‹…› я не собирался делать эту картину. Для меня «Асса» была странным эпизодом в жизни: я забрался в странную страну, в которой побывал как путешественник с большим удовольствием, и я не собирался продолжать. Начал работать над эпической картиной «Свидание с Бонапартом». Был проведен подготовительный период, а потом не стало хватать денег. И для того, чтобы сохранить группу я быстро написал «Черную розу — эмблему печали...». Просто для того, чтобы не разбежалась съемочная группа.
Но как только я начал съемки, понял, что мне надо было снять эту картину — необходимо было израсходовать энергетический запас после «Ассы». Кончилась «Черная роза...», я подумал, какая странная дилогия получилась, положил в багажник книги о Бонапарте и уехал на дачу писать о Бонапарте. Прочитал все привезенные книги, сел и без помарок написал сценарий на воздухе, на природе: люди, колесо обозрения, «мертвая петля», — но не в нем. Сейчас, к сожалению, «дурдомовские» понятия нас так замучили, потому что мы его создавали, сами вложили в него огромное количество интеллектуального багажа. Но они не хотят, у них идиосинкразия ко всему этому.
Мне так стыдно! «А как Вы думаете, в Чечено-Ингушетии победит разум или инстинкт?» Не знаю. Но просто атас, что происходит, просто атас! Я ничего не знаю, потому что знаю свою историческую вину, и уже не за 70 лет. Я знаю весь ужас диктаторских режимов. То есть я так много знаю, что я ничего не могу сказать. Мне очень жаль политиков, которые вынуждены заниматься реальной политикой, и я менее всего хочу здесь ерничать и издеваться над ними. Они находятся при чудовищном кризисе позитивных идей вообще. Они, бедняги, делают все, что в их силах «против», но как только касается дело любых позитивных программ — эффекта нет. Моя позитивная программа, это то, что обещал когда-то Чаадаев: «В России должно появиться два непоротых поколения». И тогда что-то появится нормальное, понимаете? Одно непоротое поколение с трудом, но набралось с шестидесятых годов. А второе? Зачем я вообще снимаю фильмы? Для того, чтобы возбудить энергию жизни. И молодые ребята, мне кажется, это чувствуют, и энергия передается.
Сегодня, мне кажется, абсолютная невозможность выразить
Я глубоко убежден, что в том, на что надеешься и любишь, должно быть как можно меньше абстрактного. Абстракции добра тоже невыносимы. Я не могу сказать, что завтра отдам жизнь, чтобы было счастливо человечество, но я, действительно, очень бы хотел, чтобы их жизнь была иначе, счастливее, чем моя, имела больший душевный смысл.
Если честно себя спросить: 25 лет снимал картины, снимал все, что хочу, и какой итог? Я думаю: жизнь, выкинутая на свалку. Если сравнить то, что ты сделал с тем, что ты мог сделать, если бы не потратил жизнь на уговоры всяких «долдонов», на их обманы... Я бы очень не хотел, чтобы жизнь моих детей была выкинута на свалку. ‹…›
Я приезжал на Николину гору на съемки. Лето было — какие социальные обличения! От всей природы исходила такая жизненная мощь, такое ее очарование, такая красота! Ай-я-яй! Меня Михаил Александрович Ульянов спрашивал: «На что похож материал?» (Он сам не смотрел, боялся, наверное). — «Михал Саныч, на Чехова». — «А на какого Чехова?» — «Ну, на пьяного Чехова или на пьяного Висконти». Но за всем за этим стоит мощное энергетическое жизнеизлучение, понимаете? Потому что, сколько бы мы тут ни куролесили, жизнь возьмет свое. Эта ясность дает мне уверенность. ‹…›
Я очень серьезно к жизни отношусь, и это диктует обязательную к ней несерьезность. Потому что как только в серьезности утверждаешься, вдруг становишься идиотом, потому что на самом деле жизнь настолько сложна! С одной стороны, несчастье, если ты не чувствуешь страстных искренних ее напряжений, а с другой, насколько ты смешон в этих откровениях, в попытках понять бездну. Все говорят «космос», а что это такое? Кто-нибудь даже примерно понимает?
Соловьев С. И печаль, и любовь. В «Доме» Сергея Соловьева [Интервью В. Александровой] // Кадр. 1992. № 2.