Впервые я увидел его в массовке знаменитого спектакля «Теркин на том свете», поставленного В. Плучеком по поэме А. Твардовского. Я хорошо запомнил его существование на сцене в большой группе молодых актеров. Внешне он вел себя скромно, никак не старался выделиться, тем не менее выделялся сильно. Как писали в старину: «Актер божей милостью». На нем лежала светлая печать Таланта. И с первых же сценических шагов ему было свойственно особое актерское излучение.
В 1967 году он создал образ Жадова в «Доходном месте» А. Островского — памятном спектакле Московского театра сатиры. Он очень помог рождению этого важного для того времени спектакля. Еще помог мне как режиссеру понять в нашем загадочном деле что-то такое, чего я, возможно, не слишком понимал до встречи с ним. Вскоре я вместе с молодыми зрителями осознал, что его Жадов не просто редкостная актерская удача, счастливое стечение обстоятельств — в этом несчастном смельчаке Миронов материализовал наши тогдашние надежды, нашу волю, наше свободомыслие, совесть и веру. Он поднялся над режиссерской конструкцией, как полпред нового поколения, входящего в жизнь страны, быть может, за тем, чтобы когда-нибудь встретить во всеоружии нынешние ветры обновления, выстрадать и подготовить их рождение.
История отечественного театра немыслима без галереи мироновских свершений: Фигаро, Хлестаков, Присыпкин, молодой Вишневский, романтические, острокомедийные, героические образы — визитная карточка Московского театра сатиры.
Он — бесспорный создатель особой генерации молодых героев нашего театра и нашего кинематографа. Он сформировал и внедрил в зрительское сознание новый социальный и психологический тип. Очень многим людям близкий, дорогой, понятный... Почему? Потому что бродит в мироновских героях какая-то шальная веселость, без которой мы не мыслим ни одного серьезного дела! Рожденный им ироничный и вместе с тем. добрый весельчак всегда готов был плакать и смеяться. Андрей угадал какую-то волшебную пропорцию необходимой нам боли и необходимой радости, ума и безрассудства. И еще самое главное — всегда знал, про что плакать, про что смеяться. Знал, кого ненавидеть, а на кого молиться.
И уровень мастерства! Понимаем-то мы все, все понимаем — но вот не всегда умеем. А он умел. Каким-то образом, уже не знаю как, овладел он своей особой пластикой и трудновыполнимыми элементами острохарактерной хореографии. Это была его собственная и уникальная манера, которая гармонично воссоединилась потом с его внутренним одухотворением.
Конечно, многое в его комедийном оснащении подарили ему знаменитые родители, но свой собственный первозданный актерский фундамент он сумел выстроить сам из другого материала.
В 1967 году он удивил меня зрелым пониманием системы Станиславского. Не набором абстрактных разглагольствований, а строго по делу. Очень помогла, возможно, дружба с Игорем Квашой; через него он жадно впитывал мировоззрение тогдашнего мятежного «Современника». Его безудержная комедийность сразу же воссоединилась с духовной энергетикой, которая всегда напоминала мне хмелевскую одержимость. Это значит, что расход нервной и психической энергии (я уже не говорю о физических перегрузках) был выше допустимого и, вероятно, часто подпрыгивал к опасным пределам. Только разве можно было его остановить, что-то упростить в его намерениях, смягчить его неудержимый поиск?..
Трагическая смерть приподняла его над нами. Мы заново оцениваем его путь. Именно сейчас, когда он медленно восходит к тому высокому уровню в истории отечественного искусства, который завоеван честной работой, оплачен счастливой, но дорогой ценой: Андрей Миронов подарил театру свою жизнь.
Захаров М. Памяти Андрея Миронова // Театр. 1987. № 12.