Он общался со мной очень уважительно. Спустя много лет я уви­дел такое же уважительно-заботливое отношение Сергея Федоровича к своим студентам. И тогда он ме­ня так же внимательно и даже почтительно расспра­шивал: «А це шо? А шо це? А шо ты будэшь робыты?» Потом качал головой, вздыхал: «А куды ж тэбэ загналы? Ой, Васылько!» Говорили на нашем родном укра­инском языке, и так мне было хорошо, как редко во­обще в жизни бывало. В его темных, мягких глазах светилась какая-то вечная, бархатная теплота, мне, как хохлу, показалось это бесконечно близким, род­ным, я почувствовал себя покоренным, и потом всю жизнь заглядывать в эти черные, проницательные, добрые бондарчуковские глаза мне нравилось необы­чайно...

Потом мы нередко пересекались на радио. Сергей Федорович много работал у микрофона, участвовал и в радиопостановках, и в знаменитом в то время, очень дорогом для всех, кто любит настоящую, большую литературу, цикле «Литературные чтения». Жила в нем и, наверное, не давала покоя эта чисто актерская потребность прикоснуться к могуществу русского слова, пропустить его через себя и выразить в голосе, в дыхании, в богатстве интонаций. Уже после «Судь­бы человека», известный на весь мир, скромно шел он по коридорам Дома звукозаписи, завидев меня, приветливо улыбался, крепко пожимал руку и скры­вался за массивной дверью студии, чтобы записать, например, рассказ Чехова «Тоска». Замечательно он прочувствовал и исполнил эту чеховскую «маленькую трагедию». Вообще, классической русской прозе и поэзии он был предан бесконечно. Как не хватает нам сегодня молодых актеров и актрис, мечтающих не о сумасшедших гонорарах и не об эпизодике в Голливуде, а стремящихся совершенствоваться в искусстве художественного чтения. Бондарчуку же этот особый род актерского творчества был необходим, как воз­дух! Неудивительно, что закадровый текст в «Войне и мире», авторский толстовский текст, он решил читать сам. Ведь он — ну не менее пяти лет точно — ни на один день не расставался с романом, постигал все это сложнейшее сплетение толстовских размышлений.

Взяв на себя исполнение закадрового текста, он ста­новился соавтором Толстого. Вспомните, как проникновенно и возвышенно интерпретирует он прозу Толстого в эпизоде «У старого дуба» или же как мудро и жизнеутверждающе звучит его голос в финале «Вой­ны и мира»! Чтение отрывков из романа «Война и мир» — еще одна, отдельная, самоценная и грандиоз­ная актерская работа Сергея Бондарчука в кино.

Моя главная творческая встреча с Сергеем Федо­ровичем произошла тоже на «Войне и мире». У нас тогда с ним приключилась любопытная история. Он меня пригласил на роль Анатоля Курагина. Я выска­зал ответную просьбу:

— Сергей Федорович, дай мне, пожалуйста, попробоваться на роль князя Андрея.

Он задумался, очень всерьез задумался, а потом сказал:

— Почему бы нет? Не возражаю. Поглядим, каким ты предстанешь Болконским. Но раз уж ты сегодня в костюме и гриме Анатоля, давай снимем сцену Кура­гина, а потом попробуешься и на князя Андрея. Даю слово.

— Идет, — согласился я.

Сыграл я на кинопробе Анатоля. Через два дня он мне звонит:

— Никаких князей Андреев, только Курагин, ты попал «в десятку», проба потрясающая...

— До свидания, Сергей Федорович, — прервал я его комплиментарный монолог, — ищите себе друго­го Анатоля. — И положил трубку

Больше он мне не звонил. Потом я узнал, что в ро­ли Анатоля Курагина он начал снимать очень хорошего и известного ленинградского актера Вадима Медведева. Каждый остался при своем деле, и как-то мы оба успокоились. И вот однажды в своем родном Театре имени Вахтангова играю я в пьесе «Конармия» по мотивам рассказов Бабеля. А там у нас в прологе спектакля по первой мизансцене было задумано, что артист Лановой в образе Маяковского должен выйти на самый край авансцены, да так, чтобы оказаться со зрителями на расстоянии протянутой руки. Начинаю я вступление: «Время — вещь необычайно длинная, были времена — прошли былинные. Ни былин. Ни эпосов. Ни эпопей». Читаю Маяковского и чувствую, что кто-то из темноты первого ряда дергает меня за «широкую штанину». Не прерывая своего поэтиче­ского монолога, я незаметно, но довольно резко шлепнул по этой мешающей мне руке. Однако, уходя со сцены, боковым зрением глянул в первый ряд. Ага! В самом центре важно восседает Бондарчук Сергей Федорович собственной персоной. В антракте стук ко мне в гримерную. Я торжественно произнес:

— Милости прошу, Сергей Федорович!

Вошел. Сдержан и серьезен:

— Виноват. Пробачьте, дядько.

И опять этот согревающий, светящийся, дорогой, приковывающий взгляд. Ну разве можно на него сердиться? Я только вздохнул:

— Как ты мог так поступить со мной? Ты же слово дал.

— Пойми, никого лучше тебя на Анатоля не было.

— Я же просил только пробу, а не роль в твоей картине. Просто хотелось сыграть хоть небольшой отрывок из князя Андрея, и ты обещал.

— Не держи обиды, хватит ссориться. Очень жду тебя на «Мосфильме» и очень прошу, давай-ка при­ступай к Анатолю — не идет у Вадима роль, хоть и снял я с ним несколько сцен, но никак он не подходит.

Так я стал в «Войне и мире» Анатолем Курагиным. Однако теперь я был жесток и поставил условие, о ко­тором при первом прочтении сценария умолчал. В сценарии не было эпизода, когда во время Бородин­ского сражения в санитарной палатке Анатолю отре­зают ногу. И я сказал Сергею Федоровичу, что если эта сцена в фильм не войдет, я сниматься не буду. Ведь каков мой персонаж? Эгоист, жуир, ловелас и гуляка. «Одно, что он любил, — это было веселье и женщины», — так характеризует Анатоля Толстой. И вот этот несусветный повеса лишается главного пред­мета своего любования, если угодно, своего главного мыслительного центра — ноги. И это такая сильная, прекрасная сцена в романе, когда раненый князь Андрей узнает «в несчастном, рыдающем, обессилевшем человеке, которому только что отняли ногу», Анатоля Курагина и вспоминает «ту связь, которая существо­вала между ним и этим человеком, сквозь слезы, на­полнявшие распухшие глаза, мутно смотревшим на него». С томом Толстого в руках я убеждал Сергея Фе­доровича, что сцена эта необходима прежде всего для еще более полного раскрытия образа Андрея Болкон­ского, потому что встреча эта как бы совершает пере­ворот в душе главного героя. Ведь, увидев Курагина, который принес ему такое унижение и душевную боль, испуганным и страдающим, князь Андрей по­жалел его и «заплакал нежными, любовными слезами над людьми, над собой и над их и своими заблужде­ниями». А мне, говорил я Бондарчуку, гораздо интереснее сыграть такое немужское отчаяние, раскрыть в характере Анатоля трагедию раздавленного самолю­бия. Именно в таких психологических нюансах роли и заключается главный манок для актера, а вовсе не в псевдоромантических воздыханиях перед Наташей фата и красавчика Курагина: «Послушайте, как бьет­ся сердце». Сергей Федорович подумал и согласился со мной. Таким образом, я вытянул, выторговал у не­го эту сцену, которую мы потом сняли где-то на нату­ре, кажется, в Смоленской области, и, признаюсь, очень горжусь тем, что эпизод этот был введен в ки­ноэпопею «Война и мир» не без моего настоятельного участия.

Отношения на картине у нас с Сергеем Федорови­чем были самые искренние, самые дружеские, а работать с ним как с актером в партнерстве было замеча­тельно. Никогда не забуду, как он репетировал сцену разрыва с Элен после дуэли с Долоховым, когда в от­вет на ее издевательскую истерику, сменившуюся алчным смешком: «Расстаться, извольте, только еже­ли вы дадите мне состояние!» — Пьер с неведомой до­селе силой хватает со стола неподъемную мраморную доску, замахивается ею на Элен и кричит: «Я убью те­бя!» Я в этом фрагменте был не занят, но присутство­вал на съемках, так как в декорациях «Квартира Безухова» в тот день снимали и мои планы. Кажется, сначала снимали меня, потом перешли на крупные планы Ирины Скобцевой — великолепно она играет Элен. А я уже освободился, разгримировался, пере­оделся, но никакая сила не могла меня выгнать из па­вильона. Очень хотелось посмотреть, как сыграет Сергей Федорович. Вот развели они с Ириной мизан­сцену, отрепетировали чисто технически: кто где стоит, кто куда должен двигаться, и Сергей Федорович объявил перерыв. А я прохаживался в роскошных де­корациях и все думал: как же, как же он это сделает? Ведь в этой сцене Пьер землю-матушку готов взо­рвать, значит, задача актера здесь — подняться на невиданную трагическую вершину... Смотрю, под руко­водством оператора-постановщика Анатолия Петрицкого устанавливаются три камеры. Ясно: будут снимать Пьера с разных точек. Бондарчук вошел в де­корацию, и мне было достаточно секундного взгляда на него, чтобы понять: да! Он готов. Он только сказал тихо: «Один дубль», и вошел в свет прожекторов. И когда он начал этот эпизод играть, я, уже достаточно опытный актер, сыгравший не одну главную роль на сцене и снявшийся в добром десятке фильмов, стоял в сторонке, торжествовал, гордился и любовался. Я гордился мощью моей профессии. Я любовался без­граничным талантом. Бондарчук как будто открыл какие-то до сих пор никому не ведомые актерские шлюзы. И вот на моих глазах с ним начало происхо­дить то, что случается очень редко в нашей актерской семье: в него начало поступать... божество. Наблю­дать это было великое счастье. А сейчас, спустя почти четыре десятилетия, я думаю, что эта сцена, сыгран­ная Сергеем Федоровичем, стала для меня едва ли не главным, как чисто зрительским, так и профессио­нальным, потрясением в жизни.

После «Войны и мира» мы виделись нечасто, но всегда испытывали великое уважение и благорасположение друг к другу. Когда в 1980 году я написал книгу «Счастливые встречи», книгу о своей судьбе и о судьбе того поколения актеров и режиссеров, у кого посчастливилось мне учиться, с кем довелось рабо­тать рядом, то первым, кто прочитал это мое сочине­ние, был Сергей Федорович. Встретились мы, как всегда, тепло и радостно, вспомнили 60—70-е годы, и он, поглядывая на мою рукопись, говорил, что наше поколение, может быть, намного сильнее поколения наших детей, потому что мы видели войну, мы ее пе­режили, мы испытали голод, холод, и нас не сломить, потому что мы знаем цену добру. Он с удовольствием согласился написать предисловие к моей книге. «Ак­тер — это прежде всего личность, — писал в этом вступлении Бондарчук. — Если ты как человек мелок, себялюбив, зол, то что доброго и значительного мо­жешь создать в искусстве? Да и во всяком другом деле?» И хотя это размышление обращено ко мне, убеж­ден, что в нем заключается кредо самого Сергея Фе­доровича Бондарчука. Безусловно великого земного артиста и режиссера двадцатого столетия.

Сергей Бондарчук в воспоминаниях современников. Москва. ЭКСМО, 2003