Рассказывает Ольга Кабо (выпуск 1989 года)
<…> по внутреннему темпераменту они люди разные. Ирина Константиновна — это нежность и надежность, и еще такая разумная, немножко рациональная заботливость. А Сергей Федорович — это неудержимость и всегда обрушиваемый на нас шквал творчества. Такая контрастность наших мастеров притягивала к себе как магнит, создавала поле такой необычайной силы и привлекательности, что мы буквально считали часы и минуты до встречи с ними.
25 сентября, в день рождения Сергея Федоровича, наш курс пригласили на «Мосфильм». Он в это время заканчивал съемки «Бориса Годунова», и нам предложили поздравить его прямо в декорациях кремлевских палат. Мне, как комсоргу курса, поручили сказать приветственную речь. Накануне мы с мамой всю ночь писали стихи о том, как любим Бондарчука, как счастливы, что учимся у него. И вот под величественными сводами царской Борисовской палаты слово предоставляется мне. Какой же маленькой я вдруг себе показалась, хотя рост у меня, что называется, модельный... Как прочла свои вирши, не помню, но, слава богу, не провалилась. Реакцию Сергея Федоровича тоже не помню, наверное, он воспринял это с добрым юмором, а мы преисполнились чувства собственного достоинства: ведь мы теперь, как и все, кто пришел его чествовать в тот день, люди ему не чужие, мы — бондарчуковцы!
Относились мы к нему с бесконечным пиететом, а он к нам — без какого-либо панибратства, хотя был вполне доступным: он шутил, рассказывал разные веселые истории. Еще был очень деликатен. Доставал пачку «Мальборо», пепельницу круглую и всегда спрашивал у девочек: «Закурить позволите?» Сергей Федорович общался с нами на равных. Так общается только по-настоящему незаурядная личность: чувствует трепет перед ним, но относится к этим юным созданиям как к равным, даже более — как к коллегам по совместной будущей работе; как к индивидуальностям, а не как к детям, которых надо беспрестанно учить уму-разуму. Для нас он был Человеком с большой буквы, но он никогда не подчеркивал своего превосходства. Он очень редко повышал голос, на занятия приходил с четками, и звук этих перебираемых четок, его сопение, иногда вздохи говорили нам о многом лучше всяких слов. Пройдя с ним четыре года, мы уже знали, как можно объяснить тот или иной его вздох, тот или иной жест.
Его трогательность, бережность по отношению к нам раскрепощала, воодушевляла. Сергей Федорович и нас учил бережно относиться друг к другу. Он не уставал повторять: «Обсуждая работу товарища, надо прежде всего увидеть в ней положительное, сначала сказать друг другу что-то хорошее, а потом уж наводить критику на недостатки. Пусть талантливого будет полпроцента, а все остальные проценты — серенького и ошибочного, помните: вы погружены в творчество, а творчество — всегда праздник». Поэтому на все наши самостоятельные показы, отрывки, на наши репетиции спектаклей они с Ириной Константиновной приносили букет цветов и ставили где-то в уголочке сцены. Они говорили: «Давайте не будем делать из этого общедоступный праздник, но будем знать: эти цветы — специально для вас, потому что сегодня праздник у вас. Ведь когда актер, какую бы роль он ни исполнял, играет на сцене или перед камерой, для него это настоящий праздник». <…> Сергей Федорович утверждал: если актер жалуется на усталость, значит, надо менять профессию. А настоящий актер должен знать свой физический аппарат досконально, должен придумать приемлемую для себя систему упражнений, знать, как быстрее восстановиться, как беречь голос, а главное, уметь выбрать из нашей реальности что-то такое, что поможет полечить душу...
Сергей Федорович говорил, что одну роль талантливо сыграть может любой человек. Эта роль — он сам. Бывает, режиссер приглашает в свой фильм непрофессионального актера, но только единожды. Если непрофессионал и добьется успеха, то это успех сиюминутный, дальше он уже ничего не сможет. Поэтому мы штудировали систему Станиславского, читали Михаила Чехова. Эти труды Мастер знал до тонкостей и глубоко в них разбирался. Мы писали обстоятельные конспекты, учили наизусть выдержки из этих трудов, но на практике, когда выходили на подмостки, теоретические познания помогали не всегда. Если явно не получалось, Сергей Федорович буквально взлетал на сцену и показывал, как надо сыграть. На этом занятия по мастерству актера в тот день практически заканчивались. Любой этюд он играл так гениально, он мог так себя изменить до неузнаваемости, что мы все просто рукоплескали. Выходить после него и делать то же самое было просто глупо. За все годы учебы это были самые счастливые моменты — когда он играл на нашей студенческой сцене.
Он никогда не давил: надо сыграть только так, а не иначе. Он очень тонко объяснял суть происходящего. А еще его аура, эти идущие от него токи... Драматический этюд играем — чувствую на сцене его сопереживание; водевиль играем — от него из глубины аудитории доносится легкий, живительный ветерок. Но все это — когда ему нравилось. А если было плохо, дул не ветерок, пронизывающий ветер бушевал: «Можно играть плохо, можно играть хорошо, но нужно уметь донести суть, нужно играть верно! Но главное — артисту нужен талант! У вас же его нет. Талант — это то, чему научить нельзя. До свидания! Ирина Константиновна! Мы к ним больше не придем!» И они уходили, а мы еще долго сидели в оцепенении...
Но они возвращались. Это он так, сгоряча, потому что расстраивался, может, природу бранил, что не слишком оказалась к нам щедра, все-таки что ни говори, а талант — это от природы...
Однажды репетируем, репетируем, что-то не ладится, не клеится... (А в соседней аудитории идут занятия актерской мастерской А.Б. Джигарханяна...) Вдруг Сергей Федорович прерывает нас: «Позовите Армена. Мы с ним сядем на сцену спинами к вам, и вы будете смотреть на нас полчаса, не отрываясь, потому что спина — самая выразительная часть тела. А вы даже лицом играть не можете».
Со временем мы поняли, что наш курс он подбирал по персонажам «Тихого Дона». У нас были свои Григорий Мелехов, Наталья, и Дарья, и Листницкий. Может быть, он и набирал нас, чтобы потом силами курса сделать фильм? Он же горел, бредил тогда «Тихим Доном». Все четыре года учебы мы готовили отрывки из романа, примерялись к его образам... Наконец Сергей Федорович запустился с «Тихим Доном» и для нас, уже почти своих выпускников, сделал кинопробы. Я пробовалась на Аксинью в паре с Ромой Грековым, он был очень похож на Гришу Мелехова. Увы, пробами все и ограничилось. Но сам факт, что мы играли перед кинокамерой шолоховских героев, — тоже маленький повод для гордости.
Еще мы очень много играли Чехова. Выбирали сцены из пьес или рассказы, самостоятельно готовили отрывки и показывали педагогам. Иногда во время показа Сергей Федорович останавливал действие на сцене и говорил: «А теперь то же самое на тарабарском языке. Ни реплик, ни монологов, а что-нибудь бессмысленное типа «бррр». То есть чеховский текст надо суметь выразить в пластике, в голосе: где затихнуть, где воскликнуть, где запрыгать «полечку», где эти «тары-бары-растабары» запеть как романс, где затопать, где затрещать как трещотка и так далее. Это было испытание. Конечно, слов из роли не выкинешь, но если цепляешься только за текст, значит, скользишь по поверхности, не идешь в глубь характера, суть его до конца не понимаешь. А нужно, как в примере со спинами, чтобы «работал» каждый миллиметр тела, чтобы ролью наполнялся весь твой организм.
Макромир Сергея Федоровича, этот его возвышенный «души исполненный полет» никогда не заслонял его добрый, внимательнейший к человеку микромир. Он помнил о каждом недостатке дикции своего студента, а с другой стороны, он готовил нас к тому, что за место под солнцем надо будет бороться. Как бы намекал, что «спасение утопающих — дело рук самих утопающих». Сергей Федорович наставлял нас, что актер должен быть профессионалом синтетическим, то есть он должен одинаково хорошо петь, танцевать, органично двигаться, должен уметь все, что умеет его персонаж. Видимо, именно это его требование — что я должна уметь все — впоследствии нашло отражение в моей каскадерской деятельности — во всех этих авантюрных прыжках с восемнадцатиметровой высоты во время съемок, в моем участии в конноспортивных мероприятиях и так далее.
Сниматься я начала буквально с самого начала. Педагоги актерских вузов, как правило, против участия студентов в кино: мол, это может пагубно отразиться. Они считают, что студент первого курса должен быть как белый лист бумаги, на котором они, опытные наставники, напишут ту или другую картину. Не сочтите за нескромность, но я чувствовала, что Мастер выделяет меня среди моих однокурсников, поэтому в конце первого курса смело подошла к нему: «Сергей Федорович, Наталья Сергеевна Бондарчук предложила мне роль в фильме «Юность Бэмби». Думала, он улыбнется, разрешит, тем более Наталья Сергеевна — его плоть и кровь, а он вдруг выдает: «Категорически запрещаю». Потом поглядел на меня, поникшую, и передумал: «Ладно, Ольга, будешь учиться на собственных ошибках, набивай шишки. В актерскую копилку не только победы надо складывать, ошибки не менее важны». И я действительно снималась без разбора, соглашалась практически на все предложения, мне тогда казалось, что надо быстрее сделать себе имя, обрести более-менее стабильную почву под ногами, чтобы потом уже иметь право выбирать. Так все годы учебы в институте я и снималась везде, куда меня утверждали, а он на мое очередное известие о новом вызове с киностудии улыбался и отпускал на съемки, но относился к этому моему кружению в вихре кинематографа, как мне кажется, с долей иронии. <…>
В дипломном спектакле «Вишневый сад» Сергей Федорович доверил мне роль Раневской. Мы были юными, гораздо моложе чеховских персонажей. Сергей Федорович, понимая это, пытался повернуть нас в сторону характерности. Эти его репетиции я не забуду никогда! Как терпеливо он выжидал, как помогал... То что-то напевал, то улюлюкал, то во время моей паузы вставлял подсказывающую репличку, мычал, хмыкал, охал, и мне уже было понятно, каким настроением проникнут каждый его звук. Если же вдруг начинал играть Раневскую сам или, остановив меня, читал стихи — это означало «полный аут»: не донесла я до него, не раскрыла что-то очень важное в этой поразительной помещице Любови Андреевне Раневской.
Параллельно с нами на режиссерском факультете учился Федор Бондарчук, часто заходил к нам в мастерскую, мы были с ним дружны. Он для нас шпионил: дома подслушивал, как нас обсуждают Бондарчук со Скобцевой, и докладывал нам. Поэтому мы знали расстановку сил: кто у нас в опале, а кто на пьедестале. Это было очень смешно, но мы всякий раз с нетерпением ждали Федю, чтобы из первых уст услышать последние новости из дома педагогов. <…>
На том жутком Пятом съезде кинематографистов никто из нас, студентов Бондарчука, конечно, быть не мог. Но мы знали все из газет. Подспудно и нам передалась та оскорбительная ситуация, которую переживал Сергей Федорович. А он не жаловался, не поносил тех, кто его поносил, наши занятия, репетиции не прервались. Психологически мы разделили его опалу, как его дети, чувствовали себя немного изгоями. Хотя ни к кому из нас не было никаких претензий, но, обидев его, сильно обидели и нас.
Сергей Бондарчук в воспоминаниях современников. Москва. ЭКСМО, 200