской земле, о матери думал, о побеге, прятался на «прохладной земле» кладбища и в теплом доме Верки-буфетчицы — не нашел, не скрылся от себя. «Спирьку нашли через три дня в лесу, на веселой поляне». Шукшин ведет нас Спирькиной тропкой, от вольного, весеннего, беззаботного парня к загнанному, сломанному человеку одного выхода. И выход этот, даже в такую пору, вернее, особенно в такую, ружье — в сердце.
Спирька любил запах пучки. Встал, сорвал тугую горсть мелких белых цветочков, собранных в плотный, большой, как блюдце, круг. Сел опять на пенек, растер в ладонях цветки, погрузил лицо в ладони и стал жадно вдыхать прохладный, сыровато-терпкий, болотный запах небогатого, неяркого местного цветка.
Самоубийство как освобождение вольного Спирьки, ровесника по смерти Байрону, на которого он так был похож еще в пятом классе, как рассмотрела старушка-учительница немецкого.
Егор Прокудин, вор-рецидивист, герой фильма и одноименной повести Шукшина «Калина красная», вышел на волю, «вздохнул всей грудью весеннего воздуха, зажмурился и покрутил головой». Егор по кличке Горе решает передохнуть на воле в деревне у «заочницы», подруги по переписке Любы. Отъесться, отоспаться, отвыкнуть от себя того, тюремного, привычного. Жизнь городская по старинке тянет: встреча с дружками-блатняками, попытка праздника с готовностью к разврату — но азарта нет, гордости за свое прежнее, воровское, вольное нет. Оказывается Егор в невыносимой власти родного деревенского уклада, весенней пашни, дома с занавесками, баней, Любой, ее стариками-родителями. Он, изгнанный из мира собственного детства в город еще подростком, он — ребенок, с матерью и пятью братьями-сестрами, бесприютный человек-воспоминание, человек-тоска, лишенный кормилицы-коровы со вспоротым вилами животом, возвращается в деревню, в весну, в запахи пашни, в прикосновения к влажной, кисловатой коре берез-невест.
Но отчаянная попытка Егора поменять жизнь не удается. Ни любовь, ни весна, ни воля не дают Егору уйти от себя, простить себя и дождаться от людей милости простительной.
Убийство Егора дружками, бессмысленное и отчаянно, открыто жестокое — почти спасение от неизбежного самоубийства, от вил, ружья, пули, направленных на себя. Сломлен человек, перемолот, а новое уже зарождается, уже пульсирует весной.
Ничто не изменилось в мире. Горел над пашней ясный день, рощица на краю пашни стояла вся зеленая, умытая вчерашним дождем... Густо пахло землей, так густо, тяжко пахло сырой землей, что голова легонько кружилась. Земля собрала всю свою весеннюю силу, все соки живые — готовилась опять породить жизнь. И далекая синяя полоска леса, и облако, белое, кудрявое, над этой полоской, и солнце в вышине — все была жизнь, и перла она через край, и не заботилась ни о чем, и никого не страшилась.
Ждут весны, ее работы, ее свободного духа, ждут, чтобы собраться в новый поход за волей, направить войско в сторону Москвы на ненавистных бояр Степан Разин и его вольные казаки в романе Шукшина «Я пришел дать вам волю».
Всех обуяла хмельная радость. Безгранична была вера в новый поход, в счастье атамана, в удачу его. Весна работала на земле. Могучая, веселая сила ее сулила скорое тепло, жизнь.
Поход за волей казачьего атамана Степана Разина, полноводный, счастливый, лихой вначале обещает славу, освобождение, справедливое возмездие, обновление. Степан Разин борется за волю для всех, ему ненавистно видеть, что могут люди жить, рожать детей, работать в таком униженном, песьем состоянии.
Не было и нет в русской литературе писателя, для которого бы слово «воля», душа этого слова, смысл и высота его имели бы такое же значение, какое имело оно для Шукшина и главного героя Вольного Дона Степана Разина. Воля в глубинном, русском, нутряном своем значении. Воля шукшинского Разина — это не свобода, которую, как известно, можно ощутить везде, даже будучи закованным в цепи, ведь свобода в душе, внутри, в коконе тела, несвободы общества, государства, чего угодно. Воля Шукшина — это не та свобода, которая моральна, которая «заканчивается там, где начинается свобода другого человека». Воля Разина в романе безудержна, страстна и страшна, за нее нужно воевать, убивать и умирать.
Весна, так много обещавшая героям Шукшина, не дает им новой жизни, слишком безвыходен их мирской путь, слишком предопределен. Но борьба за волю и осознание себя человеком не предполагают легкого, ожидаемого, счастливого финала.
Совершенно особым здесь кажется рассказ «Охота жить». Тоже весна, апрель, но какой: тайга, тьма, холод, снежные толщи, стылое, выстроенное случайными людьми жилище, в одно окно, лавки-нары. Старик Никитич, местный житель, душа тайги, леса, охотник, греет жилище, устраивается на ночлег, обживает холод и стылый воздух наполняет теплом. В тепле дома с Никитичем ночует беглый лагерник, мечтает о воле, о городе с шампанским, сигаретами, женщинами. Ненависть так и свищет в словах парня, в красивых его глазах, готов он Христу «с ходу кишки выпустить» за вранье, за непротивление злу, за проповеди, за ожидание добра от людей. Утром парень убивает Никитича, свидетеля и первого человека, который отнесся к нему по-доброму, не выдал милиции, отдал свое ружье. В спину старика стреляет его же ружье — и уходит парень за волей, на волю, несет его, единственного, мнимо спасенного в противоположную сторону от всех других героев Шукшина — в город, из лесу, от земли, от весны, от прощения.
Когда солнышко вышло, парень был уже далеко от просеки. Он не видел солнца, шел, не оглядываясь, спиной к нему. Он смотрел вперед.
Тихо шуршал в воздухе сырой снег.
Тайга просыпалась.
Весенний густой запах леса чуть дурманил и кружил голову.
Все герои Шукшина в поисках воли проходят через тюрьму, заключение. Шукшинская тюрьма — это не место, не ограниченное пространство, обнесенное колючей проволокой, забором, глухими стенами; это отсутствие воли и сиротство, непреходящее, неизбывное чувство тоски по себе, своим, родным. В тюрьме каждый становится ребенком, попавшим в беду, — так видит своего сына в ожидании приговора мать из рассказа «Материнское сердце». Нет для матери преступника, вины, есть только решимость выручить ребенка и надежда на добрых людей; и самое страшное, что может случиться там, по ту сторону, если человек разувериться, перестанет ждать, мечтать о воле.
Сиротство по отцу или незнание отца — тема для Шукшина-писателя, и Шукшина-человека особая, острая, резкая. Без отца человек один, нет у него крепости, поддержки, прошлого.
Отца Шукшина, малограмотного, беспартийного колхозника двадцати двух лет расстреляли в 1933 году, когда сыну его Василию было три года, а дочке Наталье — год. Отчим погиб на фронте. Дважды осиротевший Шукшин и своих героев «сиротил»: Егор Прокудин — без отца, украдкой навещающий мать, Спирька, никогда не знавший отца-случайного, промелькнувшего в материной жизни, Витька-безотцовщина на свидании кратком с материнским мудрым сердцем. И, конечно, Степан Разин — нет у него матери, отец снится ему, наказывает его во сне (негоже вольному казаку коней воровать), и брат, старший брат приходит к нему в минуты отчаянные, в минуты раскаленной боли, пыток, казни. Брат приходит за братом, казненный повешенный приходит за казненным четвертованным.
В тюрьмах сироты — все. Сколько правды, насупленной, тяжелой в лицах хора рецидивистов в «Калине красной». Документальные кадры съемок в колонии — уход от возможной полуправды, сознательное удаление от художественности и погруженность. Ожидание воли звучит в хоре набатом «бом-бом» в «Вечернем звоне», отсчитывая время метрономом. Звоном, гулом горит для Степана Разина прощание с волей — «И загудели опять все сорок сороков московских. Разина ввозили в Москву».
Вольные шукшинские герои, в поисках веры, смысла, правды оказываются на том краю, когда путь — один, даже если успевают, как Егор Прокудин, встретить женщину, друга-брата, или рассказать о воле, показать краешек ее, как Разин. Перемолоты, перекручены, «жизнь скособочилась». Как писал другой вольный современник Шукшина, Высоцкий, «И снизу лед, и сверху. Маюсь между.... Пробить ли верх иль пробуравить низ?»
От того, так скребет сердце, так охолаживает и светлый рассказ «Степка», где есть семья: мать, отец, сестра; село, праздник, песня, «неяркое веселье». От того тоска и боль разинской силы. «Он посмотрел в далекую даль, и боль явственная проглянула из его глаз так, что он даже зажмурился. И опять молчал долго». Слезами проливается боль шукшинскими читателями от чудовищных, в подробностях, пыток Стеньки Разина, от закиданного наспех снегом старика Никитича, от одинокого материнского сердца в поезде, от капающих на Егора и дымящуюся пашню Любиных слез, от раскинутых рук Спирьки в цветочной пыли, от тяжелой походки Степкиной сестры.
А по деревне серединой улицы шла, спотыкаясь, немая и горько плакала.