В холодной, иссиня-черной бесконечной глубине космоса, опаляя взгляд серебряными всполохами света, проносились тысячи-тысячи звезд...
— Мы бессмысленно продолжаем повторять слово «бесконечность», так и не отдавая себе отчета в том, что же все-таки это значит: бесконечное, истинно не имеющее конца... Но ни слабый наш разум, ни самое вольное и живое воображение не в состоянии представить себе это въяве — НЕ ИМЕЮЩЕЕ КОНЦА...
Андрей Николаевич Башкирцев, освещенный узким лучом света, стоял на небольшой кафедре с несколькими микрофонами и говорил все это негромко, раздельно и внятно, тоном даже скорее холодным, что происходило, может быть, от волнения, а может быть, и от желания быть максимально понятым и неспешно переведенным. Международный симпозиум, посвященный наиважнейшим космологическим проблемам сегодняшнего настоящего и близкого завтрашнего будущего, проходил в Университетском планетарии штата Невада (США), оснащенном наисовременнейшей техникой. Андрей Николаевич Башкирцев представлял астрофизиков СССР, но одновременно, конечно же, и самого себя. Его научное имя давно звучало в мире весомо, его личные соображения по поводу Высшего Космического Мироустройства иногда звучали спорно, иногда излишне пессимистично, но всегда имели прелесть глубоко нетривиального сознания — абсолютной научной смелости и непредвзятости.
Конференция была подготовлена отменно, по всем упоминаемым докладчиком, пусть самым нематериальным и вполне бесплотным отвлеченностям, были заготовлены соответствующие слайды, как бы материализующие отвлеченности эти на сферическом звездном потолке Университетского планетария: являлись тут и гуманоиды, и неопознанные летающие объекты, слушатели без труда погружались в самые тайные космические черные дыры. От этого всего Андрей Николаевич за своей светящейся кафедрой время от времени представлялся тоже величиной едва ли не инфернальной, ловко и умело движущей и управляющей мирами; впрочем, его вполне цивильный облик, а также несколько грубоватые российско- мужицкие черты немолодого уже лица не давали вполне отдаться этому впечатлению. Впрочем, и переводчики, будничными переводческими голосами сопровождая его речь, тоже способствовали вполне земному образу происходящего.
— Таким образом, возникает самая трудная, быть может, самая страшная, но вовсе не невероятная, и уже хорошо известная вам гипотеза. Гипотеза нашей ЕДИНИЧНОСТИ как мыслящих существ во Вселенной. Лично я, в результате вышеприведенных математических расчетов, в результате многолетних анализов, опытов и непосредственных астрофизических наблюдений и, наконец, в результате вытекающих из всего этого общефилософских соображений, вынужден все больше и больше склоняться к этой печальной, но, на мой взгляд, вполне очевидной истине. Нету нас во Вселенной братьев, и, соответственно, нет альтернативных всемирно-исторических решений. От того, как мы, единичный и непонятный всплеск природы, в этом мире пребудем, получается, и зависит вообще судьба Всемирного Разума...
Вселенная, ее прекрасные звезды горели над его головой. В зале недолго молчали.
— А Бог? — вдруг спросил кто-то по-английски. — Неужели после всего, что вы сами сказали, вам не ясна необходимость для человечества веры?
— Я был бы счастлив верить... И я готов верить... Но вот не могу отчего-то... Мне грустно и временами от этого страшно... И я всеми силами души тщусь верить... Но не могу... страшно... Я не могу...
— Но отчего же? Когда вы говорите о НЕВОЗМОЖНОСТИ СЛАБОГО РАЗУМА, то ясно, что существует нечто, для которого ВСЕ ВОЗМОЖНО...
— Я знаю... —сказал Башкирцев. — Разумеется, так должно быть... И это Бог... И я хочу верить... Но вот видите, не верю... Нет...
Последнее он сказал совсем тихо.
Вселенная над головой погасла. Зажгли электрический свет. Стали вставать, переговариваясь. Аплодировали. Башкирцев кланялся, пил воду, одновременно надевая пиджак.
В синих сумерках парил в небе прекрасный Манхэттен, отражался в воде залива, весь в золотых огнях. Здесь, напротив, по деревянным доскам настила нью-йоркского Брайтон-Бич свершала вечерний променад последняя советская эмиграция. Люрекс, норка, фальшивые брильянты, нефальшивые брильянты. Магазины, кафе с русскими надписями...
Русская речь гудела по сторонам:
— Вы слышали, «Нефтчи» лезет в высшую лигу и, возможно, «Черноморец»...
— Прекратите, Сеня, вхерачивать мне в голову глупости. Где «Нефтчи» и где «Черноморец»?
Андрей Николаевич Башкирцев, празднично озираясь, шествовал сквозь толпу. Рядом с ним шел его сын Борис, эмигрант почти уже с десятилетним стажем, его прелестная юная жена американка Джуди, их четырехлетний сын Джастин, которого иногда по-русски называли Иваном.
— Многие здесь даже не учат английский и не собираются учить... — объяснял отцу Борис, и Андрей Николаевич пораженно мотал головой.
— Это страшная утрата — смерть Карояна. В мире некому дирижировать... — продолжало доноситься вокруг, и уж совсем
— Он мне говорит — возьми, Леша, эти тридцать долларов, только никому не говори. Давай, говорю, я их возьму, сверну в плотную трубочку и засуну тебе в жопу, паршивец...
Светит Манхэттен, плещется в воде молодая луна. Шуркают семечки, шуркают тысячи ног по доскам, по семечкам в тысячах пар превосходной обуви. Туда-сюда, туда-сюда...
И снова великолепие звезд над головой — но теперь разноцветных, мигающих...
«Ягода-малина в лес меня манила...» — тоже по-русски поют.
— Кабак называется «Парадиз»... — объясняет Борис.
— «Парадиз»?.. — не сразу понимает Башкирцев.
— Ну, да — рай, рай!..
Стол накрыт: икра, семга, рассыпчатая картошка, рябчики, анчоусы, потом янтарная прозрачная стерляжья уха, все, чего в России давно и в помине нет.
— Видишь, — показывает Борис отцу на плотного джентльмена с трубкой в зубах, который вводит в «Парадиз» полуоголенную статную красавицу, — это Фраим Шмак, известный ленинградский фарцовщик с галереи Гостиного. Его костюм стоит полторы тысячи долларов... Он пришел сюда его показать...
— А дама? — интересуется Башкирцев.
— Дама стоит значительно меньше...
«Ягода-малина в гости, ах, в гости звала...» ‹…›
Башкирцевы жили неподалеку от Шереметьева, в ближнем Подмосковье. Участок их был громадным, но казался еще больше, потому что никогда ничего на нем они не сажали. Просто был лес, а посередине его стоял их вместительный, удобный дом. Еще на участке были дощатый сарай и гараж, а больше никаких строений, отчего, отойдя от дома совсем недалеко, вдруг начинало казаться, что ты один и человеческое жилье не близко.
Гена уехал, Ника загнала машину в кусты, ужинать не хотелось, поздно было, все еще раз перецеловались, а разговоры, охи и вздохи, рассматривание заморских покупок — все решено было отложить на завтра, на утро. Старшие Башкирцевы поднялись к себе наверх, Соня пошла укладывать Рахиль Соломоновну, Башкирцев прошел в кабинет, взял со стола записную книжку, нашел номер, стал набирать, потом вдруг передумал, опустил трубку на рычаг. Прошел в ванную, включил горячую воду, разделся, еще круче вывернул кран, чтобы вода зашумела пуще, взял трубку телефона, укрепленного на стене ванной, набрал номер, опять заглянув в книжечку. Долго слушал гудки, потом открылась дверь, на пороге стояла Соня, удивленно глядела на странную картину: клубы пара, Башкирцев в трусах у телефона...
— Что-нибудь случилось? Это что за тайны? Что-то у Бори?... С Борей, да?
— Нет, Соня, успокойся. Честное слово, у него все в порядке... Все вообще хорошо... Тайн нет... Ступай, я сейчас...
Потом Башкирцев долго стоял под душем с закрытыми глазами. Потрогал нос, все еще было больно. Опустил руку, стоял долго, думал, глаз не открывал...
Проснулся от того, что кто-то тихонько кидал камешками в стекло окна спальни. Башкирцев поднялся, подошел к окну. Только-только рассвело, лежал густой туман. У калитки стояли двое в ватниках. Рядом с ними виднелось что-то большое, закрытое тряпкой. Опять швырнули в стекло камешком.
Едва одетый, Башкирцев подошел к калитке.
— С приездом, Николаич, — приветствовали его, и Башкирцев узнал местного водопроводчика Жору. — Купи бак, а?
— Зачем мне бак?
— Он пятьсотведерный, легкий, клепаная дюраль. Душ себе на поляне сделаешь, купи, будь человеком, отличная вещь, всего за чирик...
— Чирик — это ты махнул... — спросонья засомневался Башкирцев.
— Меньше никак, Николаич, нельзя. Нас двое его работало, пятьсот ведер, дюраль клепаная..
Башкирцев поплелся за деньгами, двое вытащили бак на участок, отнесли к кустам и поставили.
Башкирцев вынес десятку.
— Наслаждайся в удовольствие. Жена, теща, детишки пусть тоже попользуются...
Башкирцев подошел к кустам, снял тряпку. Огромный новенький дюралевый бак поблескивал в неярком свете раннего утра. Башкирцев наклонился, протер тряпкой потный его бок. Прояснилась красная пятиконечная звезда. ‹…›
Огромная комната без окон и дверей была вся облицована белым кафелем. В беспорядке были расставлены железные стулья. На стульях сидели разные люди в одинаковых белых халатах. Шло научное заседание.
Башкирцев с товарищами вкатили коляску. Сдернули брезент. На каталке были укреплены колбы, соединенные никелированными трубками, матово светились манометры со стрелками на нулях — все вместе напоминало комбинацию искусственного спутника с конструктивистским радиатором парового отопления.
Все молча погрузились в разглядывание сооружения.
— Коллеги! — сказал Башкирцев. — Позвольте ознакомить вас наглядно с опытным образцом установки «Синдром-890». Новый вариант астрофизического контроля упругости воздушных масс, а также вневоздушного газообразного пространства, заключенного в упругий пространственный объем, отличается чрезвычайно высокими характеристиками диффузионного поля, устойчивостью молекулярных соединений, способных к ионному обмену, поистине уникальной гидрофильностью, он векторно подвижен, как интеграл линейных ускорений, обладает надежной термоизоляцией емкостей гидростабилизированных платформ, с уходом порядка всего одна десятая процента углового градуса в час...
Пока Башкирцев говорил, Ананий Петрович тянул длинный синий фал к устройству в стене, напоминающему раковину с водопроводным краном. Натянул фал на кран.
— Можно? — спросил Башкирцев.
— Да.
Башкирцев прижал ногой педаль с манометром, напоминающую ножной насос для накачки шин. Что-то где-то заурчало. Внезапно откуда-то сбоку «Синдрома» вылупился небольшой ярко-красный резиновый шарик, который стал медленно раздуваться.
Башкирцев следил за показаниями приборов.
— Сто... — говорил он время от времени. — Сто десять... Сто двадцать... Сто шестьдесят...
«Синдром» гудел все более натужно, угрожающе...
— Сто восемьдесят пять...
— Хватит? — спросил Ананий, но Башкирцев на него даже не взглянул.
— Сто девяносто пять... Двести...
Башкирцев снял ногу с педали. Урчание прекратилось.
— Репард! — приказал Башкирцев, и Ананий протянул ему длинную иглу. Башкирцев покрутил иглу в руках, прицелился и, помедлив мгновение, ткнул иглой в шарик. Шар с оглушительным треском лопнул и разлетелся на мелкие куски.
Кто-то громко хлопнул в ладоши, потом еще кто-то, еще. Научное собрание аплодировало.
К ним подошел человек в белом халате, накинутом на маршальский мундир. Встряхнул Башкирцеву руку:
— Очень интересно. Очень...
— Конечно, необходимо еще расшифровать спектрограмму... — немного смущаясь, сказал Башкирцев.
— Конечно, — согласился маршал. — Тем не менее общий результат вполне очевиден...
И опять люди со стульев похлопали. ‹…›
Башкирцев сидел в обшарпанной комнатенке с решеткой на окне, двумя покосившимися конторскими столами и сейфом. Правда, Ленин тут тоже был.
— Фамилия? — спрашивал его пацан лет двадцати в майке и кожаной куртке.
— Башкирцев, — удивляясь допросу, сказал Башкирцев.
— Имя, отчество?
— Андрей Николаевич.
— Дата, год и место рождения.
— 16 июля 1928 года, город Кемь...
— Какой город?
— Повторяю по буквам. К Ебеней Матери. В конце — мягкий знак. Так государыня Екатерина сокращенно на бумагах изволила писать: сослать КЕМ... И мягкий знак в конце для благозвучности. Там я и родился.
— Так вам сегодня, получается?..
— Да. Мне сегодня, получается...
— Поздравляю.
— Благодарю.
— Национальность?
— Русский, но арийски не чист.
— Не понял.
— Жена еврейка, ну и дети, соответственно, полужидки.
— Это ваше дело, товарищ. Женитесь на ком угодно, хоть на черте.
— Спасибо. И сколько вы еще намерены заниматься этой хреновиной? — начинал злиться Башкирцев.
— Это не хреновина. Андрей Николаевич. Это дело. И серьезное дело. Впрочем, если у вас сегодня дефицит времени, анкету можем отложить.
Он подошел к сейфу, достал пистолет.
— Мне поручена ваша охрана. Я вас буду сопровождать. На мотоцикле...
— На милицейском?
— Бог с вами. Охрана будет носить секретный характер.
— Как вас зовут?
— Матвей. Полностью — Матвей Иванович Тарабанько. Но вы можете называть меня просто Матвей.
— Слушайте, Матвей, а вам говорили, что вы очень похожи на молодого Брежнева?
— Говорили-говорили... — гакая, как покойный вождь, ответил Матвей, продолжил вождиным голосом: — Дорогие товарищи, наша страна идет на гавно...
— Что? — не понял Башкирцев.
— Дорогие товарищи, — повторил голосом Брежнева Матвей, глядя в какую-то бумажку, — наша страна идет на гавно...
— Что с вами?
— Дорогие товарищи, — мучительно, по-брежневски, повторил Матвей, от бумажки изумленного взгляда не отрывая. — На-ша стра-на и-дет на... га...о! Наша страна идет на-га-в-но-гу с другими социалистическими странами.
Вспомнив милягу вождя, похохотали от души. ‹…›
Пустым башкирцевским домом бродил Валентин Компостеров. Открывал шкафы, ящики. Что-то кидал на пол, что-то клал в чемодан.
— Убирайтесь вон! — закричала в ужасе Рахиль Соломоновна, натолкнувшись на него в коридоре.
— Ах, до чего же в этот раз попалась вредная сионистская старушка, — сетуя, качал головой Компостеров и, приподняв Рахиль Соломоновну на руках, затолкал ее в одну из комнат и запер на ключ.
Бедная женщина из последних сил била в дверь старческими кулаками, ногами, пыталась что-то кричать на древнем языке идиш, но нахальному Компостерову было совершенно как с гуся вода. Он поднялся наверх.
— Ох гад! — увидев, выдохнула Елизавета. Компостеров подошел, ловко ухватил Елизаветины руки, накинул наручники, щелкнул. Стал дергать ящики трельяжа. Неторопливо рассматривал на свет Сонины драгоценности. Даже лупу в глаз вставил.
— Как вы смеете! — пыталась выговорить Соня.
— Молчи, дурочка, — засмеялся Компостеров. — Разве ты не видишь, я все смею...
Компостеров аккуратно уложил башкирцевский компьютер в фирменные коробки. Тут из окна в комнату как бы вплыло облако, которое накрыло и Компостерова, и компьютер. Когда облако рассеялось, то ни компьютера, ни Компостерова в комнате больше не было. Гулял ветер, стучал оконной рамой, дребезжал стеклом. ‹…›
— Как вы смеете?
— Смеем, смеем, — сказал другой дежурант, еще более развязный, грязный и наглый. — Сейчас ты у меня в трубку дышать будешь, козел разговорчивый! Вон от тебя амбре какое!
— Я не козел! — совсем уже завизжал Башкирцев. — Я академик Башкирцев! У меня парламентская неприкосновенность. Я народный депутат.
— Тогда считай, что тебе повезло, папаша, твое счастье.
Один держал Соню под мышки, другой, уперевшись в под, тянул Циолковского.
Острие ракеты поддалось, вышло. Соня, обессилев, рухнула на пол.
В Большом Дворце съездов, в здании заседаний Верховного Совета народные депутаты эпохи гласности и перестройки в обеденный перерыв в столовой кушали сосиски. Каждый свою сосиску обрабатывали леворадикалы Афанасьев, Попов, Евтушенко и Коротич; однако и правое крыло, сгруппировавшееся вокруг представителей Средней Азии в неизменных своих доперестроечных тюбетейках, тоже их ели; лидер же межрегиональной оппозиции Борис Ельцин и центрист Рафик Нишанович Нишанов, вместо обыкновенных споров, надо признать, занимались сейчас здесь тем же самым.
Несмотря на страшные и нелепые события, произошедшие с ним за последние дни, сосиску жевал и народный депутат академик Андрей Николаевич Башкирцев, сидя напротив того самого генерала МВД, который тоже, как мы теперь понимаем, натурально был народным депутатом и тоже перемалывал свою сосиску, но не механически, как большинство уставших от законодательных прений депутатов, а осмысленно, параллельно впитывая в себя весь этот форменный кошмар, о котором жарко рассказывал ему раскрасневшийся визави.
Башкирцев закончил рассказ, и в этот момент генерал как раз доел сосиску, клетчатым носовым платком, который положила ему в карман заботливая жена, вытер губы и сказал:
— Это уж и вовсе ни на что не похоже! Пойду-ка я, пожалуй, позвоню куда надо по «кремлевке» и накручу кому надо хвосты!
Генерал зашел в специальную кабинку, на случай государственной важности расположенную недалеко от столовой, и снял трубку со специального телефонного аппарата, на котором вместо диска с цифрами было золотое изображение герба Советского Союза.
Тут же на Петровке, 38 зазвонили звонки всеобщей боевой тревоги Московского управления МВД СССР, и оперативные машины, а также имеющиеся в наличии криминалистические автобусы и автобусики цугом выкатились по направлению к башкирцевской даче.
Сам же академик Андрей Николаевич Башкирцев находился в это время на главной трибуне Верховного Совета, и за его спиной находились сам председатель тов. Горбачев Михаил Сергеевич и верный друг председателя депутат Лукьянов А. И.
Глядя на них на всех, по требованию трудящихся работали телекамеры Советского Союза.
— Страна встает на путь возрождения. Процесс труден по многим причинам, а по одной — кажется просто невозможным. Потому что налицо явные признаки вырождения нации.
Депутата Башкирцева, затаив дыхание, слушала и смотрела страна.
Соловьев С. Дом под звездным небом. Сценарий // Соловьев С. 2-INFERNO-2: Александр Баширов, Татьяна Друбич: [киносценарии]. М.: АСТ, Зебра Е, 2008.