Рассказывает Ольга Кабо (выпуск 1989 года)

<…> по внутреннему темпераменту они люди раз­ные. Ирина Константиновна — это нежность и надежность, и еще такая разумная, немножко рацио­нальная заботливость. А Сергей Федорович — это не­удержимость и всегда обрушиваемый на нас шквал творчества. Такая контрастность наших мастеров притягивала к себе как магнит, создавала поле такой необычайной силы и привлекательности, что мы бук­вально считали часы и минуты до встречи с ними.

25 сентября, в день рождения Сергея Федоровича, наш курс пригласили на «Мосфильм». Он в это время заканчивал съемки «Бориса Годунова», и нам предло­жили поздравить его прямо в декорациях кремлевских палат. Мне, как комсоргу курса, поручили сказать приветственную речь. Накануне мы с мамой всю ночь писали стихи о том, как любим Бондарчука, как счастливы, что учимся у него. И вот под величествен­ными сводами царской Борисовской палаты слово предоставляется мне. Какой же маленькой я вдруг се­бе показалась, хотя рост у меня, что называется, мо­дельный... Как прочла свои вирши, не помню, но, слава богу, не провалилась. Реакцию Сергея Федоро­вича тоже не помню, наверное, он воспринял это с добрым юмором, а мы преисполнились чувства соб­ственного достоинства: ведь мы теперь, как и все, кто пришел его чествовать в тот день, люди ему не чужие, мы — бондарчуковцы!

Относились мы к нему с бесконечным пиететом, а он к нам — без какого-либо панибратства, хотя был вполне доступным: он шутил, рассказывал разные ве­селые истории. Еще был очень деликатен. Доставал пачку «Мальборо», пепельницу круглую и всегда спрашивал у девочек: «Закурить позволите?» Сергей Федорович общался с нами на равных. Так общается только по-настоящему незаурядная личность: чувствует трепет перед ним, но относится к этим юным созданиям как к равным, даже более — как к коллегам по совместной будущей работе; как к индивидуально­стям, а не как к детям, которых надо беспрестанно учить уму-разуму. Для нас он был Человеком с боль­шой буквы, но он никогда не подчеркивал своего пре­восходства. Он очень редко повышал голос, на заня­тия приходил с четками, и звук этих перебираемых четок, его сопение, иногда вздохи говорили нам о многом лучше всяких слов. Пройдя с ним четыре го­да, мы уже знали, как можно объяснить тот или иной его вздох, тот или иной жест.

Его трогательность, бережность по отношению к нам раскрепощала, воодушевляла. Сергей Федорович и нас учил бережно относиться друг к другу. Он не ус­тавал повторять: «Обсуждая работу товарища, надо прежде всего увидеть в ней положительное, сначала сказать друг другу что-то хорошее, а потом уж наво­дить критику на недостатки. Пусть талантливого бу­дет полпроцента, а все остальные проценты — се­ренького и ошибочного, помните: вы погружены в творчество, а творчество — всегда праздник». Поэто­му на все наши самостоятельные показы, отрывки, на наши репетиции спектаклей они с Ириной Констан­тиновной приносили букет цветов и ставили где-то в уголочке сцены. Они говорили: «Давайте не будем де­лать из этого общедоступный праздник, но будем знать: эти цветы — специально для вас, потому что се­годня праздник у вас. Ведь когда актер, какую бы роль он ни исполнял, играет на сцене или перед камерой, для него это настоящий праздник». <…> Сергей Федорович утверждал: если актер жалуется на усталость, значит, надо менять про­фессию. А настоящий актер должен знать свой физический аппарат досконально, должен придумать приемлемую для себя систему упражнений, знать, как быстрее восстановиться, как беречь голос, а главное, уметь выбрать из нашей реальности что-то такое, что поможет полечить душу...

Сергей Федорович говорил, что одну роль талант­ливо сыграть может любой человек. Эта роль — он сам. Бывает, режиссер приглашает в свой фильм не­профессионального актера, но только единожды. Если непрофессионал и добьется успеха, то это успех сиюминутный, дальше он уже ничего не сможет. По­этому мы штудировали систему Станиславского, чи­тали Михаила Чехова. Эти труды Мастер знал до тон­костей и глубоко в них разбирался. Мы писали об­стоятельные конспекты, учили наизусть выдержки из этих трудов, но на практике, когда выходили на под­мостки, теоретические познания помогали не всегда. Если явно не получалось, Сергей Федорович букваль­но взлетал на сцену и показывал, как надо сыграть. На этом занятия по мастерству актера в тот день прак­тически заканчивались. Любой этюд он играл так ге­ниально, он мог так себя изменить до неузнаваемо­сти, что мы все просто рукоплескали. Выходить после него и делать то же самое было просто глупо. За все годы учебы это были самые счастливые моменты — когда он играл на нашей студенческой сцене.

Он никогда не давил: надо сыграть только так, а не иначе. Он очень тонко объяснял суть происходящего. А еще его аура, эти идущие от него токи... Драматиче­ский этюд играем — чувствую на сцене его сопережи­вание; водевиль играем — от него из глубины аудито­рии доносится легкий, живительный ветерок. Но все это — когда ему нравилось. А если было плохо, дул не ветерок, пронизывающий ветер бушевал: «Можно иг­рать плохо, можно играть хорошо, но нужно уметь до­нести суть, нужно играть верно! Но главное — артисту нужен талант! У вас же его нет. Талант — это то, чему научить нельзя. До свидания! Ирина Константинов­на! Мы к ним больше не придем!» И они уходили, а мы еще долго сидели в оцепенении...

Но они возвращались. Это он так, сгоряча, потому что расстраивался, может, природу бранил, что не слишком оказалась к нам щедра, все-таки что ни го­вори, а талант — это от природы...

Однажды репетируем, репетируем, что-то не ла­дится, не клеится... (А в соседней аудитории идут занятия актерской мастерской А.Б. Джигарханяна...) Вдруг Сергей Федорович прерывает нас: «Позовите Армена. Мы с ним сядем на сцену спинами к вам, и вы будете смотреть на нас полчаса, не отрываясь, по­тому что спина — самая выразительная часть тела. А вы даже лицом играть не можете».

Со временем мы поняли, что наш курс он подби­рал по персонажам «Тихого Дона». У нас были свои Григорий Мелехов, Наталья, и Дарья, и Листницкий. Может быть, он и набирал нас, чтобы потом силами курса сделать фильм? Он же горел, бредил тогда «Ти­хим Доном». Все четыре года учебы мы готовили от­рывки из романа, примерялись к его образам... Нако­нец Сергей Федорович запустился с «Тихим Доном» и для нас, уже почти своих выпускников, сделал кино­пробы. Я пробовалась на Аксинью в паре с Ромой Грековым, он был очень по­хож на Гришу Мелехова. Увы, пробами все и ограни­чилось. Но сам факт, что мы играли перед кинокаме­рой шолоховских героев, — тоже маленький повод для гордости.

Еще мы очень много играли Чехова. Выбирали сцены из пьес или рассказы, самостоятельно готовили отрывки и показывали педагогам. Иногда во время показа Сергей Федорович останавливал действие на сцене и говорил: «А теперь то же самое на тарабар­ском языке. Ни реплик, ни монологов, а что-нибудь бессмысленное типа «бррр». То есть чеховский текст надо суметь выразить в пластике, в голосе: где затих­нуть, где воскликнуть, где запрыгать «полечку», где эти «тары-бары-растабары» запеть как романс, где за­топать, где затрещать как трещотка и так далее. Это было испытание. Конечно, слов из роли не выки­нешь, но если цепляешься только за текст, значит, скользишь по поверхности, не идешь в глубь характе­ра, суть его до конца не понимаешь. А нужно, как в примере со спинами, чтобы «работал» каждый миллиметр тела, чтобы ролью наполнялся весь твой организм.

Макромир Сергея Федоровича, этот его возвы­шенный «души исполненный полет» никогда не заслонял его добрый, внимательнейший к человеку микромир. Он помнил о каждом недостатке дикции своего студента, а с другой стороны, он готовил нас к тому, что за место под солнцем надо будет бороться. Как бы намекал, что «спасение утопающих — дело рук самих утопающих». Сергей Федорович наставлял нас, что актер должен быть профессионалом синтети­ческим, то есть он должен одинаково хорошо петь, танцевать, органично двигаться, должен уметь все, что умеет его персонаж. Видимо, именно это его требование — что я должна уметь все — впоследствии на­шло отражение в моей каскадерской деятельности — во всех этих авантюрных прыжках с восемнадцати­метровой высоты во время съемок, в моем участии в конноспортивных мероприятиях и так далее.

Сниматься я начала буквально с самого начала. Педагоги актерских вузов, как правило, против участия студентов в кино: мол, это может пагубно отра­зиться. Они считают, что студент первого курса дол­жен быть как белый лист бумаги, на котором они, опытные наставники, напишут ту или другую карти­ну. Не сочтите за нескромность, но я чувствовала, что Мастер выделяет меня среди моих однокурсников, поэтому в конце первого курса смело подошла к нему: «Сергей Федорович, Наталья Сергеевна Бондарчук предложила мне роль в фильме «Юность Бэмби». Ду­мала, он улыбнется, разрешит, тем более Наталья Сергеевна — его плоть и кровь, а он вдруг выдает: «Категорически запрещаю». Потом поглядел на меня, поникшую, и передумал: «Ладно, Ольга, будешь учиться на собственных ошибках, набивай шишки. В актерскую копилку не только победы надо склады­вать, ошибки не менее важны». И я действительно снималась без разбора, соглашалась практически на все предложения, мне тогда казалось, что надо быст­рее сделать себе имя, обрести более-менее стабиль­ную почву под ногами, чтобы потом уже иметь право выбирать. Так все годы учебы в институте я и снима­лась везде, куда меня утверждали, а он на мое очеред­ное известие о новом вызове с киностудии улыбался и отпускал на съемки, но относился к этому моему кру­жению в вихре кинематографа, как мне кажется, с до­лей иронии. <…>

В дипломном спектакле «Вишневый сад» Сергей Федорович доверил мне роль Раневской. Мы были юными, гораздо моложе чеховских персонажей. Сер­гей Федорович, понимая это, пытался повернуть нас в сторону характерности. Эти его репетиции я не за­буду никогда! Как терпеливо он выжидал, как помогал... То что-то напевал, то улюлюкал, то во время мо­ей паузы вставлял подсказывающую репличку, мы­чал, хмыкал, охал, и мне уже было понятно, каким настроением проникнут каждый его звук. Если же вдруг начинал играть Раневскую сам или, остановив меня, читал стихи — это означало «полный аут»: не донесла я до него, не раскрыла что-то очень важное в этой поразительной помещице Любови Андреевне Раневской.

Параллельно с нами на режиссерском факультете учился Федор Бондарчук, часто заходил к нам в мастерскую, мы были с ним дружны. Он для нас шпио­нил: дома подслушивал, как нас обсуждают Бондар­чук со Скобцевой, и докладывал нам. Поэтому мы знали расстановку сил: кто у нас в опале, а кто на пье­дестале. Это было очень смешно, но мы всякий раз с нетерпением ждали Федю, чтобы из первых уст услы­шать последние новости из дома педагогов. <…>

На том жутком Пятом съезде кинематографистов никто из нас, студентов Бондарчука, конечно, быть не мог. Но мы знали все из газет. Подспудно и нам пе­редалась та оскорбительная ситуация, которую переживал Сергей Федорович. А он не жаловался, не по­носил тех, кто его поносил, наши занятия, репетиции не прервались. Психологически мы разделили его опалу, как его дети, чувствовали себя немного изгоя­ми. Хотя ни к кому из нас не было никаких претен­зий, но, обидев его, сильно обидели и нас.

Сергей Бондарчук в воспоминаниях современников. Москва. ЭКСМО, 200