Трагедия Федора оказывается у Смоктуновского трагедией чистого разума, который испытуем действительностью. Трагедия состоит не в том, что Федор неразумен, но в том, что он только разумен. В игре Смоктуновского исчезла традиционная доброта дитяти, пропали многие качества героя, которые могут быть сентиментально истолкованы. Негромкий голос Федора, все его интонации совершенно лишены той добродушной веселости, которая иногда могла бы возникнуть у «блаженненького».
При первом появлении Федора—Смоктуновского в воротах царства, Москвы, мы сразу убеждаемся: это — «идеальный царь». Федор у Смоктуновского сосредоточен, внимателен, в нем нет никакой суетливости и ни тени юродства.
Мы видим лицо изможденное и немолодое, спутанные, бесцветные волосы, лицо царя Федора некрасиво, ибо это образ чистой духовности, где все, кроме напряженного, испытующего взгляда, оказывается как будто стертым. Любое появление царя Федора в спектакле мгновенно сосредоточивает на нем зрительное внимание; свет, который от него падает на остальных участников трагедии, есть свет его разума.
Царь Федор Иоаннович в спектакле Малого театра неразлучен с Борисом Годуновым, однако связь их совершенно переосмыслена постановщиком. Они делают одно общее дело, к одной цели стремятся; Федор передоверил Годунову государственные заботы не от скудоумия, но потому, что его миссия в их общем деле много возвышенней, как возвышенней его представление о мире и человеке.
«Ты в том горазд, а здесь я больше смыслю, здесь надо ведать сердце человека». Когда это произносит Смоктуновский, мы понимаем, что Федор у него не столь даже «ведает» сердце человека, сколь высоко он об этом рассуждает с точки зрения разума. Ибо кажущуюся непреодолимой вражду Шуйского и Годунова может преодолеть один только царь Федор Иоаннович, находящийся на уровне более высоком, чем все Шуйские и все Годуновы. Такой царь способен примирить и сблизить всех и вся, потому что он живет вне отдаляющей вражды. Мысли его ясны, в нем все прочно, как прочна привязанность его к царице. Когда Федор заговаривает о княжне Мстиславской, это только повод, предлог, нарочно придуманный для того, чтобы выразить еще раз свою верность Ирине.
Годунов служит царю. Он является посредником между царем и царством. В. Коршунов делает боярина Годунова каким-то обескураживающе благородным, как будто приближая его к Федору, вопреки обычаю, или — придавая ему отчасти возвышенный образ мыслей. Годунов служит царю ревностно, и не только верой и правдой, но также и неверием и обманом. ‹…›
Сцена примирения Шуйского и Годунова оказывается как бы «срежиссированной» Федором, который их мира ждет как благодати, как отпущения всех грехов сразу, как воплощения разумного идеала. Сцена эта тянется для Федора томительно долго, и мы буквально ощущаем время как нетерпение Федора. Ему делается тягостным присутствие враждующих сторон до наступления мира. Едва заметная брезгливость, не чувство, но тень чувства, замечаем мы на лице Федора, которому приходится выслушивать речи героев, разбирающих мотивы давней вражды. Для Федора все эти речи звучат как томительный, докучный обряд. Минута примирения, минута, содержание которой мгновенно решает разум Федора, оттягивается на неопределенный срок. Неужели нужно преодолевать это пустое, суетное время для того, чтобы совершить простой, высокий, благородный акт примирения? Сам царь кажется уже потерявшим надежду; он стоит спиной к зрительному залу, сгорбившись и опустив голову.
Для исполнения этой роли Смоктуновским характерно, что мы часто не видим его лица. Царь Федор скрывает свои чувства, не обнаруживает их явно. В тот миг, когда руки Шуйского и Годунова, наконец, сближаются, Федор отворачивается, полный какой-то смущенной гордости и как будто от сияния, непереносимого для его глаз...
Мы не увидим его лица и тогда, когда он подпишет себе смертный приговор. Для Федора Иоанновича подписать смертный приговор кому бы то ни было — значит признать бессилие разума, невозможность справедливости. У Смоктуновского Федор обрушивает печать, как топор, после чего можно было бы закрыть занавес спектакля. Царь теряет разум, отпадает от него, идеального царя больше нет.
У Шуйского был свой идеал царя, который проще, но много ниже, чем царь Федор, каким представил его Смоктуновский. И сегодня, когда царь — идеальный, реальный, — какой угодно, явление ретроспективное, нас поражает самая мысль о справедливости, которая должна исходить от разума и больше — ниоткуда. О высшей исторической справедливости, для которой не имеет значения сиюминутность и которая отказывается иметь своим источником наши чувства. Смоктуновский нас поразил, как молнией, этой мыслью, сыграв царя Федора, которого не было в действительности, как не было в ней и князя Мышкина, и Гамлета.
Тулинцев Б. Иннокентий Смоктуновский // Театр. 1975. № 3.