<…> С давних пор, где-то примерно со второй половины 60-х годов, об этом собрании мне приходилось слышать от очень многих старожилов Центральной студии документальных фильмов: Р.Кармена, Р.Григорьева (Кацмана), Е.Свиловой, Л.Кристи, С.Пумпянской, Ю.Каравкина и других. Правда, никто толком уже не мог вспомнить, что это было за собрание. Пожимая плечами, чаще всего говорили: «Били Вертова». И все же подробностей помнилось мало. Но зато эмоции переливались через край. Чувствовалось, что собрание это осталось в памяти его участников как нечто потрясшее их навсегда. <…>

В повестке дня собрания, на котором присутствовали двести человек, то есть практически весь штат студии, стоял один вопрос: «О борьбе с буржуазным космополитизмом в киноискусстве».

Несколько слов, касающихся истории этого самого вопроса в повестке дня.

28 января 1949 года «Правда» опубликовала редакционную статью «Об одной антипатриотической группе театральных критиков» — «группа» обвинялась в развале современной драматургии, поскольку не давала якобы хода новым дарованиям (А.Софронову, А.Сурову, А.Первенцеву). Теперь почти достоверно установлено, что авторами статьи были А.Фадеев и постоянный сотрудник «Правды» Д.Заславский, а инициатором всей кампании — это достоверно без «почти» — сам Сталин.            

Трудно сказать, как далеко простирался замысел кампании. Газетная статья была направлена против одной состоящей из семи человек группы театральных критиков, театроведов и историков искусства (А.Борщаговский, Г.Бояджиев, А.Гурвич, Л.Малюгин, Е.Холодов, Я.Варшавский, И.Юзовский). Но, как водится, от брошенного камня мгновенно стали разбегаться круги. Сметливые и проворные исполнители всех рангов тут же начали гнать встречную волну, вовлекая в ее поток все новых и новых участников. Многие из них безвозвратно исчезали в пучине вод.

18 февраля 1949 года в Центральном Доме литераторов прошло общее собрание, на котором доклад сделал К.Симонов. Он же выступил с докладом и на активе творческих работников кинематографии, проходившем в московском Доме кино с 24 февраля по 1 марта. Кинематографисты, кажется, превзошли всех по количеству затраченных на мероприятие дней — целых шесть. Может, все объяснялось «мапокартиньем»? Делать все равно было нечего. Отчего бы не позаседать?.. Здесь главными «антипатриотами» и «космополитами» оказались С.Юткевич, Л.Трауберг, В.Волькенштейн, М.Блейман, Н.Коварский, Н.Оттен, Е.Габрилович.

Преобладание в списках «нехороших» имен и отчеств, фамилий с неблагозвучными окончаниями наводит на мысль о юдофобстве как основной и единственной цели затеянного дела. Многим, к их ужасу и потрясению, так тогда и казалось.

В середине марта 1949 года настала очередь кинодокументалистов. Отсидеться в сторонке не удавалось никому. <…>

Документ требует внимательного чтения, «вчитывания», ибо в данном случае становится важным не только то, что сказал или, точнее, позволил себе сказать тот или иной оратор, а и то, чего он не сказал или, точнее, не позволил себе сказать. Это касается ряда наиболее «крутых» моментов двухдневного бдения, связанных с несколькими избранными для погрома кинематографистами. Но, пожалуй, особенно с Вертовым.

Старейший и по стажу работы в кино, и по возрасту (хотя ему было, в общем-то, не так уж и много — пятьдесят три) среди творческих работников студии, молчаливый, с застывшей в глазах печалью человек, которому в последние десять лет жизни лишь время от времени разрешали монтировать киножурнал «Новости дня», действительно оказался, как явствует из протокола, основным мальчиком для битья. Изрядно досталось и некоторым другим: Э.Шуб, И.Венжер, братьям Посельским. Но Вертова мотали из стороны в сторону с особым усердием.

При неторопливом вчитывании в документ обнаруживается, что не все было так однозначно. Та же Шуб, говорящая о формализме вертовской группы киноков и желающая услышать, что сегодня «по этому поводу скажет Вертов», вспоминает «Ленинскую киноправду», как произведение Вертова, «еще не зараженного язвой формализма». И далее отмечает: впоследствии в кинохронике «выросли новые кадры — ученики Вертова». То есть пытается в трагической, безвыходной для Вертова ситуации найти слова поддержки.  

Вчитывание в документ необходимо и потому, что это не стенограмма, а протокол, далеко не полностью, не дословно воспроизводящий речи ораторов. В текстах Кармена и Кацмана о Вертове нет ничего, кроме поношений. Однако взошедший на трибуну после них и нескольких других участников «борьбы с буржуазным космополитизмом» Садкович считает необходимым заметить (и этим, видимо, наставляет будущих ораторов): «Тов. Кацман, Кармен и др. много здесь говорили о его (Вертова. — Л. Р.) заслугах. Это неправильно». Следовательно, и Кацман, и Кармен, да еще и «др.» (!), да еще и — «много» (!) искали, как и Шуб, возможности смягчить и общий, и свой личный удар, хорошо при этом зная: от них требуются удары и только удары — без всяких смягчений. Что и подтвердила реплика Садковича.

Она подтвердила и другое. Подобные попытки произнести хотя бы какие-то слова в защиту были в тех условиях поступком.

Нельзя не обратить внимание на еще один момент. Большинство выступавших сыпали — иногда даже, кажется, в каком-то упоительном, исступленном рвении — именами как тех, кого заранее определили в список «прокаженных», так и тех, кем список можно было пополнить. К этому приему — называнию все новых и новых имен — порой прибегали и сами обвиняемые, надеясь, видимо, затеряться в «толпе», отвести град стрел в другие стороны. Впрочем, это мало способствовало их спасению. Протокол показывает: не назвали ни одного имени, ни «подельников», ни каких-то иных, только двое — Вертов и Я.Посельский. Правда, Вертов упомянул Лебедева, но острие удара направил не на него, а на себя: мол, это я, Вертов, виноват в том, что не ответил на лебедевское стремление превознести меня, «мой детский лепет». Так сказать, вы требовали от меня этого бреда, этого абсурда, так получите!..

Единственный реальный смысл собрания документалистов и очередной кампании, составной частью которой собрание являлось, подлинный смысл бесчисленных кампаний «борьбы с...» можно уподобить поиску черной кошки в темной комнате, при том, что заведомо известно: никакой кошки в этой комнате нет.

Умница, один из культурнейших и образованнейших среди документалистов людей, воспитанник семейства Луначарских, человек ироничный и, как мне иногда казалось, не без налета приобретенного от времени цинизма, Леонид Михайлович Кристи обозначил эту ситуацию с совершенной откровенностью. Правда, слова Кристи «озвучил» другой оратор, но это, разумеется, ничего не меняет. «Я спросил Кристи, — сообщает для чего-то (из протокола не совсем ясно, для чего именно) режиссер Леонид Варламов, — будет ли он выступать? Он ответил: «Не знаю, так как не знаю, есть ли у нас космополиты».

Судя по протоколу, на эти слова никто не отреагировал. Такое впечатление, что они промчались мимолетом, хотя, возможно, кто-то на мгновение задумался над этой опасной шуткой. Но и тут же подавил дальнейшие размышления, инстинктивно почуяв: эдакие размышления могут завести туда, откуда нет возврата.

Отражая фантомную суть этой и других подобных кампаний, протокол зафиксировал и нечто новое по сравнению, скажем, с невиданной по размаху предвоенной кампанией борьбы с «врагами народа». Коротко говоря, главное заключалось в том, что народ все-таки умнел. Протокол то и дело дает почувствовать, что большинство участников собрания ощущают себя втянутыми в некую игру, в которой соблюдение правил игры важнее ее итогового смысла. В первую очередь это, естественно, подтверждается вслух высказанным сомнением Кристи. Но не только. Еще и тем, что колебавшийся Кристи (выступать или нет?) все-таки выступил. Думается, именно потому, что как только его посетило сомнение, а значит, и возникло понимание разворачивающейся игры, он сообразил: выступать надо! Подгонял, как и во всех подобных случаях, страх, чувство самосохранения. <…>

...Где-то в конце 40-х — начале 50-х годов Вертов в более спокойную минутку, когда не надо было искать вариантов текста покаянного-окаянного выступления, написал четверостишие: «Свои дачи. Свои задачи. Пусть неудачник плачет». Как видим, он уже неплохо понимал, что некие общественные задачи обменены на «свои». И не случайно выразил это в четверостишии, перефразирующем строки, посвященные «игре» и «игрокам». «А неигрок, неудачник, что ж, пусть он и плачет. Кляня, кля-яня-я сво-ою судьбу!»

Цинизм был неплохим способом психологической защиты в условиях дьявольской игры, в которую был втянут целый народ. Тяжелее всех было тем, кто не овладел правилами игры, у кого не получалось.

...Вертов, произносивший свою речь в полной тишине слабым, едва слышным голосом, ее не закончил. Ему стало плохо прямо на трибуне.

Кто-то бросился к нему со стаканом воды (многие, вспоминая, считали этот прилюдно поданный стакан воды — по тем временам — актом гражданского мужества). Вертова увели из зала, уложили на диван в кабинете директора.

Елизавета Игнатьевна Свилова, которая всегда была с Вертовым рядом, на этот раз не шелохнулась. Многие стали шептать ей, чтобы она подошла к мужу. Но она твердо ответила: «Я останусь здесь. Хочу знать, что вы еще скажете о Вертове». В интонации ее слов слышалось: что вы еще наговорите на Вертова.

Рошаль Л. Протокол одного заседания. // Искусство кино. №12. 1997