Существуют персонажи, чье воссоздание на экране требует особо проницательного чутья при выборе исполнителя. Свобода режиссерского видения осложняется сразу, еще до сценария, требованиями соответствия героя прочно сложившемуся, многомиллионному, многообразному представлению о нем. Меня всегда удивляет, если фильм о Ленине, о Пушкине, о Толстом — список можно продолжить — запускается в производство, когда еще нет актера на эту роль. Сценарий есть, группа работает, а где Ленин? Где Пушкин, Толстой?.. Как затрудняется тогда режиссерский поиск! Как подстегивает срок! Как дразнит и соблазняет компромисс! И порой пускаешь­ся в плавание, не натянув паруса. Из любви к герою, из уваже­ния к зрителю, пожалуй, не стоит браться за фильм, не найдя актера, о котором жарко мечтал на страницах сценария.

Но у меня-то сейчас речь идет не о тех, кто своими бес­смертными идеями, высокой патетикой деятельности или светом творчества своего вошел в историю человечества, не о тех великих, кто достоин вдохновенно-скрупулезных иссле­дований, где важным почитается все, от их духовного мира до черт лица. Речь идет о героях литературных, гением писате­ля надежно и, вероятно, навечно встроенных в жизнь людей — читателей.

И потому — Анна... Анна... Анна...

Однажды, где-то выступая, я встре­тил среди участников концерта Татьяну Самойлову. Она была молчалива, держалась в стороне. Черты лица ее оригинальны, нет в них общедоступной, всякому вкусу приятной, понятной «милоты». Угадывалась страстность и пе­чаль.

— Таня, — сказал я волнуясь, еще не зная, падаю ли в бездну или взлетаю к небесам. — Таня, — сказал я, — прочи­тайте «Анну Каренину».

— Я читала, улыбнулась.

— Прочитайте снова.

Она взглянула на меня внимательно и, ничем не выдав удивления, ушла. После первых своих фильмов и особенно после роли Вероники в фильме «Летят журавли» Самойлова познала и звонкую славу и забвение нескольких лет простоя. Как она потом призналась, ее тогда больно задело и даже показалось случайным мое обращение к ней.

Едва было опубликовано в печати о предстоящей постановке фильма «Анна Каренина» и фото Татьяны Самойловой в главной роли, посыпались письма со всех концов страны. Писали люди самых разнообразных профессий независимо от пола и воз­раста. Актрисы и просто красивые женщины, претендующие на роль Анны Карениной, присылали свои фотографии.

В пожеланиях, а то и в требованиях высказывались вкусы, представления, мечты об облике Анны, чаще всего несовмес­тимые с Толстым. И с современностью тоже. Ведь исторический ход жизни приносит и новые идеалы женской красоты. Тому свидетель вдохновенный — вся мировая история реалистической портретной живописи. Я имею в виду не эстетическое направление, в крайности своей доходившее до самозабвенной, до сногсшибательной деформации модели в споре с традициями, — я полагаюсь на те женские портреты, в которых реалистичность художественной манеры отражает не только сокровенное видение художника, но и подсказку действительности. И сама по себе натура и глаз художника не стабильны, покоряясь изменчивости эпохи.

Модель создается природой, вырабатывается географиче­скими и национальными особенностями и оттеняется совре­менностью. К ней устремляется и бытовой грим женщины, как моду лансируя то глаз круглый, то дерзко удлиненный черным штрихом, то яркую «вампирность», то бледность хрупкости...

На Севере и на Юге, на Западе и на Востоке ставили или воображали Анну Каренину, и была полярно различна внешняя выразительность Анны. И если в историческом фильме соблюдается верность костюмам, обстановке, всему предметному миру, восстанавливающему достоверный экстерьер прошлого, то восприятие женского лица часто диктуется современностью и, как ни странно на первый взгляд, не нарушает реальности воссозданной эпохи.

Мне пришлось в статьях, в интервью, в устных выступлениях и в письмах объяснять свое решение, спорить, убеждать или благодарить за одобрение...

(Впрочем, тем дороже были письма, полученные Самойло­вой после демонстрации фильма на экране. Поздравления, восторги, а в некоторых письмах даже извинения по поводу первоначально высказанных сомнений.)

Бурный интерес радовал как свидетельство взволнованного внимания к роману, но это внесло дополнительные, угрожающие трудности в нашу задачу. Если на экране действует персонаж, до того зрителю неведомый, актеру легче покорить зрителя, внушить ему чувство доверия к единственно возможному пред­ставлению о герое.

Эмоциональный заряд, заложенный в романе Толстого, вызывает пылкую привязанность к Анне, читатель преисполняет­ся к ней восторженной любви и сострадания, а глубина, убеди­тельность, уверенность психологических проникновений автора рождает в воображении читателя «свой», дорогой и непри­косновенный облик героини. Эта заранее состоявшаяся персонификация досадно отяго­тила режиссера и актрису, стремившихся создать единый, визуально и эмоционально общий для всех художественный образ Анны.

Предварительная репетиционная работа с Самойловой стала для меня подготовкой к бою с предубежденными противника­ми, пылко охраняющими «свою» Анну.

Кстати, подобные трудности нередки при экранизации классических произведений, получивших мировую известность.

Где-то я читал о том, как одну девочку привели в зоопарк и, увидев льва, она разочарованно промолвила: «Но он совсем и не похож на льва». Живой лев пал, поверженный, перед воображаемым, «своим».

Разумеется, проще всего, угождая общеприемлемому, пригласить красивую актрису, то есть с внешностью, отвечаю­щей издавна установившимся канонам. Но тут я бы нарушил толстовское представление: «Анна не являла собой типичную красавицу петербургского света».

Лицо ее, как известно, в некоторых чертах было подсказано автору портретом дочери Пушкина, Марии Александровны Гартунг.

О внешности Анны: «...было что-то ужасное и жестокое в ее прелести...» — писал Толстой.

И притом: «Анна была непохожа на светскую даму или мать восьмилетнего сына...», «Кити чувствовала, что Анна была совершенно проста и ничего не скрывала, но в ней был другой, какой-то высший мир недоступных для нее интересов, сложных и поэтических». Все это создавало пленительное своеобразие и загадочность.

Из описаний Толстого Анна казалась мне близкой актер­ской индивидуальности Татьяны Самойловой.

Актеры по-разному, по-своему способны жить в образе, сообщая ему восторг убедительности.

Есть киноактеры, которые, укрыв свое естество под при­думанной маской, не меняют вида и характера раз навсегда созданного ими персонажа, занимательно проявляющего себя в различных сюжетных комбинациях.

Есть актеры, превосходно играющие только себя в разных обстоятельствах, используя особенности своей физической конституции и врожденное артистическое обаяние. От совпа­дения индивидуальной природы с предложенным характером на экране возникает достоверный художественный образ. И в том и в другом случае зрителя увлекают чувствами и размышлениями по поводу различных жизненных ситуаций, в которые попадает именно такой, заранее заданный чело­век.

Есть актеры, обладающие колдовством перевоплощений, щедро расширяющим диапазон их актерских интерпретаций. И тут дело не только в профессиональном мастерстве или в лице, счастливо поддающемся любому гриму, что для экра­на тоже имеет значение, — дело, очевидно, в психологических тайниках характера, в природных особенностях дарова­ния.

В своей режиссерской практике мне приходилось сталки­ваться с актерами различного склада и различной творческой приспособляемости к особенностям задуманного художествен­ного образа.

Какова же Татьяна Самойлова?

По моему разумению, она не относится ни к тем, кто легко и виртуозно перевоплощается, ни к тем, кто играет только себя. Но благодаря какой-то своей особой психической структуре всем ее персонажам свойственна душевная напол­ненность, свойствен интеллект и во всем — скрытая, одухотворенная страстность. Разумеется, проявление таких значительных особенностей актерской натуры во многом зависит от сценар­ной характеристики образа, от событий, в которых действует актриса.

Удача в актерской судьбе не так уж часто бежит навстречу, Глубоко и пронзительно затронула и запомнилась Самойлова в роли современной девушки Вероники; ничто из сыгранного ею после фильма «Летят журавли» не затмило Веронику, прочно и надолго сроднившуюся с Самойловой в представлении людей. Не потому ли столь сенсационно прозвучало ее появление в роли Анны Карениной? И главное, не потому ли так поначалу недоверчиво отнеслась сама она к моему предложению, к своим возможностям как актрисы? В этом, я думаю, сказы­вается какая-то горделивая честность и скромность Самойло­вой.

По моим наблюдениям, она принадлежит к тому типу актрис, которые прежде всего испытывают безграничное желание сыграть именно эту роль, потом, окончательно пленившись предлагаемым образом, испугаться его глубины и эмоциональ­ного величия и, лишь постепенно и благоговейно приблизив­шись, дойти до отождествления с собой. Все постепенно, через муки познаний, сомнений, тягостного самоконтроля и влюблен­ности в свою роль. Я говорю об этом свободно, потому что через все это Самойлова проходила на моих глазах.

Съемкам ее в роли Анны Карениной предшествовала наша с ней неторопливая, настойчивая работа. Разумеется, по своим ощущениям, по кругу своих интересов, по своим житейским навыкам и манерам Вероника была куда ближе Тане Самой­ловой, чем блестящая дама конца прошлого столетия. И в то же время ни о какой пустой внешней имитации не могло быть и речи. Чувства, мысли и способ их выражения должны быть «обжиты», естественны, органичны. И ни в коем случае нельзя было терять той особенной, самойловской неповторимости, через призму которой оживала выразительная индивидуаль­ность Анны.

А потом... многочисленные письма, хвалебные рецензии и премьерные овации, задыхаясь, летели навстречу актрисе...

Зархи. А. Мои дебюты. — М. Искусство. 1985.