Был скучный мосфильмовский павильон, а стал маленький ботанический сад. Зелень, зелень, всюду зелень. Не в том смысле, что декорации дорого обошлись, хотя здесь явно не три копейки. А в том смысле, что красотища. Вымощенные дорожки, тут же фонтанчик с поросшей ряской водой, опять же девушка с кувшином.
На маленькой садовой скамеечке, поодаль от кинокамеры, сидит крупный мастер Сергей Соловьёв и, глядя в монитор, командует в микрофон: «Саня, опусти подбородок пониже. А ты, Таня, довернись до нас спиной. Еще. Еще. Вот так». Саня — это он Александру Абдулову, по-свойски, все ж старый друг. Про Таню и вовсе догадаться несложно: ужель какая другая Татьяна, кроме Друбич, может у него в кадре оказаться? Абдулов статен, сед и при усах а lа Александр Второй. Друбич юна, бледна, вся в темно-фиолетовом и при траурной вуальке: у ее героини-помещицы траур по мужу.
А герой Абдулова прибыл безжалостно изъять у несчастной старый должок ныне покойного. Но вместо этого, формулирует Соловьёв, «он вдруг почувствовал, как что-то внутри него начинает тренькать и бурчать. Ну, ощущать в себе звуки всяких лопнувших струн. Радости от лопанья он не испытывает, потому что знает, какой какофонией все это заканчивается. И все же влипает». Слово «влюбляется» Соловьёв из принципа не произносит. Говорит, что оно потасканное, опошленное и вообще нехорошее. У него даже в титрах фильма «О любви» никакой «любви» не будет. Предлог останется, а вместо нехорошего слова — алое сердечко.
Все это Соловьёв потом мне сформулирует и расскажет. Когда мы из усадебного дворика, который никакой не ботанический сад, переберемся в тихую китайскую комнату помещицы Друбич. Там сплошь антиквариат, соответственно, китайский: козетки, болванчики, ширмы, веера.
И бабочки под стеклом на стене, наверно, тоже китаянки. Потом я перестану мучить Соловьёва расспросами, и он как человек благодарный разрешит мне в одиночестве по дому побродить. Это, я вам доложу, дом. Там гостиная с изразцовой печкой, грубыми бревенчатыми стенами, резными стульями вокруг стола, граммофоном из красного дерева и многоуважаемым шкапом с банкой варенья 1891 года производства на полке. В ванной комнате — круглая ванна, в детской — бюстик Наполеона на столе и карта звездного неба на стене. А из этого окна — уже совсем не зелень лета, где Соловьёв руководит со скамеечки и Абдулов «влипает» в Друбич. Нет, отсюда вид на самую настоящую осень в соседнем дворике: парковые скульптуры, жухлые листья, голые деревья и львы, тоже неодетые, у входа. Два месяца все это дело строили. Прав, прав был многоопытный режиссер-классик, не буду называть по имени, который прогулялся, как и я, по павильону и по окончании экскурсии заметил Соловьёву: «Сорок пять лет я на „Мосфильме“, а такого еще не видел. Надеюсь, ты не полный идиот и потом заберешь все это на дачу». Что тут скажешь, опытный человек.
Тем временем готовятся снимать, как Абдулов «влипает» у кибитки. Оператор Юрий Клименко, который встал за камеру вместо заболевшего накануне съемок Павла Лебешева, слышит в микрофон ценное указание Соловьёва вделать ему эту сцену тупой «восьмеркой». И резонно отвечает: «А я тебе и делаю тупой, не острой». У Абдулова вроде бы ничего не бурчит и не лопается, вопреки режиссерским обещаниям, зато вдруг начинает тренькать мобильник. Но камера пока не включена. Клаус-Петер Шмитт, который на «Москве» звук писал, тоже пока ничего такого не пишет. Соловьёв откликается из-за столика: «Сань, сними трубку, а? Ты что, забыл? Это Астрахан, у тебя там через 5 минут съемка назначена. Танечка, не лезь в кадр, я тебя умоляю». — «Да я стою спокойно». — «Ну вот и стой».
Хорошо у них тут, в мосфильмовском поместье, весело. История меж тем будет невеселая. Не так давно три чеховских текста, по словам Соловьёва, слепились у него в новую пьесу, и он решил пересказать классика своими словами. Пересказывает он «Володю», «Медведя» и «Доктора», поэтому я пересказывать то, что пересказывает Соловьёв, не стану: вам ведь не лень книжку взять. Но будут там подозрения в измене, развод, страсть средних лет господина ко вдовице и страсть мальчика к молодой замужней даме, но ничего «такого» не будет. Все же Чехов, хоть и словами Соловьёва. Которыми он заставил говорить Александра Збруева, Екатерину Волкову, Евгению Крюкову, Кирилла Быркина и вышеупомянутых Друбич с Абдуловым — они как раз сейчас выясняют отношения в кадре.
«Я не успокоюсь, пока не прострелю ваш лоб. Вот этот лоб, который я так ненавижу. Струсили, да?» — «Да. Потому что вы мне нравитесь. Я в вас почти влюблен». — «Я вам нравлюсь? Вот это мило. Он еще смеет мне говорить, что я ему нравлюсь. Ступайте прочь, я вас ненавижу». — «Стреляйте, вы не можете понять, какое счастье умереть под взглядом этих чудных глаз. Погибнуть от пули, выпущенной из этого револьвера».
«Стоп! Гениально! — вступает третьим Соловьёв. — Саня, гениально! Юра, это у Абдулова глаза красные или у меня монитор такой?» — «Это у вас монитор», — отвечает Клименко.
Савельев Д. История о [любви] // Premiere. 2002. № 52. Октябрь.