УЛИЦЫ ГОРОДА У ДОМА МИТИ
Полдень. Жарко. Собачья площадка — старая уютная площадь на Старом Арбате — почти пустынна. Проехала поливальная машина. На одном углу двое рабочих дробят асфальт отбойным молотком, на другом — катком закатывают асфальтом яму. Лениво треплется флаг на резиденции американского посла. Из-за угла Илья выводит Александру. Входят со связанными за спиной руками в подъезд.

ПОДЪЕЗД
Звякнули стекла, и дверь парадного захлопнулась. В подъезде было полутемно. Навстречу им спускались санитары с носилками.
— Опомнись, Илья, — попросила Александра, обессиленно привалившись к стене спиной. — Сейчас же развяжи мне руки...
— Как же, как же! — ухмыльнулся мужчина в шляпе, двубортном костюме и галстуке. — И прекрати наконец называть меня Ильей.
— Как прикажешь тебя называть?
— Обыкновенно. По-человечески. Папой.
— Ха-ха-ха! — ненатурально захохотала Александра, слегка колотясь головой о штукатурку.
Илья грубовато взял ее за плечо, повернул к лестнице, подтолкнул в спину. Препираясь, они стали подниматься. В руках у Ильи был чемодан, а Сашины руки были действительно связаны за спиной.
— Ты достукаешься у меня, Илюша, — молола Александра, — ты доиграешься! С правами человека слышал какие крутые дела? Брежневские штучки кончились, адье, папа! Нас теперь бульдозерами не снесешь. Я про тебя, например, сегодня же в ООН напишу. Или Рейгану. Меня через сенат освободят. Путем космического телемоста с Верховным Советом. Вот ты опупеешь, когда тебя куда надо вызовут! (Изображает.) «Присаживайтесь! Вы чего волнуетесь? Как же не волнуетесь? Волнуетесь, волнуетесь... А почему руки дрожат? А ну, руки на стол! Дрожат! Где Александра? Молчим?.. Тогда сейчас по-другому разговаривать будем...» (Задумалась.) Хотя, нет. В период демократизации физическое воздействие пыткой при получении показаний, думаю, уже не метод. Они наоборот, где следует, наверное, сейчас очень ласковые. «Ты дочку Сашу куда это дел, ирод?» — они тебя спросят. «Ты что с ней позволяешь, отрыжка застоя? А ну, в глаза глядеть! Кому говорят — в глаза!» Кирпич в валенок и по кумполу... Хотя нет. Это тоже отрыжка...
Илья открыл дверь квартиры. Руки его слегка дрожали.

КОМНАТА БАБУШКИ
Илья завел Александру в комнату, вся мебель в которой была почему-то накрыта белыми простынями. Даже холодильник. Отец легко толкнул ее на одну из простыней. Под простыней оказался диван.
— Будешь жить здесь, пока бабушку не выпишут...
— А если ее через год выпишут?
— Будешь жить год.
Отец стянул простыню с холодильника, включил холодильник в сеть, открыл чемодан, стал заталкивать в светящийся ящичек продукты.
— Тебе плевать на всех, кроме твоего идиота. Хотя бы мать пожалей. Она страдает! Она, как только тебя видит, сразу принимает димедрол...
— Не только меня. Она как только что-нибудь живое видит, сразу принимает димедрол... Я иногда даже думаю — может, она так свой тайный кайф канает? Может, она димедрол пивом запивает? Может, она ночью в ванной столярный клей нюхает?.. Может...
— Я завяжу тебе рот.
— Завяжи. Потому что, пока у меня есть хоть какая-нибудь возможность, я буду говорить! Ты, повторяю, внук культа, отрыжка застоя! Я — дитя перестройки! Пусть даже внебрачное, пусть нелюбимое, но дитя. Я — за хозрасчет! Я — за самоокупаемость! Я — за самофинансирование! За самофинансирование я особенно! А главное — гласность, гласность и еще раз гласность! Перестройка — си, янки — но! Все — в буфет, я — в кино!..
Илья договорить не дал. Он действительно завязал ей рот платком. Теперь говорил он, Саша мычала.
— Пищу я тебе буду привозить. Наружу выбраться не пытайся, на врезные замки двери перекрою. На экзамены буду возить тебя сам. Первый — двадцать восьмого. Общая анатомия.
Он бухнул на стол анатомический атлас. Из чемодана вынул молоток, крюк. Аккуратно вбил крюк возле двери в стену.
— Развяжешься, когда я уйду. — Щегольски закрыл змейку чемодана. — Прощай.
Вышел.
Саша не шевелилась.
Тут же вошел опять.
— Господи, чуть не забыл.
Вынул из кармана нож, перерезал телефонный провод. Телефон положил в чемодан.
— Я надеюсь на твой здравый смысл.
Саша глядела в сторону. Хлопнула входная дверь.
Тишина установилась прочно. В комнате от простыней было светло. Саша прошла по комнате, повернулась к двери спиной, завела веревку за крюк. Распуталась. Сняла повязку со рта. Потом стащила тряпку с туалета. В зеркало било солнце. Во множестве стояли перед зеркалом коробочки, рамки с фотографиями. На углу зеркала висела соломенная шляпа. Саша надела шляпу. Из узкой длинной вазы вытащила пыльные бумажные цветы, прицепила на шляпу.
— Ах, че-е-ерная роза—э-э-эмблема пе-е-е-чали! — спела Саша.
Она подошла к шкафу, со шкафа тоже сняла простыню, скрипнула дверцами.
— Но-о-о, кра-а-асная ро-о-оза — эмблема лю-юбви!.. — опять пропела Саша.
Она вытащила из шкафа бабкины платья — одно, другое. Не снимая с вешалок, приставляла их к себе, гляделась. Остановилась на древней черной пелерине. Сняла плащ, облачилась в пелерину. Взглянула в зеркало:
— Класс! Ах, класс! Заоблачный попсяра!..
Саша подошла к окну, выглянула.

КРЫША
Под окном была крыша соседнего дома. По ту сторону крыши —брандмауэр соседнего дома. В нем тоже было пробито окно, но только широкое, трехстворчатое. Высунувшись сильнее, Александра увидела, что невдалеке от бабкиного окна идет вниз пожарная лестница. Она попробовала дотянуться до лестницы рукой — не достала. Тогда Александра влезла на подоконник, ступила на карниз, крепко держась рукой за раму, прикрыла глаза, глубоко вздохнула и оттолкнулась от карниза ногой. Захватившись за прут лестницы, едва удержалась, успела ухватиться, подтянулась, осторожно стала спускаться вниз, глядя под ноги. Когда лестница кончилась и до крыши оставалось еще довольно значительное пространство, Саша повисла на руках, вцепившись в нижнюю перекладину, а потом отпустила пальцы. Грохнулась о железо крыши, скользнула, но опять удержалась, встала на ноги, поглядела со стороны на окошко своей тюрьмы.
— Мэри ейдейт в небеса... Мэри вийдит чуйде-са!.. — спела Саша дрожащим голосом.
Она подошла к краю крыши, глянула вниз.
— Мэри ейдейт прямо в рай!.. До свидания, гуд бай! Мэри видит чудеса!..
Саша подошла к чужому трехстворчатому окну напротив, прислонила ладони к лицу, заглянула. Полумрак огромной комнаты за окном наискосок разрезал яркий луч солнца. По сторонам от луча света, угасая, виднелись старая ширма, буфет, фотографии по стенам — большие и поменьше, стол, на котором стояла чашка с остатками чая, рядом — телефон.
Александра осторожно постучала в окно. Ответа не было. Встав на цыпочки, Саша крикнула в форточку:
— Есть кто-нибудь?..
Не ответили. Саша запустила руку в форточку, потянула шпингалет, легко надавила на раму, рама открылась. Саша вошла внутрь.

КОМНАТА МИТИ
Она остановилась, застыв посередине светлого луча, осмотрелась, еще раз спросила, почему-то теперь шепотом:
— Есть кто-нибудь?
Но ей опять никто не ответил. Она подошла к столу. Села. Сняла трубку, прослушала гудок. Набрала номер.
— Вова? Вовочка, Володичка, Волоша... Я жива, Вовочка, слышишь? Произвол, террор, диктатура! Чили, Чили! Я им пою — они мне пальцы рубят... Илюша арестовал, учиться засадил. К бабке... Все позапирал, телефон обрезал. Тебя, Вовочка, опять идиотом называл. Ты на него не обижайся, ладно? Что с него взять — он номенклатурный. У него земля под ногами качается... но он от рождения не злой. Он даже добрый. Но я ему все равно Сайгон устрою. Он у меня узнает, что такое студенческие волнения при военной диктатуре... А ты как, любименький?.. Как увидеть тебя?.. Я сама не знаю, откуда звоню... Из чужой квартиры... Я сюда в окно влезла... Возможно даже, что меня здесь накроют и дадут пять лет... Но ты приедешь ко мне в лагеря?.. Ведь ты ко мне приедешь, а?..
Она опустила трубку, опять огляделась, прошла к окну, ступила на подоконник...

КРЫША
...закрыла за собой створки, просунула руку в форточку, задвинула шпингалет. Прошла к противоположной стене, подняла руки вверх, подпрыгнула раз, другой. До последней перекладины лестницы допрыгнуть она не смогла. Прислонившись к «небесам», прикрыла глаза. Ветер утих. Солнце припекало. Она ухватилась за подол, сняла платье через голову. Осталась в трусах. Повернулась лицом к стене, спиной к солнцу. Загорала.

КОРИДОР
Задвигались накладные замки. Митя открыл дверь. Коридор был темным, Митя прошел на кухню.

КУХНЯ. КОРИДОР. КОМНАТА ТОЛИКА
На кухне стояли два кухонных стола, Митя убрал в один из них хлеб. Кипел чайник. Митя сделал огонь поменьше, достал из зубов (так он и вошел) большой красивый иностранный конверт. Подержал конверт над носиком чайника, отпаривая марку. Прилепил марку к руке. Опять прошел в коридор, постучал в дверь. Ему не ответили. Он тихонько ее приоткрыл:
— Толик!
В маленькой комнате царил помоечный беспорядок.
На кровати в груде каких-то грязных рубашек и тряпья, раскинув руки, лежал белобрысый курносый мужичонка в несвежих белых арабских трусах, в сетке на голове и замусоленном полосатом узбекском халате.
— Толик! — опять позвал Митя, но Толик опять не отозвался. Митя прошел в глубь комнаты, подошел к спящему, ткнул его в плечо. Толик не шевелился, не дышал.
— Ты что, Толик?..
Митя стал тормошить его, Толик безвольно мотал руками, челюсть отвисла. Мите показалось, что Толик холодный, тут-то, исхитрившись, он и укусил его за палец. Митя заорал от испуга, а Толик катался по постели, радостно хохотал.
— Чё, наклал в штаны? А? Наклал? Да? Наклал? А как же не накласть? Милиция, протоколы, расходы по погребению. Вот так Толик и положит на вас всех с прибором в конце концов. — И, встав на постель, Толик показал Мите, как он окончательно положит на них на всех «с прибором».
— Я тебе хлеба принес, — сказал Митя, — и чайник вскипел, я газ поменьше сделал. — Хлеб положил на стол и вышел.

КОМНАТА МИТИ
Золотой луч солнца в Митиной комнате передвинулся, но горел, Митя прошел к книжному шкафу, вытащил альбом...
...пролистал — роскошные заграничные марки: Париж, Техас, Гонолулу... Митя осторожно отклеил с руки новую марку, вклеил рядом...
Альбом положил на место, в шкаф. Подошел к окну. У противоположной стены, прислонившись к ней лицом, загорала какая-то девушка. Было тихо.
Митю ослепило.
Девушка очень медленно, словно во сне, повернулась, глаз не открывая.
Митя задернул штору.
Сидя за столом, Митя читал письмо.
Голос деда Виталия:
«...Тебе скоро шестнадцать. Это пора первоначальных зрелых и вполне разумных лет. В самые безобразные и отвратительные и нелепые годы вашей жизни я всегда писал вам правду, мыслей своих не из страха, не из шалости, не скрывая. Теперь тоже пишу не таясь. При Брежневе ты уже большой был, ты хорошо помнишь, лжи тоже было много. Но ваша ложь теперешняя страшнее, потому что она намного умней. Она ложь тайная, но „нет ничего тайного, что не стало бы явным“. (От Матфея, глава десятая, стих шестой.) Почему-то вам все „явным“ становится после смерти очередного вашего пугала-правителя, нам же здесь, со стороны, не потерявшим ни разума, ни стыда, ваше трагическое „явное“ видится каждый день. Еще раз прошу тебя, подумай о переезде ко мне. Мне кажется, сейчас это возможно сделать. Либеральная ваша демагогия весьма преуспела и довольно далеко забрела. Завтра, боюсь, поздно будет, да и я не вечен, и ваши перестроечники, уверен, свое настоящее лицо вам покажут скоро. Ты и я — мы в мире абсолютно одиноки. Нас, Лобановых, на свете только двое осталось. Ты — последний. На тебе ответственность перед старинным уважаемым русским дворянским родом. Без хлеба тут никто не остается (не верите же вы, в самом деле, тем вертким евреям, которых показывают у вас по телевизору, ездящим туда-сюда по указке КГБ и во все стороны океана рыдающим крокодильими слезами). Проживем с хлебом и мы. Хотя, Дмитрий, говорю тебе прямо: горько и страшно жить без Родины. Но еще горше и страшнее жить без совести. Только в совести наше будущее. Я хочу, чтобы оно у тебя было. Отвечай немедля, я стар. Храни тебя Господь. Твой дед Виталий. Канн. 7 апреля, год 1987-й».
Митя пошевелил пальцами в конверте, вынул фотографию: сухой красивый старик в темном костюме и галстуке. За спиной — пальма, за пальмой — море.
Митя прикнопил старика к стене. В стекло постучали. Митя сначала не понял, что произошло, подошел к двери и только там сообразил, что стучат в окно. Митя открыл шторы. За окном стояла Саша. Она была в платье, причесана и свежа.
— Здравствуй! — сказала она. Митя, слегка обалдев, не отвечал. — Я живу в том окне, — Саша показала. — Получается, мы соседи. Честно говоря, когда тебя не было, я к тебе влезала и по телефону звонила... Это твое счастье, что ты нарвался на меня. Я — практически ангел... А если бы ворюга, угол?.. Па семидесятилетие советской власти амнистия была, слышал? Сейчас рта раскрывать нельзя. Обязательно плюнут... а у тебя никакой охраны. Гляди, подтягиваюсь. (Она подтянулась. Раз и раз. Залезла рукой в форточку и сдвинула щеколду.) Восемь сбоку, ваших нет... видик под мышку — и в комок...
— У меня нет видика.
— Из махонов? Пролетарий? (Митя молчал.) Можно, я еще позвоню? (Села к телефону, стала набирать номер.) А вот вопрос теоретический. Сосредоточься. Готово? (Митя не отвечал.) Можно будет пройти через твою комнату одному человеку? Просто пройти и потом назад? И все? Человек хороший. Под мою ответственность... Или родители забазлают?
— У меня нет родителей.
— А куда делись?
— Обыкновенно. Кто поумирал...
— Вова? — спросила Саша в трубку. — Волошанька, Восинька, Воша... Что ты мелешь? Какие лагеря? Какая ссылка? Лето, солнце... Вот хозяин телефона пришел. Обалденный малый. Чудесная открытая русская душа. Неформал, последнюю рубашку отдаст. А я его ангелом-хранителем буду... Я ведь ангел, Волик, да? Ну скажи — ангел, ангел?.. Ты прямо сейчас можешь? В центре. (Прикрыла мембрану рукой.) Какой здесь адрес?
— Переулок Воеводина, дом два, дробь два... (Александра повторила в трубку) второй этаж, вторая квартира...
— А код есть?
— Нету. Нас все сносить собираются. Два звонка. Один — это к Толику.
Александра положила трубку. Огляделась.
— Красиво у тебя. — Александра прошлась опять по комнате. Остановилась у фотографии на стене. — Это кто?..
— Мать.
— А что это у нее? — Саша пошевелила у себя над головой в воздухе пальцами.
— Шапка такая со страусовыми перьями. Она Эвридику в опере пела. Говорят, гениально когда-то начинала. А потом случайно простудилась, и голос пропал. Но она все равно не петь не могла. В кинотеатре пела. Потом в кинотеатрах петь перестали, и она пела в клубе «Шинник...»
— А отец где?
— Отец был ее «сыр...»
— Не врубаюсь...
— Ну, сыры, сырики... Не слыхала? Поклонники. «Браво» кричат, цветы подносят, письма пишут, у подъезда ждут. Она поначалу не пронюхала, что фазер сыр. Она думала, что он от нездешней любви кричит. А он натуральный стабанутый сыр профа. У нее голос пропал — он ее тут же бросил. Я даже фамилии его не знаю. Мать свою дала...
Саша открыла крышку пианино, ткнула в клавиши.
— Неси стул! — приказала она.
Митя, помедлив, поднес стул к пианино, сел рядом. Александра взяла его руки, поставила на клавиши.
— Будешь бить здесь, а потом здесь. Только в ритм. У тебя чувство ритма есть?.. — Она ударила по клавишам.
Митя тоже. Александра, идиотничая, заблеяла. — Ах, черная роза — эмблема печали, но! — красная роза! — эмблема любви!!!..
Митя сносно попадал в такт.
Перестала петь так же неожиданно, как начала.
— А другой музыки у тебя нет?
Митя зашел за ширму, открыл шкаф. Саша, любопытствуя. пошла за ним.
— Вот, — протянул ей Митя новенький японский «Вокман» с двумя парами наушников.
— А почему наушников два?
— Дед так из Франции прислал. Чтобы мы с матерью одновременно слушали. А мать вот...
— Дед из дипов?
Митя не понял.
— Из дипломатов?
— Нет, из белогвардейцев. Долгожитель.
— Буржуй?
— Почему? Филолог. Закончил Петербургский университет...
Александра достала из шкафа шапочку с перьями.
— Та самая?
— Да.
— Можно померить?
Митя пожал плечами, а Александра подошла к зеркалу, сняла свою соломенную шляпу, водрузила себе на голову качающиеся перья. Лицо ее как бы внезапно озарилось какой-то старинной полузабытой уже красотой. Александра прошла по комнате, перья, колеблемые ее движением, плыли в воздухе, Александра застыла в солнечном луче, перья вспыхнули от света. ‹…›

Соловьев С. Черная роза — эмблема печали, красная роза — эмблема любви. Сценарий // Соловьев С. 2-INFERNO-2: Александр Баширов, Татьяна Друбич: [киносценарии]. М.: АСТ, Зебра Е, 2008.