C большим искусством пародирует режиссер известный рассказ О. Генри о раскаявшемся преступнике, отпущенном на свободу великодушными губернатором и начавшим «честную жизнь» предпринимателя.
Этот пародийный мотив, удачно сплетенный в сюжете картины с ее реальной линией, не грешит внешним разоблачением лжи буржуазной литературы.
Гротесково заостряя всю надуманность необычайно счастливой карьеры Джэка, режиссер создает подлинно убедительную сатиру на «утешительную» беллетристику, хотя, к сожалению, для тех, кто не читал новеллы Генри, многие из оттенков этой сатиры пропадают (и этот момент неполной доходчивости пародии до массового кинозрителя снижает ее значение).
Однако, главные неудачи автора фильмы начинаются там, где он, не ограничиваясь простым обнажением противоречий буржуазного искусства, пытается объяснить эти противоречия, вскрыть зависимость писателя от буржуазного общества.
Справедливость требует отметить, что Л. Кулешов не схематизирует этой зависимости, не упрощает образ Генри до литературного приказчика капиталиста, а стремится его насытить типической трагедией художника-интеллигента, желающего говорить правду, но не находящего в себе достаточных сил, чтобы вырваться из буржуазного плана.
И, однако, образ О. Генри необычайно снижен.
Перед нами писатель, полный туманной жалости к жертвам капитализма. Он хочет «кричать на весь мир» об их мытарствах, но что же его останавливает? Прежде всего — страх перед тюремным начальством. «Какой я трус, проклятый трус» — говорит с отчаянием Генри. Борьба, чувство протеста и чувство непротивления злу, пассивной покорности, заключается полной победой последнего. «Никогда, никогда я не напишу об этом», трагически восклицает Генри в финальной сцене.
Такая трактовка образа Генри начисто выхолащивает из него всякое социальное содержание. Между тем, совершенно ясно, что борьба внутренних противоречий в сознании знаменитого новеллиста имела под собой социальные основания. Не столько страх перед «начальством», сколько мелкобуржуазная ограниченность мировоззрения О. Генри удерживала его, как и большинство художников мелкой буржуазии, от решительных обвинений капиталистической системы. Так же ясно, что и тот неотчетливый протест против этой системы, который все же был у Генри, отнюдь не сводился к сентиментальному гуманизму.
Несмотря на то, что Генри в основном мирился с социальной действительностью, был певцом мещанского счастья, в его новеллах есть подлинно-реалистические зарисовки, полные социальной иронии. Как отмечает Дженнингс, на последнем этапе своей литературной работы Генри ясно высказывал намерение перейти от жанра развлекательного рассказа к более углубленным и серьезным произведениям. Значит, Генри не был «конченным человеком». Значит, при соответствующей обстановке, он, может быть, и перешел бы на путь последовательного реализма.
И если нельзя было делать Генри представителем тех кругов зарубежной интеллигенции, которые уже порывают с буржуазным миром (это было бы недопустимой вульгаризацией образа), то также нельзя было делать образ Генри утверждением в корне неверной идеи о фаталистической обреченности художника-интеллигента, об отсутствии всякого выхода для него из социального тупика.
Примерно те же ошибки совершает Л. Кулешов и в трактовке других заключенных.
Биологические моменты — смерть Валлентея, скорбь товарищей о покойном — это самые сильные эпизоды картины. Но, достигая огромной правдивости физиологических деталей, увлекаясь ими, режиссер не дает раскрытии социально-типических черт персонажей.
Мы видим группу узников и среди них — политических, — но никто из этой группы не пытается осмыслить свое положение, ни у одного из заключенных не звучат ноты сознательного протеста против капитализма.
И когда в конце ленты режиссер все же дает взрыв их протеста, то и последний рисуется как бесперспективный, никак не осмысленный бунт людей, доведенных до предела отчаяния, как биологический бунт матери, обезумевшей от тоски по сыне.
Кулешов несомненно пытался сделать тюрьму если и не целостным обобщением капитализма, то во всяком случае известной квинтэссенцией типических черт системы.
Но художественное обобщение буржуазной действительности не может быть точным, если в нем не выявляются тенденции ее распада и сознательного отрицания, классовый носителем которого является пролетариат.
В изображении тюрьмы есть ряд правдивых мест. Реалистически дан начальник тюрьмы. Хотя и этот образ несколько недоработан и на нем заметен оттенок физиологизма, в основном это типическая фигура. Мы ясно чувствуем, что начальник тюрьмы жесток с заключенными не в силу своей индивидуальной жестокости, а потому, что этого требует эта система, которой он верно служит.
«В нашем учреждении каждый должен заботиться о себе» — говорит он, обращаясь к Генри. И в этих словах — вся практическая философия капитализма. Внутренне иронизируя над «писателем», он проводит градацию между ним и остальными узниками, умно подкупает Генри, старается сделать его своим послушным орудием. И это выглядит правильным обобщением тактики буржуазии в отношении интеллигенции.
Но в целом тюрьма не является подлинно убедительным обобщением.
Больше того. Трактуя действительность неподвижной, не замечая в ней ничего такого, что должно привести к ее взрыву, автор невольно соскальзывает к мелкобуржуазному фаталистическому пессимизму, враждебному пролетарскому мировоззрению.
Натурализм, увлечение биологическим в ущерб социальному, неумение отделить в гуще явлений первостепенное от незначительного, — этот грех кулешовского творчества проявляется и в трактовке фигуры девушки продавщицы Дульси.
Автор хотел дать в этой фигуре обобщение мелкого клерка, ищущего забвения от суровой действительности в сладких иллюзиях, вызываемых чтением произведений «великого утешителя» О. Генри.
Но и здесь режиссер подчеркивает не социально-типические особенности Дульси, а как раз обратное — ее исключительность, экзотичность, ее необычайную некрасивость, смехотворность ее фигуры. И получается так, что в образе Дульси находит выражение не столько общественная трагедия мелкого человека, не могущего достичь устойчивого благополучия в условиях капитализма, сколько трагедия «некрасивости».
Режиссер даже подчеркивает слова Дульси, что ее уволили из магазина именно потому, что она «некрасивая и худая».
У ленты есть много достоинств.
В ней Л. Кулешов развертывает блестящее формальное мастерство: необычайную выразительность монтажа, лаконичную композицию кадра, использование звука не как простого довеска к зрительному изображению, а как смыслового средства. ‹…›
Как и все основные работы Л. Кулешова («Ваша знакомая», «По закону», «Горизонт»), фильма говорит о стремлении Л. Кулешова создавать идейно-насыщенные произведения, берущие значительные проблемы. Увы, как видно, Л. Кулешов еще продолжает испытывать на себе влияние буржуазной кинематографии. Его виртуозное овладение средствами киноискусства еще продолжает растрачиваться на обрывочное и поверхностное отображение мира, на физиологизм, на «гиньоль». И это вновь со всей остротой подчеркивает необходимость решительной перестройки крупного мастера советской кинематографии.
Коломаров Б. О. Генри перед «судом» кинематографа // Рабочий и театр. 1933. № 35.