Ночь...
За окном шумят вётлы. Их стволы нависают над рекой, причудливо огибающей пионерский лагерь. Бывает, ночью у Дмитрия Лопухина во сне судорожно замрет сердце, и что-то неизвестное чудится ему в этом шуме, что-то пугает, но к утру, когда светлеют небеса, когда на заре вступает первая настойчивая птица, шум этот уже не вызывает смятения, слышится сквозь него невнятное лепетание воды на перекатах, а когда восходит солнце, тогда из шума воды, листвы и ветра за окном рождается музыка — Лопухину, спящему, кажется, будто она возникает в нем самом, будто она, эта музыка, приподнимает его в воздух и он парит, словно птица, свободно отдаваясь полету, и ночь вокруг него тает и сизой дымкой сворачивается в сырых зарослях крапивы, дягиля, каких-то белых, дурманно пахнущих цветов у самой реки...
Появляются стены палаты и окно с будильником и букетиком нежных полевых цветов в стеклянной банке, который неизвестно кто меняет почти каждое утро.
Рвется на волю, хлопает на ветру белая занавеска.
За окном шумят столетние вётлы, тонко поет горн...
По утрам бывшее имение графа Курепина, в котором теперь помещался пионерский лагерь, наполняло детскими голосами.
— Внимание... — разнесся по всему лагерю голос из хрипловатого громкоговорителя. — Внимание! Говорит радиоузел пионерского лагеря «Лесной остров». Сегодня в десять часов по лагерю проводятся поотрядные пионерские cборы...
В маленькой дощатой радиобудке сидели радист, хлипкий мальчик в очках, и вожатый Сережа.
И здесь перед ними стоял букетик полевых цветов в банке.
— Явка всех пионеров строго обязательна. Спасибо внимание, —сказал радист в микрофон и щелкнул выключателем. — Ну как? — повернулся он к вожатому и поправил свои очки у переносицы, где они были скреплены изоляционной лентой.
— Хорошо, — сказал Сережа и пожал плечами.
— Извините, только дикция у меня плохая.
— Почему? Не нахожу, — Сережа опять пожал плечами и улыбнулся мальчику. Дикция у него действительно была плохая.
— А вот и наши, пожалуйста. — кивнул головой по направлению к танцверанде маленький радист. — Первый отряд.
На танцверанде собрался весь первый отряд. Кто бродил между небрежно расставленных скамеек, кто сидел на эстраде, где стояло пианино, а двое ребят катались вокруг веранды на неизвестно откуда взятом велосипеде
— А вы наш вожатый? — поинтересовался радист.
— Вообще-то, да. Хотя, понимаешь, это не совсем моя прямая профессия. Я, видишь ли, по профессии скульптор, а вовсе не педагог. И оттого я вас, честно говоря, боюсь.
— Ну, это вы зря. Пообживемся, пооботремся, и все будет нормально, — успокоил радист.
— Надеюсь, — вздохнул вожатый. — Слушай, а ты вообще тут всех знаешь?
— Ну откуда же всех! — удивился радист. — Правда,
кого-то знаю по прошлому сезону, кого-то по школе, а многие новички.
— Ну, а ты мог бы, ну... — вожатый замялся. — Ну вот
расскажи про кого знаешь. Ну просто, кто есть кто.
— Кто есть кто? — переспросил радист. — Пожалуйста. — И совсем как вожатый, пожал плечами.

Кто есть кто? Первый день
— Только у меня зрение слабое, — извинился радист, — и я, по обыкновению, биноклем пользуюсь.
Он достал откуда-то снизу большой бинокль и посмотрел в него на танцплощадку, где все еще продолжалась кутерьма.
— Биноклем... —усмехнулся Сережа. — Очень мило.
— Так, — сказал радист, настраивая бинокль по глазам. — С кого бы начать. Ну вот... — В его поле зрения попала светловолосая девочка, игравшая на пианино. — К примеру, у рояля — Загремухина.
Девочка, словно почувствовав взгляд, обернулась, конечно же, не поняла, кто на нее смотрит, поскольку радиобудка была далеко.
— Семь классов музыкального образования, а больше всего на свете любит «Собачий вальс». Слышите? — повернулся он к Сереже.
Веселый «Собачий вальс» доносился и сюда.
— Слышу.
— А это ее наперсница, — перевел бинокль в сторону радист.
— Наперсница? — переспросил Сережа и глянул на радиста.
— Ну да, наперсница. Вон, — указал он биноклем, — Та, что книгу читает.
Девочка в венке из полевых цветов меланхолично ела грушу, листая книгу на французском языке.
— «Письма любви», — перевел про себя заглавие Сережа.
— Ерголина Ленка, — продолжал радист. — Чрезвычайно образованная девица. Читает на трех языках, и ничего ей не нравится.
— Почему? — удивился вожатый.
— Бог ее знает. Акселерация.
— А-а!
Ерголина закрыла книгу и медленно двинулась к пианино. Она положила книгу и села рядом с Загремухиной. Теперь они играли в четыре руки.
— А «Собачий вальс» тоже любит, — злорадно сказал радист. — Тут они молодцы, виртуозы! О-о! — Радист поймал кого-то в бинокль. — Лопухин. Духарной малый!
— Какой? — не сразу расслышал вожатый.
— Духарной.
Лопухин, четырнадцатилетний подросток, украсив себя листьями, как папуас, скакал посреди танцевальной площадки. В руках у него были палка и камень. Он бормотал что-то себе под нос, иногда выкрикивая нечто нечленораздельное.
Рядом, скрестив руки на груди, стоял парень в соломенной шляпе с тоненькой голубой ленточкой по тулье.
Девочки у пианино, продолжая играть, оглянулись на Лопухина.
— Ты все такой же идиот, — печально сказала Ерголина. — Сколько тебя знаю — не меняешься.
— От такой и слышу, — обиделся Митя Лопухин и прекратил свой нелепый танец.
— Очень остроумно! — Ерголина отвернулась к пианино. 
— Как могу! — выкрикнул Лопухин.
— Брось, Лопух — сказал парень в шляпе, не меняя своей олимпийски спокойной позы. — Не связывайся ты с ней!
— А рядом — Фуриков, — пояснил радист вожатому Сереже. — В шляпе. Видите?
— Вижу. 
— Черный гений.
— Почему?
— Да так. Разрешите? — Радист забрал у вожатого бинокль, который дал ему за минуту до этого. — А это — Лебедев Саша. Жуткий авантюрист.
По танцверанде шел белобрысый маленький мальчик в сером пиджачке, который был ему чуть велик, в таких же брючках и коричневых сандалиях в дырочку. Он подбрасывал и ловил свою кепку.
— А со стороны он похож на ангела, — удивился вожатый.
— Он и есть ангел, — сказал радист, поправив очки. —                    Ангел-авантюрист.
— А сидит кто? — спросил вожатый про парня, к которому подошел Лебедев.
— Лунев. Он у нас самый старый. Безукоризненный ум. А Саша Лебедев — золотой человек.
— Понятно, — сказал Сережа и отчего-то тяжко вздохнул.
Лопухин сидел на ограде танцверанды и, поплевывая на платок, стирал с лица намалеванные усы и бородку. Рядом полулежал Фуриков.
К ним подсел вожатый Сережа.
— Лопухин, тебе сколько лет? — спросил он.
— Четырнадцать. А что? — удивился Лопухин.
— Ничего. — сказал Сережа, а потом добавил: — «Я рожден с душою пылкой, я люблю с друзьями быть, а подчас и за бутылкой быстро время проводить».
— Это вы к чему? — поинтересовался Лопухин.
— Это не я. Это Лермонтов Михаил Юрьевич. Ты знаешь, в пору сочинения этих виршей ему как раз стукнуло четырнадцать. И вообще, при некоторой доле развязности его запросто можно было кликать Мишкой. Впрочем, тогда называли Мишель. Тоже достаточно пошло. Верно?
— Я не знаю, — сказал сбитый с толку Митя Лопухин.
— Чего ж замечательного в этих стишках? Про бутылку какую-то... Я тоже так могу. Ну а Фуриков уж наверняка.
— Чего-о? — оглянулся Фуриков, услышав свою фамилию.
— Ничего, — ответил Лопухин. И Фуриков успокоился.
— Вполне возможно, — сказал Сережа.
Загремухина, сидя у пианино, видимо, слышала разговор.
— Смешно, — сказала она, посмотрев на Лопухина и дернула плечом.
— Или вот, — вспомнил Сережа, продолжая прерванный разговор. — «В коляску сел. Дорогой скучной, закрывшись в плащ, он поскакал, а колокольчик однозвучный звенел, звенел и пропадал...» Правда, ему уже пятнадцать. Koлоссальная разница? Верно?
— Я не нахожу, — сказал Лопухин и, плюнув на платок, продолжил свой туалет.
— Это печально, — вздохнул Сережа.

Эстрада на танцверанде была выполнена в традиционной форме раковины. Внутри раковины стояли стол, два стула. На столе поблескивал графин с водой. На одном из стульев сидел Сережа. Ксения Львовна, воспитательница пepвого отряда, стояла рядом и стучала карандашиком по графику.
Ребята спешно рассаживались по скамейкам.
Ксения Львовна была сухая, красивая еще женщина, в длинной юбке и игривой кофточке. На соломенной шляпке с плоскими полями, которую она носила, не снимая, был прикреплен букетик синеньких искусственных цветов. В общем, она походила на англичанку.
— Ну как, уселись? — спросила Ксения Львовна. Можно начинать?
— Можно, — ответил кто-то.
— Здравствуйте, дети, — сказала Ксения Львовна.
— Здравствуйте, — вяло откликнулись ей несколько голосов.
— А теперь поорганизованней! Здравствуйте, дети!
— Здравствуйте, — хором отозвались ребята.
— Очень хорошо, — сказала Ксения Львовна и обратилась к Фурикову. — Мальчик, сними, пожалуйста, шляпу, у тебя в ней дурацкий вид. А откуда эта шляпа?
Фуриков снял шляпу и неохотно объяснил:
— Шляпа? Отцовская. Он ее в Сочи купил. Для отдыха. А без шляпы разве лучше?
— Значительно лучше, — сказала Ксения Львовна. — Итак, для начала мы с вами должны выбрать председателя совета отряда. Я слушаю предложения.
Отряд дружно молчал. Стало слышно, как поют птички. 
— Ну, будем молчать или будем говорить? —    спросила Ксения Львовна срывающимся голосом и поджала губы.
Все молчали.
Вдруг поднялась одна рука:
— Можно я скажу?
Встала высокая рыжая девочка с короткой стрижкой.
— Говори, девочка, — поддержала ее Ксения Львовна. — Как твоя фамилия?
— Заликова, — ответила та.
— Очень хорошо. Говори, Заликова...
— Товарищи, — громко начала Заликова, — нечего скрывать, что все мы друг друга знаем пока мало. Но по школе я хотела бы предложить Глеба Лунева. — И Заликова посмотрела на него.
Лунев сидел рядом с Ерголиной, которая так и не сняла венка.
— Заликова, — сказал Лунев, — кто тебя за язык тянет?
— Ну чего? — не поняла Заликова. — Bo-пepвых, Глеб хороший товарищ, а самое главное — это то, что он в этих делах имеет большой опыт. Тут он, можно сказать, собаку съел.
— А как звали собаку? — спросил Лопухин с места. Он сидел рядом с Лебедевым.
— А как тебя зовут, мальчик? — поинтересовалась Ксения Львовна.
— Лопухин.
— Еще одна реплика с места, Лопухин, и ты пойдешь гулять в лес, — предупредила Ксения Львовна.
— Пардон, — сказал за Лопухина Саша Лебедев.
— И еще, ребята... он... ну, представительный, что ли, — продолжала Заликова, поглядывая на Глеба Лунева. — Так сказать, лицо отряда...
— Красивое лицо отряда, — вставил Фуриков.
— И спина отряда, и плечи отряда, и зубы отряда... — перечислил Лопухин.
— Лопухин, на все время собрания я лишаю тебя слова, — возмутилась Ксения Львовна. — Что же касается предложения Заликовой, то оно хорошее. Но кандидатуру Глеба Лунева давайте мы с вами прибережем для другого поста, более значительного. Я думаю, что Глеб Лунев вполне может потянуть дружину.
— Простите, Ксения Львовна, — вежливо перебил Глеб и встал, — я, конечно, благодарен вам, Ксения Львовна, за доверие, и тебе, Заликова, за хорошие слова, и тебе, Лопухин, за дружбу, но, Ксения Львовна, я, между прочим, на отдыхе и снова корячиться на дружине ну честное слово, не ногу. Я очень за зиму устал.
Глеб сел.
Помолчали. Опять прорвались птички со своим невинным щебетом.
— Он прав, — вдруг сказал Фуриков. — Он тоже человек, не лошадь. Ему тоже отдых нужен.
— Ну, на отряде-то, Глеб, я думаю, ты не перетрудишься? — обиженно спросила Ксения Львовна.
— Ладно, — сказал Глеб. — На отряде не перетружусь.
— Голосуем.
Все подняли руки.
— Единогласно. Похлопаем, — сказала Ксения Львовна. И все похлопали.

Большие белые камни известняка лежали в траве, как стадо отдыхающих животных.

Белый камень
Лагерный мерин Цезарь, запряженный в телегу, отдыхал неподалеку.
Мужская часть первого отряда во главе с Сережей стояла посреди поля. Было жарко, где-то высоко в небе пел одинокий жаворонок.
— Вот, Сергей Борисович, — сказал Лебедев. — Это остатки курепинских каменоломен.
— А кто такой Курепин? — поинтересовался вожатый.
— Граф, — уважительно пояснил Лебедев. — Это все его бывшее — и парк, и река, и усадьба...
— Ясно, — осмотрелся Сережа.
— Может быть, вот этот возьмем, — предложил Лебедев, и ткнул пальцем в светлый камень, лежавший в траве почти рядом.
— Нет, этот нельзя, — покачал головой Сережа.
— Почему? — удивился Лебедев.
— Потому что, Лебедев, боги дремлют в глубине мраморных плит! — весело ответил Сережа. — Это сказал не я. Это сказал один замечательный мужик — скульптор Микеланджело.
— А-а! — протянул разомлевший на жаре Фуриков.
— Бе-е! Дай договорить, — оборвал его Сережа.
— Извините.
— Вообще, каждый камень имеет свою душу, — продолжал Сережа.
— Душу? — переспросил радист в очках.
— Да, душу. Каждый камень в себе несет что-то. И каждый — разное. Камни, как люди...
— Люди? — удивился Фуриков.
— Ну да. Ну... бывают твердые люди?
— Бывают, — ответил Фуриков.
— Это гранит. Понимаете? Бывают светлые и мягкие —    это мрамор.
— Точно, мрамор, — подтвердил Фуриков.
— А бывают воздушные, понимаете? — Сережа гляну Лебедева, который, наклонив голову, его внимательно слушал. — Это известняк.
— Ну а я, к примеру, какой камень? — спросил Лебедев.
— Ты?! Ты, Лебедев, пока булыжник, хотя похож на гальку. Однако и в тебе дремлет душа.
— А чего это она все дремлет? — спросил Лебедев серьезно, но все рассмеялись, и тогда сам Лебедев тоже к ним присоединился.

Всей гурьбой тащили за веревку, раскачивая вросший в землю камень.
— Раз, два, оп-па! — командовал Сережа.
Наконец камень подался.

Потом Цезарь неторопливо перебирал ногами, Сережа вел его по уздцы. На телеге, обняв большой камень, сидел Лебедев и тараторил без умолку:
— Оп-па, оп-па, вот тебе и оп-па! Ничего себе — камушек. А вы говорили: галька, булыжник, а это целая тонна.
— А зачем вам этот камень? — спросил Фуриков Сережу.
— Да я у вас тут поработать хочу.
— Хотите совет? — встрял Лебедев.
— Давай.
— Изобразите Фурикова, в шляпе или без, и у вас получится, можно сказать, надгробный монумент.
Все дружно рассмеялись.
Было жарко, над полем летали стрекозы и где-то высоко в небе все заливался одинокий жаворонок.

Митя нырнул в воду. Тело обожгло холодом.
Он открыл глаза и увидел тонкие свои белые руки. Цепь призрачных пузырьков срывалась с пальцев, стремительно проносилась мимо, исчезая в зеленоватой воде.
Потом дыхание кончилось.
Митя вынырнул среди купающихся ребят. На плече его болталась случайно вырванная лилия.
— Сатир! — радостно крикнул ему Лунев, громко хлопнув себя по голой груди, потом счастливо рассмеялся.

Обхватив голову руками, Митя ничком лежал на раскаленном песке. Этим летом он загорал впервые.
Рядом в длинных черных трусах возлежал маленький радист.

Солнечный удар
Митя лежал долго, почти не шевелясь, а солнце жгло нестерпимо.
Неподалеку, на купальне, царило безудержное веселье. Пение, свист и рев долетали сюда. Фуриков и Лунев танцевали на мокрых мостках танго. Фуриков был в трусах, но, как всегда, при шляпе. Публика была счастлива. Играли на губах, присвистывали, били ритм пятками о доски.
Митя прикрыл глаза, потом открыл их снова — в воздухе висело знойное марево, очертания предметов вдали расплывались.
А там, на купальне, все веселились.
Фуриков с Луневым всё танцевали.
Вдруг кто-то из них поскользнулся — и оба упали в воду.
Лебедев бросил им надутый черный баллон, молодая докторша в белом халате — спасательный круг.
Всем было весело.
Намокшая шляпа с голубой лентой плавала на успокаивающейся воде...
Митя закрыл глаза. Он все лежал неподвижно под жарким, одуряющим солнцем.
Еще раньше, когда тело было мокрым, к его спине, к голеням прилип песок, теперь же Митя давно высох, песок так и лежал на нем, не ссыпаясь.
Докторша объявила в рупор:
— Ребята! Поднимайтесь, собирайте вещи. Купанье окончено. Обед! Обед!.. На обед!
— Лопухин, ты похож на руину! — услышал Митя веселый голос Глеба Лунева. — Вставай, пошли обедать. Слышь, Лопухин, пошли.
— Сейчас, — пробормотал Митя, но с места не сдвинулся.
Глеб прошел мимо, зацепился рукой за сук ивы, свисающий над песчаной отмелью, подпрыгнул и исчез в кустах.
Мимо, на ходу надевая штаны, пробежал маленький радист.
Митя еще долго слышал хруст под подошвами их башмаков, который все удалялся, удалялся и, наконец, пропал совсем.
Тело сильно жгло солнцем, раскаленное темя ныло, но глаз открывать не хотелось, хотелось почему-то спать. Митя совсем одурел под солнцем.
Наконец Митя перевернулся, чувствуя, как ссыпается с него раскаленный песок, потом медленно встал.
Все ушли обедать. Вода в заводи успокоилась. Купальня была теперь пуста. Она вся лежала в тени большого дерева, отсюда, из жары, казалась прохладной. Ивы на том берегу касались ветвями воды. Они походили на легкие зеленые обблака, не имеющие веса и лиственной плоти.
Какая-то тоненькая девочка в прилипшем к мокрому телу сарафане полоскала с мостков ноги. В воде медленно расходились круги.
Чуть покачивались на воде плоские мокрые листы купальниц.
И девочка, и купальницы, и дерево, и вода — все показалось вдруг Мите невыразимо прекрасным. Такой красивой картинки не доводилось ему еще видеть никогда в жизни, даже музыка вдруг почудилась ему.
— Чего это я, дурак, — сказал Лопухин сам себе. — Это же просто Ерголина.
И вдруг всплыла другая картинка. Он вспомнил, как она в венке из полевых цветов читает книгу, изредка поднимая голову        и о чем-то, видимо, раздумывая.
— А-а-а. Это жара! — догадался он.
Девочка у стеклянной двери купальни поправляла волосы, скинув острые локти вверх, она закалывала волосы сзади, а черный квадрат стекла двери отражал ее лицо.
— Это Ерголина, — подумал вслух он. — Я же ее тысячу лет знаю.
Музыка играла громко.
Митя видел Ерголину, будто была она совсем близко. И музыка и это чудное лицо — все вызывало в Мите сильное и безотчетное волнение, которого раньше испытать ему не приходилось.
Тело горело, и раскаленное темя все ныло под прямыми жаркими лучами полуденного солнца.
Картинка вдруг расплылась, стала туманной...
Митя покачнулся и некрасиво упал на песок.

Митино лицо медленно проявилось на белом полотне подушки. Веки вздрогнули, приоткрылись. Спекшиеся его губы были плотно сжаты.
На лбу лежала повязка, и тонкая струйка ледяной воды медленно стекала от виска к подбородку, по шее и скатывалась в ложбинку между ключицами.
В небольшой комнате медпункта царил полумрак. В этом маленьком зале курепинского особняка стены были расписаны зеленоватыми фресками. На стенах, поверх росписи, висели медицинские плакаты.
Докторша склонилась над Митей и легонько пошлепала его по щеке. Медленно он стал осознавать, где находится, а то ему все еще казалось, будто он лежит под горячим солнцем на песке.
Он, как был у пруда в одних трусах, лежал на длинной кушетке и горячим своим телом ощущал холодок клеенки.
— Ну вот и хорошо, — сказала докторша, увидев, что он пришел в себя. — Вот и прекрасно. Как ты себя чувствуешь?
— Хорошо, — сказал Лопухин и проводил взглядом докторшу, которая села за стол и стала что-то писать.
— Правильно, — подняла глаза на него докторша. — А отчего бы тебе чувствовать себя плохо? Верно?! Можешь сесть, если хочешь.
Митя сел. Кушетка стояла у стены. На стене были нарисованы  какие-то деревья, коровы на лугу и пастух с дудкой, но краски полуобсыпались. Босые ноги ощущали чисто вымытые доски пола, тоже, как и кушетка, прохладные.
— Тебе сколько лет? — спросила докторша.
— Четырнадцать.
— Фантастика. Встань-ка сюда.
Лопухин подошел к стойке с цифрами и делениями.
— Что?! — спросил он.
— То, что со всеми вами происходит. Ты выглядишь на шестнадцать. Так... — сказала она, приподнимаясь цыпочках, пытаясь рассмотреть цифру над его головой. — Ну-ка, присядь, за тобой не видно.
— Сколько? — поинтересовался Лопухин
— Сто семьдесят пять.
— Много? Мало?
— Много, — сказала докторша и опять села что-то писать. — Но это не имеет ровно никакого значения.
— Почему?
— Потому что у всех у вас это одна только видимость.
— Что — видимость? — спросил Лопухин и присел рядом.
— Плечи теленка, сердце ребенка. Впрочем, это тоже видимость. Головой не ушибался?
— Нет еще, — сказал Митя.
— Хорошо. — Докторша опять записала в карточку.
— А что это со мной было? — поинтересовался Митя.
— Ничего страшного. Просто солнечный удар. Организм слабенький, городской. Вот и перегрелся.
— Это все?
— Все.
Докторша протянула Лопухину пачку таблеток.
— Это что? — удивился он.
— Кальций. Ты его попей, он укрепляет.
— Ладно, — согласился Митя.
— Теперь ступай в палату и полежи. Вечером зайди.
— Хорошо, — опять согласился Лопухин.
— И еще я попрошу, чтобы тебе давали два вторых. А? — окинув его взглядом, сказала докторша.
— Ладно. Спасибо, — вяло поблагодарил Митя.
— А вообще, ты голову сверху кепкой прикрывай, в жару хорошо помогает, — посоветовала докторша.
— Хорошо.
Докторша мыла руки под краном.
— И ничего не бойся, Лопухин, — напутствовала она. — С точки зрения медицины это совершенно не опасно. 
— До свиданья, — сказал Лопухин, выходя из изолятора.     
— До свиданья. Лопухин, — кивнула ему докторша.

Застегивая рубашку, Лопухин ступил в маленький темный коридорчик, в конце которого ярко горел квадрат стекла входной двери.
В стекле, будто в раме картины, был виден кусок сада. Вернее, малая часть его: куст жасмина, росший перед дверью, да голубевший над ним кусочек неба. Солнце скрылось, на листву легли мягкие тени.
У куста стояла та самая девочка.
— Что ж такое? — подумал вслух Лопухин. — Солнца нет, а это Ерголина.
Девочка стояла у куста, машинально перебирая в руках листья
— Это просто Ерголина, я же ее тысячу лет знаю, — опять подумал он привычно вслух и вдруг почувствовал, как волнение возвращается к нему, а вместе с волнением возвращается и музыка.
Он потоптался в нерешительности в коридоре, потом открыл дверь вышел наружу, на крыльцо. Прислонился к косяку двери Лена Ерголина стояла совсем рядом. Они молча смотрели друг на друга.
— Лопухин, милый, — ласково сказала она и шагнула к нему.
Теперь она оказалась совсем близко, так близко, что Митя почувствовал воздух, движимый ее дыханием. Кровь отчаянно колотилась в висках.
— Как же ты меня напугал, — вздохнула она. — Я гляжу, кругом пусто, а ты лежишь. А вокруг никого, только листья шумят. Я подумала, что ты умер, Митя. Тебе и сейчас нехорошо. Да? — спросила Лена с участием и, подвинувшись к нему еще чуть-чуть, тыльной стороной ладони дотронулась до его щеки.
— Господи, да ты весь горишь! — удивилась девочка, но руки не отняла. — Тебя, верно, зря выпустили?..
— Нет, — ответил он тихо.
Куст жасмина был недвижим за ее спиной.
По-прежнему солнца не было.

Спускался вечер. В безветрии сгущались тени. В небе проступил прозрачный серпик молодого месяца, зажглась первая звезда.
Перед эстрадой-раковиной, которую окружали большие,  чернильно-синие сейчас кроны старых вётел, было натянуто белое полотно, от нижних концов его тянулись вниз две веревки. «На растяжках» сидели Фуриков и Лебедев.
Бледный экран едва шевелился от слабого движения воздуха, мерцал в вечерней мгле. Вдруг он вспыхнул, ярко осветившись.

Улыбка в сумерках
На полотне — а светлый месяц был выше — проступили черты прекрасной девушки, спокойно сложившей руки перед собой. За ее спиной текла река. Берега были низкими, пологими, в воде же рождались водоросли, прорастали во влаге и цвели. У реки стояло одинокое дерево, за деревом открывались просторы. Казалось, отсюда виден был весь божий мир.
Первый отряд расположился на танцверанде. Лица были едва различимы в сгущающемся сумраке вечера.
Сережа сидел у столика, на котором был установлен диапроектор. Из объектива бил яркий луч, в нем невесомо кружилась вечерняя мошкара. Митя Лопухин сидел неподалеку от Сережи. Молча глядел на чуть колеблющуюся тряпицу, на девушку, которая в соседстве живых деревьев вдруг стала казаться живой.
Она улыбалась.
— Это кто? — спросила какая-то девочка из темноты.
—  Ты что? С Луны свалилась? — ответил ей мальчишечий голос. — Это Джоконда.
— Мировой шедевр, — добавил кто-то.
— Эту картинку, Сергей Борисович, мы знаем, — заглянув на экран сбоку, сказал Фуриков.
Несколько человек засмеялись.
— Хорошо, — сказал Сережа. — Ну, а кто расскажет, что видит?
Все внимательно посмотрели на экран.
— Давайте я расскажу, — подняла руку Заликова.
— Пожалуйста, — согласился Сережа.
— Это девушка, которая сидит у реки, — начала было Заликова и смолкла.
— Все? — спросил Сережа.
— Все, — ответила Заликова.
— А вы, Сергей Борисович, чего видите? — поинтересовался Саша Лебедев.
— Ну, хватит туману напускать, — взорвался маленький рыжий мальчик. — Сергей Борисович видит то же, что и Заликова, а Заликова видит Фурикова.
— А Фуриков ничего не видит, — закончил сам Фуриков. — Хотя ему тоже очень хотелось бы поглядеть.                                            И Джоконда снисходительно улыбнулась вместе со всеми.
— В общем-то, Заликова во многом права... — издалека начал Сережа, и ребята затихли. — Это действительно девушка, итальянская девушка, которая, правда, отдыхает у реки. И вот уж скоро пять столетий она улыбается так. И самые лучшие на этой земле люди вот уж скоро пять столетий жарко спорят, доказывая про ее улыбку каждый свое.
Джоконда улыбалась, и казалось, она их слышит, отчего становилось немного не по себе.
— Бывает, что на доказательство уходит целая жизнь, вся судьба, но... так и умираешь... испускаешь дух в бессилии доказать что-то окончательное. Тогда... твои дети принимаются за все сызнова. Оттого улыбку Джоконды окрестили таинственной. — Сережа, мучаясь, подбирал слова. — Тайна ее улыбки сродни тайне самой природы.
— A в чем тут тайна? — спросила девочка. — Ну, улыбается себе человек и улыбается. Может, у нее настроение хорошее.
— Может быть. Вполне свободно, — сказал Сережа, глядя на экран.
— У меня мама так иногда улыбается, — сказал Лебедев. — Только очень редко. 
Все сидели и молча смотрели на Джоконду.
А Джоконда чуть шевелилась в теплом воздухе ночи и улыбалась им, и всем казалось, что все теперь всегда будет хорошо и что залогом тому эта улыбка в сумерках.
— Понимаете, — сказал вдруг Сережа, нарушив молчание, — однажды — это случается обыкновенно внезапно — ты вот так вдруг увидишь и реку, и деревья, и девушку, то, как она улыбается. Кажется, что ты и раньше все это видел тысячу раз, но в этот раз вдруг остолбенел, внезапно пораженный, как невообразимо прекрасна и эта девушка, и эти деревья, и эта река. И то, как она улыбается. Это обыкновенно означает, что тебя настигла любовь, — закончил Сережа, и слова его прозвучали в полнейшей тишине. Джоконда, глядя на него, сочувственно улыбнулась. Лопухин вдруг почувствовал непреодолимое желание обернуться, и он это сделал.
Через неясные фигуры товарищей он увидел прекрасное лицо Лены Ерголиной, обращенное вверх, к экрану. Рядом с ней, чуть подавшись вперед, сидел Глеб Лунев.
— Тебе чего, Лопух? — тихо спросил Глеб.
Лена тоже глянула на него.
— Ничего, — сказал Лопухин и отвернулся. В глазах у него потемнело.
Джоконда все улыбалась и, казалось, все видела и все поняла.
Звенели цикады в чутких сумерках.
По небосводу густо рассыпались звезды.

Лопухин стоял у глухого деревянного забора и что-то вырезал на нем ножом. Мимо проходил радист с большим овальным портретом Лермонтова. Радист остановился, наблюдая за Лопухиным.
— Послушай, — наконец сказал он. — Это ты чего написал?
— Где? — невинно спросил Митя.
— Да вот, — показал радист.
— A-а! Это... Это я еще не дописал.
— А чего хотел написать?
— Написать-то... — Лопухин вздохнул. — Ерголина — дура!
— Понятно.
— Это ты чего несешь? — в свою очередь поинтересовался Митя.
— Это? — переспросил радист, указав на портрет.
— Это.
— Лермонтов. Михаил Юрьевич. Как живой. Нравится? 
Они оба внимательно посмотрели на портрет.
— Ксения Львовна его велела к нам в палату принести, — объяснил радист. — Говорит, что из уважения к Сереже.
—    Почему?
— Я не знаю, — пожал пленами радист.
Они еще раз внимательно посмотрели на портрет.
— Слушай, а он на тебя похож, — вдруг обнаружил радист и даже раскрыл рот от удивления.
— Ну чего ты болтаешь! — сказал Митя.
— Да ничего я не болтаю, — настаивал радист.
— Ты что, серьезно?
— Серьезно, — захлебываясь от восторга, сказал радист. — Или ты на него, или он на тебя, но похоже. А ну-ка, встань сюда, голову поверни, — командовал радист.
— Да! Грандиозно! — закричал он. — Еще бы усы подрисовать.
И они рассмеялись.

Александров А., Соловьев С. Сто дней после детства. Киносценарий. М.: Искусство, 1976.