Пролог

Действующие лица:
Режиссер
Мужские ноги в сапогах
Мужские ноги в модных брюках и ботинках
Изящные женские ноги
Ножки (одна из них стучит по полу). А я говорю — все, все зрители, все решительно возненавидят вашу картину. Потому что вы издеваетесь над искусством, вы оскорбляете творчество. Вы унижаете художника. Вы берете произведение, которое производит чару-у-ющее, облагора-аживающее действие на людей, и рядом показываете грязную действительность, из которой мастер извлек бриллиант творчества. И вы растаптываете этот бриллиант, как... как., как не знаю кто.
Режиссер (смеясь). Мерси, понял.
Сапоги (они скромно скрещиваются). Вы формалист, товарищ режиссер. И я боюсь, что вам просто интересно выкинуть формалистический фокус.
Ботинки. Вы забываете, что художник деформирует материал.
Режиссер (сапогам). А вот вы, директор, изучаете «Капитал», и вас никто не называет капиталистом. (Ботинкам.) А вы почему не хотите подумать о том, что если художник деформирует материал, то до этого заказчик деформирует художника?
Ножки. Гадость, гадость... Вы срываете священные покровы с творческого акта.
Сапоги. Ну уж это, ха-ха!
Режиссер. Насчет «ха-ха» это вы верно сказали, директор. Бывают, знаете, «ха-ха» продажные. Вот с такого «ха-ха» и надо сорвать покровы, чтобы люди нашего класса увидели, как для них делаются чарующие, облагораживающие произведения под давлением...
(Во время этой реплики руки обладательницы ножек нервно натягивают платье над коленками.)
Ботинки (иронически). Под чьим давлением?
Ножки. Да-да, под чьим давлением?
Режиссер. Под давлением буржуазии.
Ботинки. Политграмота!
Ножки. Так вы хотите сказать, что О’Генри был продажным писателем?
Режиссер. Дорогая моя, еще не было случая в истории, чтобы художник работал без вознаграждения. Дело не в О’Генри. О’Генри — пример. Я хочу наглядно рассказать то, что всем известно: капитализм создал Акционерное Общество Позолоченных Пилюль и Успокоительных Микстур для одурачивания масс. И чем лучше мы покажем, как организовано это производство, тем скорее мы освободим массы от воздействия этого тонкого аппарата идеологического обволакивания, тормозящего революцию в капиталистических странах, и тем скорее...
Ботинки. Знаете, давайте будем ставить идеологические картины, раз заказчик велит, но не разводите мне идеологической антимонии!
Режиссер (в бешенстве). А я, знаете, не принадлежу к племени древних подхалимлян, и что я говорю, то и делаю... и тем скорее мы освободим от учебы у классиков, умерших и живых, от влияния многих чарующих произведений, своих и чужих, от неправильных лозунгов в искусстве, от раппства, через два «п»...
Сапоги. От формализма...
Режиссер (зло). Спасибо, что подсказали! А то я бы забыл! Да! И от формализма! Давайте условимся: я был сначала формалистом, а потом стал умным. Идет? И пусть некоторые критики ищут других мальчиков для битья.
Ножки. Гадость, гадость! Вы изменяете себе.
Режиссер. Зато не изменяю социализму!
Сапоги. Все-таки спорная вещь.
Режиссер (спокойно). Ну, что ж, поспорьте... Смотрите и спорьте! А я посмотрю, какой зритель в чем увидит гадость, — тогда я буду знать, какой класс сформировал или деформировал его сердце и голову. Спорьте все время, пока будете смотреть. А то есть люди, которые смотрят с закрытыми глазами и спорят с закрытым ртом. А некоторые критики вдобавок рассматривают художественные произведения главным образом через замочную скважину какого-нибудь ответственного кабинета... Приготовились! Начали!

Часть первая
1
Город шумит сумасшедшим джаз-бандом.
Глубокое ущелье улицы горит танцующими огнями.
Поезда проносятся над ним по стонущим виадукам.
На крышах, на стенах, на подвесках, перекинутых через улицу, на облачном небе пляшут огни:
Кино «Грезы счастья»,
Сад «Волшебное очарование»,
Ресторан «Коктейль любви»,
Джаз-банд «Малиновая страсть»,
Пейте только «Первую весеннюю каплю дождя»,
Крем «Полюби меня, милый»,
Чулки «Волнующий изгиб».
Светящиеся стрелки башенных часов показывают шесть.
Шесть медленных медных ударов рассекают полоумный джаз города.

2
Мелодия печальная, как девушка, которая отдается за плитку шоколада, входит в этот шум: «Как-нибудь, как-нибудь Мы сойдемся в чудесном краю...»
В ореоле огней к черным вершинам домов простерла руки девушка, тонкая и голодная.
Она говорит — себе, всем, никому:
— Я — Дульси, приказчица. Кончен мой рабочий день. Кончен наш рабочий день, мои сестры из универсальных магазинов. Десять часов мы продавали ленты, фаршированный перец, автомобили и всякие другие безделушки. Нашим пальцам больно, устали наши ноги и сердца. Трепещут наши тела. Они хотят пищи, отдыха и любви. Кто даст нам хорошей пищи, светлого отдыха и нежной любви?
Мужчины в белых костюмах оборачиваются и смотрят на Дульси. Любезный грубиян проплывает мимо нее, говоря тихим, любезным голосом:
— Я — сыщик Бен Прайс. Я страшно шикарный. Я вожу девушек в самые шикарные места.
Строгий джентльмен появляется с другой стороны, говоря:
— Я — начальник тюрьмы. Мы поедем к Гофману, будем слушать шикарную музыку и смотреть на шикарных людей.
Элегантный бандит возникает возле нее, произнося:
— Я — взломщик Джеймс Валентайн. Девушки любят меня. Вы шикарно проведете время, Дульси.
У Дульси блестят глаза, ее худое лицо пылает.
Пожилой господин с белыми баками заглядывает ей в глаза, говоря:
— Я — эльморский банкир. Я украл десять миллионов у моих пайщиков, я могу предложить вам шикарную жизнь.
Она опускает руки и говорит:
— Восковой цветок города развертывает свои мертвенно-бледные лепестки. Вместо ужина я купила на пятьдесят центов воротник из машинных кружев. За три года я только два раза была в Луна-парке и каталась на деревянных лошадках. Я — Дульси, приказчица. Я — одна из четырех миллионов и не знаю, зачем я живу. Кончен мой рабочий день и ничего не начинается. Где ты, где ты, мой утешитель?
За ее спиной опять появляется мужчина в белом костюме, любезный сыщик Бен Прайс.
Он берет ее под руку, вкрадчиво и нагло напевая — только мелодия: «Как-нибудь, как-нибудь Мы сойдемся в чудесном краю...»
Дульси не двигается и только поворачивает к нему голову, устало и вопросительно.
И в то время, как Бен Прайс ласково напевает:
«Мелодичную песню покоя Мы споем в лучезарном краю...», — она, глядя на Бена с усталым и презрительным выражением, тоскливо спрашивает:
— Где ты, где ты, великий утешитель?
Бен Прайс медленно поворачивает ее.

3
На фоне тюремных ворот с часовым слышится — совсем тихо — та же мелодия: «Ни болью души, Ни тоскою Не спугнем беззаботность свою...»
Здание тюрьмы проплывает под угасающие звуки мелодии: «Как-нибудь, как-нибудь Мы сойдемся в чудесном краю...»
За стойкой тюремной аптеки, заслонив лицо руками, сидит О’Генри в полосатом арестантском костюме.
Слегка раскачиваясь, как страдающий или пьяный человек, он отнимает руки от лица. Его лицо возбуждено. Глаза воспалены.
Он обводит глазами аптеку — высокое решетчатое окно, толстую дверь, белые стены. Он прислушивается.
Он медленно, опасливо озираясь на дверь, тянется рукой к полке. Берет бутыль с полки.
Поглядывая на дверь, наливает из бутылки в мензурку.
На бутылке надпись: «АЛКОГОЛЬ».
Быстро ставит бутыль на место.
И, оглядываясь, выпивает.
Поднявшись, облокачивается о стойку, обнимает голову руками. Он снова тянется рукой к бутыли.
В это время снизу слышатся шум, крик и стук.
О’Генри вздрагивает и с ужасом кричит:
— Опять..

4
В слабо освещенный карцер, вброшенный чьей-то рукой, влетел и упал на пол Джимми Валентайн.
За ним вошли два надзирателя: старик с седыми баками и помоложе с нависшими усами и лицом бульдога.
Без слов они начали методически избивать арестанта резиновыми дубинками.
Джимми кричал и задыхался от кашля.
Вошел любезный сыщик Бен Прайс. Надзиратели деловито продолжали свое дело.
Бен Прайс протянул руку:
— Прошу извинения, джентльмены. Разрешите мне проститься с моим другом мистером Валентайном.
Надзиратели остановились. Один из них вытер лоб рукой, другой расстегнул ворот мундира — устали.
Они что-то пробурчали, слов разобрать нельзя.
Бен подошел к Джимми и протянул ему руку.
— Ну, прощай, Джимми-франт, — сказал он чуть ласково.
Джимми прижимал руки к груди (они у него были в наручниках). Один палец у него был обмотан платком.
Бен ухватил Джимми за перевязанный палец.
Джимми вскочил со стоном.
Бен крутил перевязанный палец Джимми.
Джимми кричал:
— Пусти, негодяй! Пусти палец, пусти палец, негодяй!
Бен остановился на минуту и ласково сказал надзирателям:
— Вы знаете, что это такое? Это орудие производства нашего друга Джимми, его знаменитый палец со спиленным ногтем. Лучше всяких инструментов для вскрытия сейфов.
И он снова начал крутить палец Джимми, резким движением сорвал платок с пальца.

5
Шум избиения доносится до О’Генри.
Он эатыкает себе уши. Никуда не уйти от этих звуков.
Не зная, куда деваться от преследующих его стонов, он бросается к своим бумагам.
Схватил перо, бормоча:
— Я должен об этом написать. Я должен закричать об этом. Мое сердце разорвется, если я не буду кричать.
Дверь аптеки отворилась. Генри бросил перо и встал.
Вошел начальник тюрьмы.
Начальник. Как дела, Портер?
О’Генри (берет со стола два исписанных листка бумаги). Добрый вечер, господин начальник. Я хотел бы...
Начальник (передает О’Генри почтовый пакет). Это вам...
О’Генри. Благодарю вас, сэр. Я хотел бы сообщить вам об одном деле.
Начальник. Да.
О’Генри (протягивая начальнику листки бумаги). Я узнал о преступных злоупотреблениях поставщиков нашей тюрьмы, сэр. Арестанты страдают.
Начальник. Ну-с.
О’Генри. Я позволил себе изложить это в письменном виде, я беру на себя ответственность за факты. (Пауза.)
Начальник. Вы до сих пор хорошо вели себя, Портер. Вас перевели в аптеку. (Переводит глаза с О’Генри на бутыль с алкоголем. Подходит к полке, берет бутыль, поднимает ее на уровень глаз, рассматривает, ставит на место.)
Снизу снова доносится шум избиения.
Начальник. И вы до сих пор не испытывали... никаких неприятностей. (Глядя на листки, которые О’Генри держит в руках.) Вам даже разрешается наполнять корзину разорванной бумагой.
О’Генри понял все, что ему было сказано. Ему стоит большого труда сохранить достоинство. Он рвет листки, бросает их в корзину и говорит:
— Слушаюсь, сэр.
Начальник ставит бутыль на место и говорит:
— Я вам лучше пришлю бутылку виски.
Проглотив еще одно оскорбление, Генри отвечает:
— Благодарю вас, сэр.

6
Надзиратель закончил избиение.
Джимми лежал на полу.
Бен Прайс пригнулся к нему. Сказал:
— Прощайте, мистер Валентайн. На этот раз вы не ушли из моих
рук.
Надзиратель бросил Джимми арестантский костюм.
Джимми затрясся в чахоточном кашле.

7
О’Генри раскрыл пакет, вынул из него рукопись и письмо на небольшом бланке.
Держа бланк в руке, прочитал: «К сожалению, ваш рассказ не считаем подходящим для четырех миллионов наших читателей...»
О’Генри скомкал бумажку, бросил ее в корзинку. Корзинка была полна бумаги.
Взял рукопись, стал ее рассматривать, повернул оборотной стороной. Там была размашистая надпись. О’Генри усмехнулся, прочел: «Существуют только две темы, о которых можно говорить, дав свободу своему воображению. Вы можете говорить о ваших снах и вы можете передавать то, что вам сказал попугай...»
— Да, конечно... Благодарю вас, господин надзиратель...

8
Шатающегося Джимми надзиратели вели по коридору. Коридорный открыл дверь камеры.
Джимми вошел в нее.
Обитатели камеры (человека три-четыре, в их числе один негр) с любопытством встретили Джимми.
Первый арестант. Джимми.
Второй арестант. Засыпался.
Негр (грустно). Опять пришли, Джимми.
Джимми, кашляя, присел на табуретку.
Третий арестант. Пришел... Приехал в парадной карете губернатора. Со знаками отличия на спине и ребрах.
Джимми (пытаясь улыбнуться). Теперь конец, ребята. Двадцать лет, не меньше.
Негр. Палец... опять палец... Много били, Джимми?.. (Подает ему воду в кружке.)
Джимми (отпил воды). Бен Прайс постарался. Заплатил за прежние свои неудачи. {Вынул платок, из кармана, перевязал себе палец.)
Негр. Никогда не говори «конец», Джимми. У каждой тучи есть серебристая подкладка.
Первый арестант. Есть-то есть, да только богатые спарывают ее всю для себя.
Джимми (махнув рукой). Только мать жалко. Опять будет у тюрьмы стоять.
Третий арестант. Ладно, Джимми. Мы еще встретимся с Беном на воле. (Сделал движение рукой, как будто хватая кого-то за горло.)
Открылась дверь. Вошел О’Генри с лекарствами в плетенке.
Через дверь видно, как прошел начальник.
Арестанты приветствовали О’Генри возгласами «Алло, Биль», как доброго приятеля.
О’Генри вошел медленно, присматриваясь к новому арестанту.
Джимми смотрел на него с улыбкой.
О’Генри остановился, тихо сказал:
— Это вы, Джимми? Так скоро?
— Соскучился по вас, Биль, — ответил Джимми. — Уж очень вы хороший парень, Портер.
Первый арестант, зайдя сбоку, сказал ему так, чтобы не услышал Джимми:
— Дайте парню дозу горячительного. Избили, собаки.
О’Генри вздрогнул:
— Так это его... Не мог взять сегодня. Джимми, дайте я вам перевяжу палец.
— Не надо, Биль, — ответил Джимми. — Я знаю, вам это неприятно.
— Дайте, дайте, — сказал ОТенри, вынимая бинт.
Джимми снял платок с пальца и протянул руку.
О’Генри, морщась, как от боли, начал перевязывать.
Третий арестант хлопнул О’Генри по плечу:
— Эх, не выйдет из вас грабитель, старина.
О’Генри мягко улыбнулся:
— Да, знаете, не выйдет. Я однажды не смог даже подержать лошадей банды моего друга Дженингса.
Негр сказал, утешая:
— Ничего, мистер Портер, у вас тоже хорошая специальность.
Все рассмеялись.
Второй арестант. Знаете, Портер, а что если бы вы написали про этот наш милый особнячок. Так, чтобы фраерам на воле расчесать совесть.
О’Генри. Может быть, когда-нибудь напишу.
Негр (недоверчиво). Всю правду напишете, мистер Портер?
Первый арестант. Правду...
Третий арестант. Я, конечно, ни хрена не понимаю в этих литературных специальностях, Портер, но что-то я не слышал про правду в газетах и книгах...
О’Генри. Есть такие книги.
Пауза. Все ждут.
О’Генри. Только их или не печатают, или за них сажают.
Арестанты смеются.
Первый арестант. И вы такие напишете? А как же начальник... пропустит...
О’Генри. Друзья мои, существуют только две темы, о которых можно говорить, дав свободу своему воображению. Вы можете говорить о ваших снах и вы можете передавать то, что вам сказал попугай.
[Конец первой части]

Часть вторая 
1
В маленькой мансарде с косым потолком Дульси стоит перед зеркалом, висящим на стене.
Она говорит, болезненно усмехаясь, самой себе:
— Где ты, где ты, мой утешитель?.. Один господин обидел меня сегодня в магазине. Он обнял меня за талию и поцеловал. Я сказала об этом хозяину. Он мне ответил, что со следующей недели я буду получать долларом больше. Может быть, я даже красива... Тот человек одевается щегольски и безошибочно определяет у своего ближнего степень его голодовки. Он может, взглянув на продавщицу в магазине, сказать вам с точностью до одного часу, сколько времени прошло с тех пор, как она в последний раз ела что-нибудь питательнее, чем салат и чай. Может быть, когда-нибудь придет другой. В глазах у него будет тайная печаль. Я буду немного бояться сурового, но нежного взгляда его глаз, и, когда он придет в этот дом, его сабля со звоном будет колотиться об его ботфорты. Ты пришлешь его ко мне, великий утешитель. ‹…›

15
Возле тюрьмы стояла мать Джимми. Не отрываясь, она смотрела
вверх. 
Слезы катились из ее старых глаз.
Донеслась песня:
«Есть глаза-бирюза,
Есть и карие глаза,
Блещут глазки 
Всякой краски,
Глазенята-буза».
Проехал дилижанс со студентами.

16
Стук колес дилижанса перешел в грохот колес тачки.
По тюремному коридору грохотала длинная тачка, которую толкал надзиратель.
Коридорный открыл дверь камеры.
Два надзирателя вошли в камеру. Взяли тело Джимми. Вынесли. Положили на тачку.
Загрохотала увозимая тачка. Очень длинная пауза. Полнейшая тишина.

17
Один из арестантов схватил табуретку и швырнул ее в захлопнувшуюся дверь.
Другой бросил чайник в окно. Зазвенели стекла.
В других камерах, как по сигналу, началось: люди ломали вещи, стучали в дверь ногами, били стекла.
Надзиратели врывались в камеры, били арестантов.
Слышались выстрелы.

18
О’Генри сидел за своей конторкой, обхватив голову руками. Тюрьма грохотала.
— Я не смогу вынести этой тюрьмы, — говорил О’Генри. — Я умру. Я покончу с собой. Нет, я слишком слаб. Я трус. Я даже не простился с Джимми. Я должен был бы ринуться с головой против жестокостей и подлостей. Но я не могу, не могу.
В аптеку вбежал надзиратель с раной на голове.
В руках у него была дубинка.
О’Генри отшатнулся.
— Проклятые собаки, — кричал надзиратель, — они взбесились. Мы уже устали их бить. Перевяжите.
О’Генри перевязал ему голову.
Надзиратель выбежал.
О’Генри упал на конторку рыдая.

19
Дульси стоит у черного окна.
За окном горит миллионами переливающихся огней большой страшный город.
Большие вытянутые ноги Бена Прайса в толстых ботинках каблуками упираются в пол (Бен Прайс развалился на диване за кадром).
Дульси стоит у окна, прижимая к груди чулки, подаренные Беном.
Она говорит:
— Смотри, сколько глаз. Миллионы — и все они любят тебя. Голодные глаза, светящиеся надеждой и благодарностью. Спокойной ночи. О’Генри, веселый выдумщик, великий утешитель.
Рука Бена Прайса пускает пластинку на патефоне, стоящем на комоде.
«Аллилуйя, аллилуйя...».
Морда Бена упала на спинку дивана, полусонная, налитая скотской сытостью.
На комоде, на вязаной салфетке, стоят драгоценности Дульси: золоченая китайская ваза, календарь-реклама, пудреница, в блюдечке ветка искусственных вишен, перевязанных ленточкой.
На стене над комодом висит гипсовый барельеф какого-то ирландца в римском шлеме и свирепая олеография, изображающая мальчика лимонного цвета, гоняющегося за бабочкой.
«Аллилуйя, аллилуйя...».
Дульси прижимает чулки к груди, глядя в окно.
Бен Прайс икает.
«Аллилуйя, аллилуйя...».

20
Тачка с телом Джимми стояла в мертвецкой. Мать Джимми стояла перед тюрьмой.

21
О’Генри рыдал:
— Никогда, никогда, даже перед самой смертью я не смогу написать то, что я знаю, то, что хотел бы написать!

Конец

Кулешов Л., Курс А. Великий утешитель. Сценарий // Лев Кулешов. Собр. соч. в 3 т. Т. 2. М.: Искусство, 1988.