...Роль не давалась ему просто. Олег Даль был художником, которому, по-моему, ничего не давалось легко, потому что его колоссальная требовательность к себе не допускала легкой жизни. Во время наших послерепетиционных разговоров, в менее официальной обстановке, иногда эта его требовательность к себе переходила в какое-то самоистязание, в какую-то катастрофически безнадежную неудовлетворенность собой. Причем происходило это как бы без всякой видимой причины... Но постепенно за всем этим раскрывалась его глубокая боль, ощущение своей невысказанности, «невостребованности»... Слушать это было страшно из-за несправедливости его суждения о себе, художнике, столько сделавшем!.. ‹…›
Скрупулезно до дотошности выверял Даль мельчайшие психологические изменения, повороты настроения, внутренние ходы, приспособления. Шел поиск действий, мизансцен, выражающих внутреннюю сущность происходящего с человеком. Долго искал физическое существование, противоречащее, несоответствующее логике текста персонажа, что свойственно самой жизни человеческой. Его фантастическая интуиция и чутье творили чудеса. Он мог подолгу разыгрывать всевозможные вариации этого «обыденного» поведения, доводя его до стопроцентной подлинности, и буквально на глазах превращался в другое существо так, что можно было содрогнуться. У него был, конечно, редчайший дар перевоплощения. Олег говорил, что он в каждой роли — он! Ну, конечно же, он, а кто же еще?.. Но и не он!..
Но несмотря ни на что, Даль до последней минуты своей жизни продолжал любить репетиции, любить творческий процесс. Он словно прятался в это время от своей потерянности, упаднического настроения. Во время репетиции его талант побеждал, он становился неистовым и трогательным творцом.
Долго мы не могли найти начало сцены в смысле его пластического выражения. Фома и Ежов — оба после хмельной гулянки. Фома спит на кушетке, потом просыпается. А как существует Ежов? Тоже спит — только на стуле или на полу, и Фома его будит? Нам казалось это неинтересным, банальным. Мы придумали два-три варианта начала, но не очень были ими довольны. Тогда решили временно пользоваться разными дежурными вариантами и ждать «озарения». Оно пришло как всегда неожиданно.
Обсуждая однажды очередную репетицию, я сравнил Ежова с драной кошкой и продолжал взвивать свои «теории» до тех пор, пока не понял, что Олег меня давно уже не слушает. После того, как я замолк, он таинственно прошипел: «Своей драной кошкой ты попал в точку начала. Если Ежов кошка, то он вначале под столом — именно как кошка забитая, — но не спит, дремлет... И только Фома пошевелился на кушетке, Ежов — уже тут как тут». Крадучись, на цыпочках, Даль подошел к столу и сел под него, «свернувшись в комочек»...
Начало было найдено и Олег, потирая руки, сказал, что теперь можно сыграть сцену абсолютно по-настоящему. ‹…›
В. А. Львов-Анохин вспоминает: «Из Олега Даля исходил свет трагического Моцарта... Слова роли были не просто выучены артистом, а выстраданы. Весь текст лился и клокотал у него, как хлынувшая горлом кровь. Он казался человеком с содранной кожей, мучительно. страдающий от каждого прикосновения жизни. Слова монологов сливались в единый стон, крик боли. В его исполнении Ежова сочеталась холодная, почти надменная уверенность и внутренняя хрупкость, бесстрашная душевная обнаженность и почти жесткая и беспощадная исповедальность. Даль в этой роли был воплощением бунтующего, страдающего духа человеческого... Даль репетировал с максимальной трагической самоотдачей. Он был олицетворением горестной, мучительной, исступленной и в то же время прекрасной одухотворенности.
Я чувствовал, что выступление Даля в этой роли станет событием...»
После репетиции мы с Олегом вместе вышли из театра. Погода была серая, шел снег с дождем, но забиваться в транспорт не хотелось, и мы решили пройтись пешком. Олег был в редком удовлетворенном состоянии. Мы даже болтали о каких-то будущих планах, выстраивая их по принципу, что все будет хорошо, хотя и иронизировали по этому поводу. Он был очень рад, что Борису Александровичу все больше и больше нравится его сцена, сказал, что сегодня у него хорошее настроение и что сейчас он придет домой, увидит всех своих и станет совсем хорошо.
На углу Кропоткинской и Садового кольца мы простились и, как выяснилось через несколько дней, навсегда...
Седов В. Последние репетиции О. Даля. // Театр. 1989. № 6.