<…> Идеи в связи с Астровым у меня были разные, но о Бондарчуке я не думал: уж слиш­ком он великий, тем более сейчас за границей... Кро­ме того, известный режиссер и общественный дея­тель, артистом особенным он и не был тогда — после Пьера ничего же больше не сыграл. Но потом все-та­ки позвонил ему в Рим и неожиданно услышал его за­интересованный, мягкий распев: «Ла-адно, я тут пока перечитаю пьесу. А кто дядя Ваня?» Я говорю — Смоктуновский. Он, как всегда, больше себе под нос, чем мне: «Ага, ага, понятно»...

Приезжает он из Италии весь итальянский. Спе­циально для съемок сшил себе костюм из тонкого по­лотна, курит маленькие сигарки, вонюченькие, в кармашке брюк дорогие часы на золотой цепочке, весь в импортных ароматах... Смотрю на него — красивый, респектабельный синьор — и думаю: как же ему вну­шить, что Астров пьяница? А он подготовился серьез­но — прочитал мемуары мхатовцев первого поколе­ния, там истории о Станиславском, о том, что в роли Астрова он был настоящий аристократ. Только в тех мемуарах никто не привел слова Чехова после пре­мьеры «Дяди Вани»: «Загубили мне пьесу». Разве можно было опубликовать эту отчаянную чеховскую реплику? Или сделать широким достоянием историю о репетиции «Вишневого сада», когда после третьего акта Чехов вбежал на сцену с криком: «Занавес! Здесь мы кончаем играть пьесу!» Артисты в растерянности, Константин Сергеевич обращается к нему: «Как, Ан­тон Павлович? Еще же четвертый акт!» — «Нет! Моя пьеса должна идти два часа пятьдесят минут – время вышло, господа, здесь пьеса кончится! Или играйте быстрее, я не могу слышать ваших пауз!» Естествен­но, ни в каких мемуарах такие истории Сережа про­честь не мог и хотел играть Астрова благородным, полным возвышенных мыслей...

—      Сережа, он же пьет! — настаивал я. — У него перхоть на пиджаке и пуговицы оторваны. Он — док­тор из глубинки, у него в крестьянских избах больные на лавках и тут же на полу телята. Астров — уездный врач!

— Нет, не так. Да, уездный врач, но он же человек благородный!

— Да ты вспомни, что говорит о нем Елена Андре­евна: «Талантливый человек в России не может быть чистеньким и трезвым». Значит, Астров не чистенький и не трезвый!

Боролись мы с ним всю картину:

— Сережа, что ты читаешь воспоминания о Ста­ниславском? Ты почитай «Палату № 6»! Ты посмотри на уездного врача глазами Чехова: он выпивает, он на себя махнул рукой, какая там импозантность? Рюмку водки соленым огурчиком закусил и дальше поехал!

— Ты не понимаешь, он должен быть красив, ари­стократичен.

Кто спорит? Сережа красавец. Физически он рус­ский вариант кумира американской публики и люби­мого артиста Хичкока Кэри Гранта. Они похожи...

Он смотрел рабочий материал всех своих сцен. Из просмотрового зала выходил злым:

— Как ты меня снял?! Это не мое лицо, это — ж...па!

— Какой есть, так и снял. А ты кури поменьше! И не выпивай!

Переснимаем крупные планы, кружим вокруг не­го с подсветками, ставим свет на лицо. Он сам все проверяет чтобы было красиво. И все-таки его изы­сканный пиджак я заставил перешить, чтоб сидел мешковато. И пуговку итальянскую перламутровую одну оторвал...

...Откровенно, фильм «Дядя Ваня» я не причис­ляю к своим серьезным удачам, до конца я этой рабо­той недоволен. Фильм мог быть гораздо интереснее, если бы Бондарчук сыграл опустившегося человека, каков Астров и есть! Я просил его думать о судьбе рус­ского уездного доктора, а не о Константине Сергее­виче Станиславском в роли этого доктора. Констан­тин Сергеевич играл Астрова так же, как играл врача Дорна в «Чайке», и в этом была его роковая ошибка. Дорн действительно был жеребчик, расхаживал в анг­лийских кругах и обслуживал дворян. А Астров лечил крестьян, бедных чиновников. В этом сила Астрова. В этом его внутренний надлом. Он спивается, потому что сознает: жизнь его кончена. Он даже влюбиться себе боится позволить и все же теряет от Елены голо­ву, однако рад, что она уезжает…

...«Наше положение, твое и мое, безнадежно», — говорит Астров дяде Ване.

Сережа играет гениально, только весь текст роли, и знаменитый монолог о лесах в том числе, должен идти из уст человека, который больше ни во что не верит, за исключением своего святого предназначения защищать природу. Но вера в это предназначение — единственное, что у него есть; денег у него нет, он одинок, есть только леса, ко­торые он сажает. Тогда возникает очень интересный характер. И замечательно, что красавица Елена Анд­реевна влюбляется именно в такого опустившегося, в чем-то циничного человека. Она за этим цинизмом Лешего видит его чистоту... Чехов же прекрасно знал русского доктора, а русский доктор никогда не был аристократом; он русский интеллигент, раздавлен­ный жизнью, бытом. Они и сейчас такие, полусвятые, полуциники, доктора из всех российских уездов — ничего же почти за 120 лет не изменилось...

Конечно, в итоге победил Бондарчук. Астров по­лучился, каким хотел Сережа, не я. Но я никогда на него за это не сердился, не вставал в позу непонятого и потому обиженного. Как режиссер я был шире, понимал, что должен быть деликатен, разве я могу обижаться на актера? Бондарчук же не злодей. Он был упрямым, у него было свое видение этого образа, и он, как человек в достаточной мере догматический, верил в то, во что верил, поэтому искренне считал, что ошибаюсь я, а он прав. Я даже не обиделся, когда узнал, что он ходил в ЦК и заявил там: «Кончаловский снимает антирусский фильм». Я тогда махнул рукой, вздохнул только: и чего его понесло? Картина-то получается хорошая. Заместитель председателя Госкино В.Е.Баскаков после сдачи фильма бегал по кабинету и радостно голосил: «Это настоящий Чехов! Какая хорошая картина получилась!» Хорошая-то хорошая, но она могла быть сделана по-другому, в ней нет того неповторимого чеховского юмора, который так хорошо получился у Никиты в «Неоконченной пьесе для механического пианино». Вот эту картину Михалкова я считаю шедевром чеховского прочтения в кино.

После завершения фильма «Дядя Ваня» никакого человеческого разлада между Сережей и мной не про­изошло, да и не могло произойти. Более того, если б я даже знал заранее, что буду рубиться с ним каждый съемочный день, все равно позвал бы на Астрова, ста­рался бы убедить, чтоб послушался, ведь второго та­кого у нас нет. По личностной своей организации он был больше меня. Бондарчук внутренне огромен. Внутри каждого человека есть пространство: у кого-то внутри скоростной лифт или кладовка... У Сережи внутри был Собор.

Сергей Бондарчук в воспоминаниях современников. М., 2004.